Автоматически поворачивая диск, она попадает еще к одному актеру. И узнает о том, что новый роман известного писателя — вовсе не новое слово в литературе, только и всего, что эмоциональный ряд… Люди уже устали от экспериментов (в том-то и дело, хочется сказать Стерницкой, что работа Марковского не эксперимент, это органическое проявление возможностей режиссера, единство его личности с личностью драматурга, линия столкновения двух миров, — но всего этого не скажешь, потому что у собеседника речь идет не про спектакль, а про новый роман; «Говори короче», — могла бы еще попросить Стерницкая, она делает для себя вывод: в самом деле говорить надо коротко, а то могут не дослушать до конца), — да, людям осточертели эксперименты, они у всех вот где (верно, поперек горла, — догадывается Олександра Ивановна), вот где, — весь этот модерн во всех его проявлениях. «Да, — получает наконец возможность ответить Стерницкая, — я согласна, времена экспериментов прошли, они так долго длились для того, чтобы сами экспериментаторы пришли куда-то, к какому-то результату, и результат есть: найден спокойный, мудрый, общедоступный реализм» (она представляет себе, как у собеседника отвисает челюсть), — да, она не раз обдумывала — мир, разложенный на атомы (и тут в разговор кто-то вмешивается. «Послушай, — говорит чей-то пронзительный голос, — надо послать телеграмму, что родилась девочка и пришла посылка»), мир, разложенный на атомы, в искусстве тоже ломался, корчился, истекал кровью; но мир («Положите трубку, вы нам мешаете», — пищит в ухе чужой голос, и можно бы ему возразить, но Олександра Ивановна кладет трубку: разговор снова начался не так, как ей хотелось, но, прежде чем положить трубку, она все же заканчивает), мир, над которым нависает угроза последней катастрофы, должен устремиться наконец к наивысшей гармонии и покою, и здесь ему может пригодиться искусство.
Она идет на кухню, наливает себе крепкого, почти черного чая, час дня, у нее мало времени до встречи с журналистом.
Кое-кто в театре дразнит ее «Олександрой Премудрой», она знает об этом, но полуироническое прозвище воспринимает совершенно равнодушно, у нее хватает чувства юмора — по крайней мере, настолько, чтобы не обижаться по такому поводу. Премудрость, по правде говоря, стала ей даже необходима, ведь, как уже известно, она не держит дома ни рыбок, ни котов, премудрость, — иронизирует над собой актриса, — заменила ей не только рыбок и котов; актриса шлифует старательно, как ювелир, давно скомпонованный собственными руками монолог об одинокой эмансипированной женщине, которой не совсем посчастливилось в семейной жизни, так что семейный уют заменила работа, только работа, одна только работа; да, характер женщины такого типа — сплошные противоречия и парадоксы, она страдает от одиночества — и в то же время ни за какие сокровища в мире не согласится потерять свою свободу; она носит в душе уйму нежности и доброты, хотя внешне похоже, будто все окружающие для нее ничто; она совсем не надеется на интимные радости, не ждет их, а выглядит так, точно только и хлопочет о внимании мужчин, — о современная эмансипированная женщина, с какой радостью ты отреклась бы от абсолютной свободы, как охотно оперлась бы на чью-нибудь мужественную руку и отказалась от стойкости и бесчисленных амбиций, с какой щедростью призналась бы миру, что вовсе не такая сильная и храбрая, как может показаться, и, однако, ты все же старательно, как девичью невинность (а может, и еще старательнее), оберегаешь свою независимость, скрываешь слабости и…
Эксперименты пусть остаются экспериментаторам, они сейчас не на очереди, бессмысленно вести разговоры о таких вещах с людьми, которые сами никогда не решались сделать хоть шаг по непроторенному пути, и неужели Марковский в самом деле может заворожить город своим спектаклем? Она ставит томик Плутарха на старое место — третья полка, рядом с Аристотелем. «Аристотель-мудрец Александра учил…» Аристотель-мудрец музыкантов учил: призвание кифариста[6] — играть, призвание талантливого кифариста — тоже играть, только — талантливо. Всего лишь чуть заметная разница — кифарист и талантливый кифарист. Она, актриса Стерницкая, самый обыкновенный кифарист, она знает свое призвание. Персонажи пьесы, которую она все никак не может написать, действуют и думают совершенно независимо от нее. Пиранделло писал о персонажах, которые ищут автора; ее персонажи автора избегают. Плохой из нее автор. Снова литературные ассоциации. Премудрая? Кто-то и в самом деле подшутил над ней, выдумав это едкое прозвище. Скорее она бестолковая, Олександра. Жизнь ее складывается из повседневного опыта, приправленного немалой дозой книжной мудрости плюс сто двадцать четыре роли, сыгранных на сцене. Что ж, экспромт и есть экспромт.
Вполне может случиться, что интервью начнется с вопроса; ваша любимая роль в театре?
Есть разные возможности ответить на привычно затертый вопрос. Вот она возьмет и скажет: четвертая. Почему именно четвертая? — удивится журналист. А так, четвертая. Негина из «Талантов и поклонников» Островского; режиссер, тот самый их режиссер, вслед за которым они прибыли в этот город, серьезно заболел во время работы над спектаклем, и актеры, влюбленные в пьесу и в режиссера, самоотверженно ходили к нему домой, старательно придерживались распределения репетиций и всех указаний режиссера: это же был их Мастер. «Стечение обстоятельств», — смеялся он, пересиливая кашель и боль в груди (у него оказалось воспаление легких), он не ложился в больницу, потому что хотел ставить спектакль, — стечение обстоятельств: Станиславский тоже болел во время репетиций «Талантов и поклонников».
Позднее, когда режиссер оставил их всех, и театр, и город, актеры сперва не могли простить ему этого, а потом не то что простили — выбросили из памяти самый этот факт. Кроме Стерницкой, вроде все выбросили, вообще-то это же обычное явление — режиссер из провинции пробивается в столицу, талантливый режиссер едет в столицу искать новые возможности, более широкую перспективу. Но Стерницкая не могла забыть и простить, понимала и не хотела понять, придирчиво вспоминала каждый его поступок, и ей виделось, что измена была задумана давно, сразу: сперва — бум в провинции, а затем — дорога дальше, прочь оттуда, на вершину. Да ведь он и заболеть был готов нарочно, чтобы иметь возможность говорить о стечении обстоятельств: я — и Станиславский, — даже в этом она потом подозревала его; однако во время репетиций «Талантов и поклонников» актеры видели в стечении обстоятельств особый знак, с жаром искали в литературе все, что касалось постановки Станиславского, спектакль не был крупным успехом выдающегося режиссера, но репетиции, какие были репетиции! Они во всем искали параллелей, хотя и считали себя абсолютно независимыми от какого бы то ни было, чьего бы то ни было влияния. Даже самого Константина Сергеевича.
Сидели в маленькой тесноватой комнате и с доверием ждали от режиссера одних только открытий, с надеждой вступали на путь, который он им указал. А он, с самоуверенностью признанного авторитета, не делился с ними сомнениями, почти никогда не спрашивал совета, разве что, убедив в чем-то актеров, обязательно подводил их к мысли, будто они сами нашли то или иное решение; он повелевал, а они радостно покорялись, безотказно и радостно, даже не замечая своей зависимости, считая себя единомышленниками и союзниками режиссера. А в сущности — разве было не так? Нам посчастливилось, думала Стерницкая, нам посчастливилось: мы не успели распознать его недостатков, слабостей, мы не сводили с него глаз, слушали, всему внимая и всему веря, он обещал нам не только черную, трудную работу, но и светлую славу, и мы верили, а как же иначе? Она сама знала наизусть записи репетиций Станиславского, и ей даже пришло в голову записывать ход репетиции их спектакля; она вела двойную, как ей казалось, очень тонкую, необычную игру: была одновременно Негиной и Тарасовой, воображала диалоги Тарасовой и Станиславского и не видела ничего дурного в том, чтобы допытываться у своего режиссера о том или другом словами Тарасовой, которая тоже играла Негину в том давнем спектакле. Нет, себя она не корила за эту игру, только позднее упрекала режиссера, который решался посягать на сходство с выдающейся личностью. Он сам натолкнул их всех на эту игру, шутливо заговорив о стечении обстоятельств.
«Надо снова вернуться к разбору линии Негиной, — просила Сандра, но те же слова говорила Станиславскому Тарасова. — Я не совсем понимаю: Негина вроде бы любит Петю? Но ведь она в самом деле любит его, она же не фальшива, не двулика», — стремится понять свою Негину Сандра, так же как когда-то стремилась к этому Тарасова. До Тарасовой Негину играла великая, гениальная Ермолова, она играла скорее героиню, а не актрису Негину, молоденькую девушку, брошенную на перекресток нелегких проблем. Негина Ермоловой шагнула на путь страданий, отрекшись от любви. Тарасова видела в этом образе отречение от личного счастья ради искусства. Сандра терялась между этими двумя решениями, но что скажет режиссер?
Их режиссер — внешне совсем еще парнишка; исхудавшее от болезни и без того узкое лицо в мягком курчавом обрамлении бороды — он сейчас, во время болезни, не бреется, борода ему идет, он это знает; мягкий рисунок губ никак не вяжется с уверенно-ироничным, холодноватым голосом, он готов подшутить над каждым, кто ему возразит, и каждого заставить подчиниться. Иногда кажется, что актеры и правда теряют при нем волю, индивидуальность, становятся лишь материалом для воплощения режиссерской мысли и режиссерских эмоций, он прикусывает нижнюю губу острым небольшим зубом, упорно сдерживая тяжелый кашель, у него еще не упала температура, врачи не разрешают ему работать, но он махнул рукой на их советы, он сам знает, что делает.
«Я не понимаю такого противопоставления, разве для настоящего артиста — личное счастье только в семейной жизни? — допытывается режиссер у Сандры словами Станиславского. — Говорят, Ермолова играла только так, не иначе, но это ведь была другая эпоха? Ермолова подчеркивала то, что волновало ее современников, Тарасова — еще другая эпоха. А ты…»