И все же мы не смеем отрекаться от классики ни в театре, ни в литературе. Попробуй мы так сделать, пойди мы на это, как тяжко отомстила бы нам жизнь! К тому же от сделанного нами отречься куда легче, не так ли?
Ее поколение, захлебываясь от восторга, читало Хемингуэя и самоубийство его восприняло как личную трагедию; поколение Натали Верховец зачитывается… А что читает Наталя Верховец? — спрашивает себя Олександра Ивановна. В конце концов, на их поколение хватит своего, чтобы уяснить, по ком звонит колокол, и хватит великих писателей, стреляющих себе в сердце, потому что их время прошло. И каждый пребывает в своем времени, как ядро в скорлупе ореха, и когда ее, Олександры, время пройдет и ядро вылущится, пусть хоть кому-нибудь придет в голову представить себе старый спектакль в старых декорациях: с их страстями, с их проблемами. И пусть кто-нибудь только попробует сказать — откуда, с каких задворок этот хлам, пусть только попробует!
Сегодня она чрезмерно воинственна, и вряд ли это хорошо, — говорит себе Стерницкая, — вот уже и журналисту попало неведомо за что, а ведь она еще и не видела его. Он же еще ни в чем не провинился. Виновата во всем она, надо было все-таки сделать так, как ей хотелось: составить программу из несыгранных ролей; не сцены — потому что кто бы мог подыграть ей в этих сценах, понадобилась бы долгая подготовка, — не сцены, а монологи, хотя бы несколько монологов из несыгранных ролей, хоть малость из «Кассандры»:
Ужель ты никогда того не видишь,
что б у д е т непременно, неизбежно?
Ужель тебе не слышен голос сердца:
«Так будет, так! Так будет, не иначе!»
«Боже, какая драма! — Она снова изо всех сил заставляет себя иронизировать. — Столько несыгранных ролей!»
Что ж, экспромт так экспромт. Без репетиций. Без текстов.
Актриса подкрасила брови. Надела, как когда-то, свой любимый, давно изношенный синий гольф, клетчатую, с двумя складками юбочку (причуды моды в том и состоят, что она периодически возвращается к себе давнишней). На шею — несколько ниток кораллов, красных, шлифованных, старых, как ее актерская профессия (а то и еще более древних), кораллов с серебряной монетой на счастье. Растрепала ладонью аккуратно причесанные и уложенные перед тем волосы. Обула туфли, надела пальто, отказавшись от шляпки и от берета, проверила, есть ли в сумочке ключи и копейки на автобусные билеты. Коснулась — мимоходом, не глядя в зеркальце — темно-алой помадой губ и была готова выйти из дому, хотя до встречи с журналистом оставалось еще много времени. Уже выходя, еще подобрала со стола несколько писем, небрежно разорвала один конверт, бросила сначала равнодушно взгляд на первые слова, а потом с интересом быстро дочитала до конца. Как кстати это письмо! О как кстати!
Ага, так как там было с «Оптимальным вариантом»? — спросит она завлита, если застанет его в театре. Как там было? Да нет, не с самим спектаклем, а с рецензией. С рецензией на спектакль? Подняв ногу, чтобы сделать шаг, обязательно надо шагнуть, иначе потеряешь равновесие и упадешь. Об этой рецензии ходили какие-то слухи… или, может, это пустая театральная болтовня?
На лестнице она еще раз пробежала глазами письмо и спрятала его в сумочку, вместе с измятым конвертом.
В двух шагах от ее дома, чуть ли не в самом центре города, цвели яблони. Кто-то разжег костер, чтобы обогреть деревья в цвету. Яблони поблескивали влажными лепестками. Снег уже не шел. Давно не шел, но она была дома и не заметила этого.
Вдоль каменной стены старого дома ползла тонкая, как паутинка, трещина. «И правда стоит сделать ремонт, — подумала Стерницкая. — Придется пережить это стихийное бедствие, не теперь, так в четверг, а все равно придется».
6
И позволяет себе такие шутки! Точно я мальчишка. Мальчишка на побегушках. На службе у каждого из них — и у нее особо. Она подходит ко мне, щелкнув пальцами. Звонко, как будто подзывает к себе слугу, щелкает пальцами, садится напротив, закидывает ногу на ногу. Славно, ничего не скажешь, ноги у нее еще вполне приличные, не много в театре таких красивых ног. Закуривает сигарету. Кажется, что она нарочно играет кого-то, я только не узнаю — кого. Честное слово, играет: прищурилась, трет переносицу, вроде бы поправляя очки, морщинки возле носа стали глубже, губы она обычно не красит — сегодня подчеркнула их форму яркой помадой. Играет. Спрашиваю нарочно, чтобы начать разговор, как ей понравилась статья в «Украинском театре». «Ничего, нормальная статья», — отвечает она. Не намерена ли она изменить что-нибудь в программе, добиваться выпуска еще одной афиши, специального буклета? На все это нет времени. Передо мной лицо упрямой и самолюбивой примы, которая не ведает отказа ни в чем, диктует свои условия режиссеру и всему театру, терроризирует костюмеров и парикмахеров. Ей и в пятьдесят лет может вздуматься играть Джульетту. За Олександрой я до сих пор ничего подобного не замечал, но кто его знает, всякое может статься, выражение лица у нее именно такое: как раз впору просить роль Джульетты или подавать творческую заявку на Беатриче. Хотя, казалось бы, при чем тут я, при чем тут бедняга завлит, когда есть и. о. и дирекция? А кроме всего прочего, я уже представлял себя сидящим в автобусе на пути из аэропорта в центр Москвы.
Олександра в образе избалованной и бесцеремонной примы еще старательнее прищуривает глаза, откладывает сигарету, опирается подбородком на обе узкие и тоже еще довольно красивые ладони, и от этого глаза у нее становятся совсем узкими, подтягиваются до самых висков. Она глядит на меня взором хитрой и злой девчонки (поразительно — неужели у, мягко говоря, немолодой женщины может быть такой взгляд?) и говорит: «Послушайте, мой дорогой, так что там было с этим вашим «Оптимальным вариантом»?
«Послушайте, мой дорогой, так что там было с этим вашим «Оптимальным вариантом»?» — возникает у меня желание передразнить ее.
— Как это — что было? Вы же сказали, что не хотите показывать на юбилейном вечере сцену из этого спектакля. При чем же тут «что там было»?
— Я не о том. Сцена — это само собой. Я о другом.
— Вы хотите спросить, как Марковский, — откуда у нас в репертуаре эта пьеса? Так вы же это знаете не хуже меня.
— Да нет же, не торопитесь. Опять не то. Ох, какая у вас расфокусированная физиономия, мой дорогой! Я хочу знать — как родилась рецензия на этот спектакль? Говорят, будто автор — из скромности, что ли, — поставил, ну, скажем, псевдоним, воспользовавшись — с разрешения, разумеется, только с разрешения — чужой фамилией… Ну, как там у Андрея Вознесенского, как он писал, не помните?
Напишут чужою рукою
Статейку за милого друга,
Но подпись его под статьею
Висит порнографией духа…
Так как же там — насчет порнографии?
Цветущая веточка мимозы? Дудки! Ободранный куст на обочине. Колючка. С утра — Шоу, в полдень — Вознесенский. Что еще будет до вечера? Она хочет знать, как там было с рецензией на «Оптимальный вариант»? Было, как должно было быть. И. о. попросил организовать рецензию, я обратился к одному из наших постоянных авторов, преподавателю института, но тот был занят своими делами, у каждого, в конце концов, свои оптимальные жизненные варианты, я помог — написал рецензию, а он согласился поставить под нею свою подпись, ну и что ж такого, я прекрасно имитировал его стиль, никто бы не догадался, не вздумай он сам шутить по этому поводу, не расскажи, да к тому же еще похвалив меня: «Ну и мастер, я и сам через десять лет не узнаю, чьей рукой писано!» Святая и чистая Олександра Премудрая хочет знать, как это было? А играть в таком спектакле — это не порнография духа?
— Если бы вы были мужчиной, уважаемая Олександра Ивановна…
— Вы дали бы мне пощечину? Или сказали бы, что порнографии хватает и в статьях о Стерницкой, где ее незаслуженно хвалят? Признаю сразу — моя вина. Моя вина, что не вышла доныне на кон и не заявила: будет, говорите обо мне в соответствии с заслугами или, по крайней мере, то, что думаете.
— Но вы еще можете это сделать. Во время бенефиса.
— О, вот это идея! Но давайте все же вернемся к рецензии. Речь идет…
— Вот именно — к чему вы клоните?
— Как бы покороче. Понимаете, сегодня прямо с вокзала…
— Я вас внимательно слушаю.
— Так вот, с вокзала я зашла в театр. И тут узнала, что большинство членов художественного совета считает, что будто бы Марковскому достаточно диплома об окончании вуза, а спектакль его включать в репертуар нет надобности. Это сплетня? Или правда?
— А почему вы с этим — ко мне?
— Просто так вышло. Такой должен был быть первый ход. Может быть, я ошиблась, не знаю, но первый ход был такой. Экспромт, понимаете? Ну, полуэкспромт. Этот наивный Марковский разрешал всем приходить на репетиции, и спектакль еще не родился, а пересудов уже столько, что работать так невозможно.
— В таком случае — претензии к самому Марковскому. Да он вовсе не так наивен, как вы изображаете, я думаю, он готов был бы пригласить на репетицию полный зал зрителей — лишь бы обрести популярность, он хотел, чтобы пошли эти пересуды, он стремился к ним и получил их, — сказал я и сам удивился сказанному. И заставил-таки себя вообразить веточку цветущей мимозы. Но от этого усилия вдруг почувствовал страшную усталость, апатию, нежелание делать что бы то ни было. Ах, Уильям, друг мой, — как говорили в старой доброй Англии, — тебе посчастливилось, ты не имел дела с артистками, в твоем театре женщин — шлюх и королев — играли мужчины, и в этом, без сомнения, было некое зерно. Управиться с женщиной почти невозможно, а если она еще и актриса, то и подавно.
Что с нею творится, с Олександрой Премудрой? Она что — решила сыграть роль спасительницы молодого таланта, покровительницы? Или просто потянуло к разрядке? Явилась из Киева — и прямо ко мне с претензиями. Как будто это я распорядился членам ху