Такой преградой не были ни Петр III, ни даже несчастный батюшка Павел I. Был ли добрый Ангел? Может статься. Но и у него иссякли силы. А вот дорогой Константин, несмотря на хмурые брови и вечный окрик, — нет. Ибо ему не по зубам. Что события междуцарствия отчетливо показали. Боится смерти. Хочет, чтобы его оставили в покое.
Не получится.
При встрече в Варшаве, когда ехали через мост, лошадь великого князя заартачилась и не пошла дальше. Константину пришлось спешиться. Э го приняли за знак судьбы. Два католических кардинала, сидевшие рядом с Александром Христофоровичем во время торжественного обеда, сказали ему о государе: "Если бы он захотел управлять нами сам так, как он это делает в России, то мы бы с удовольствием отдали бы ему конституционную хартию со всеми ее преимуществами".
В том-то и беда, что конституция при Константине нарушалась поминутно и действовала только тогда, когда на ее основании старший брат-цесаревич хотел в чем-то отказать младшему-императору. Казалось, великий князь "робел в присутствии" своего сюзерена. Но на самом деле "пребывание государя стесняло" его. "На протяжении долгих лет он привык подчиняться только самому себе, вошел в обыкновение приказывать, как начальник. Теперь, когда он был вынужден как минимум подавать пример подчинения, он опасался преследующего взгляда императора, зная о том, что существует недовольство теми решениями, которые он позволял себе принимать".
Первая — знаменательная — стычка между братьями произошла по поводу Литовского корпуса. Константин хотел, чтобы войска, как прежде, комплектовались из польских выходцев. Это привязывало корпус к Царству. Император, напротив, настаивал, чтобы места занимали уроженцы центральных русских губерний. Такое положение притягивало крупную военную единицу к России и обеспечивало ее преданность. Неоднократные ходатайства великого князя были отклонены. Константин надулся. Но нынешний император не был Ангелом. Он мог позволить себе и не нравиться. Говорил прямо, чего хочет, и требовал исполнения.
По его приказу из Петербурга доставили императорскую корону, "чтобы показать, что для обеих стран есть только" один венец.
Тем не менее во время коронации русские подданные находились не в своей тарелке. "Мы же испытывали там тягостные чувства, — писал Бенкендорф. — Я не мог избавиться от болезненного и даже унизительного ощущения, которое предсказывало, что император Всея Руси выказывает слишком большое доверие и оказывает слишком большую честь этой неблагодарной и воинственной нации".
Уж слишком всерьез Николай I воспринял церемонию. "Вернувшись в свои апартаменты, император послал за мной, — вспоминал шеф жандармов. — Видя, что я взволнован, он не скрыл от меня, насколько его рыцарское сердце переполнено чувствами". В тот миг Николай I верил, что исполнение клятвы возможно. Хотя давно знал правду.
Великий князь Константин Павлович
В детстве у него была няня-англичанка мисс Евгения Лайон. Николай ее обожал. Когда она следовала в Россию и 1795 г., в Польше началось восстание, ее захватили вместе с русскими дамами и шесть месяцев держали в крепости, пока А.В. Суворов не взял город.
Нынешнему государю не было и пяти. Он играл на полу в детской, а няня вязала в уголке, перебрасываясь с горничной ничего не значащими фразами. Речь коснулась Польши. И бонна порассказала глупенькой девочке, какие такие бывают галантные ляхи. Женщинам и в голову не пришло, что ребенок понимает больше, чем кажется.
"Что ты строишь, Ники?" — ласково спросила мисс Лайон, когда горничная удалилась. "Дачу для тебя". — Великий князь нагораживал стулья и натягивал на них сверху покрывала. "А зачем пушки?" — удивилась та, трогая носком туфельки игрушечную мортиру. "Чтобы поляки тебя не украли".
Находясь в Варшаве, Николай всегда испытывал напряжение. Каким бы веселым и солнечным ни был город, как бы беспечны ни казались обитатели, он чувствовал угрозу, будто перед ним картонная декорация, за которой таится неизреченный ужас. Государь бы никогда не согласился здесь жить. Ему претило притворство, а в Польше на каждом шагу приходилось улыбаться неприятным людям. Брат Александр прежде чувствовал себя как рыба в воде, его ремесло состояло в том, чтобы обольщать и очаровывать. А Николай предпочитал честный поединок. Друг так друг. Враг так враг. Горько потерпеть поражение. Но уж если победа на его стороне, повинуйтесь. Ногу на грудь и — удар милосердия.
И в этот раз, во время коронации, государь сам как-то почувствовал фальшь. Закусил губу. Стал молчалив. Пока ехали из Польши, хмурился. Наконец бросил: "Я их, по крайней мере, не обманываю".
Все следовало менять и надеяться, что нарыв не прорвется раньше времени.
Глава 7"ДОРОЖНЫЕ ЖАЛОБЫ"
Колеса снова наматывали на себя дорогу, а домом и не пахло.
Ни огня, ни черной хаты,
Глушь и снег… Навстречу мне
Только версты полосаты
Попадаются одне…
Так и ездили. С 1828 г. почти не переставая.
Опрокидывание экипажей, и "непроворные инвалиды" случались с завидной регулярностью. Однажды государь сломал ключицу. А в другой раз падение было столь резким, что оба спутника простились с жизнью и в последний миг "хором" подумали об одном и том же: так проходит слава земная.
Год назад, на Дунае, въехали в лес. Эскорт отстал. Кругом темно. Разбойники есть ли, нет ли — не поймешь. Бенкендорф признавался, что за всю жизнь не испытывал такого страха. Охрана императора на нем. А у него в руках ничего, кроме сабли… Едва за опушкой развиднелось, на фоне черного неба засветились огни лагеря. Чьего — неясно.
Государь продолжал что-то обсуждать, а его спутник притих, отвечал на реплики невпопад. Руку держал на эфесе. "Наши, — бросил император. — Костры на равном расстоянии". Действительно, регулярный, "римский" порядок. Вскоре сахарными головами забелели палатки, тоже разбитые через строгие интервалы одна от другой. Оплошал. Даже не стал присматриваться…
Зато в других случаях дорожный опыт Александра Христофоровича брал верх над привычной, дворцовой щепетильностью государя. Он не понимал, зачем в путь непременно жарят гусей и уток. Не знал, как поступать с жирными руками. Почему в шаньгу из гречневой муки запекают яйцо в скорлупе.
Проще было показать. Александр Христофорович разламывал пирожок, нарочито долго тер ноздреватым черным хлебом руки. Потом вынимал яйцо, лупил, ел. Разрывал напополам хрустящую от жареной корочки курицу. Подавал половину государю, который сам вдумчиво катал между пальцами ржаное тесто. Завершив трапезу, снова стирал жир с ладоней хлебным мякишем — и руки опять чистые.
Иногда утром в дороге генерал позволял императору поспать: молодые спят крепко. А сам работал. Как-то на станции набились просители. Губернатор, боясь обременять царственного гостя, их прогнал. "Напрасно, — остановил Александр Христофорович. Государь делами не скучает". Велел всем остаться. Выслушал, чего хотят. Заранее предупредил, какое будет решение. Но, если не согласны, могут сами проверить.
На дороге же настигали сообщение о Пушкине. Опять не слава Богу! Сбежал из столицы? Может, оно и к лучшему? Бенкендорф послал гневное, но вежливое письмо к обер-полицмейстеру. Получил формальный ответ. А больше-то что? Погуляет, вернется.
Недаром генерал А.Н. Мордвинов — старый, опытный служака — писал, что Пушкин опасен, "как неочищенное перо". Поездка его устроена картежниками, у которых поэт в клещах. Но не по бедности, а по распутству жизни. Каждую ночь банк, шампанское. "Так в ненастные дни занимались они делом". Бывало по молодости и с самим Бенкендорфом. Он ведь только что с медведями не танцевал. Актрис увозить? Пожалуйста — увез аж из Парижа. Самую великую драматическую диву Франции. Больно вспомнить. Вся жизнь напополам. А у Пушкина? Завел невесту. Едет обирать молодых офицеров в карты. Шалопай!
На такие донесения собственных чиновников Александр Христофорович мог только прыскать в платок. Ничего, кроме забавного, они в себе не заключали. "Ни он не затеет ничего в своей ветреной голове, ни его не возьмет никто в свои затеи. Это верно! — писал Мордвинов еще в марте. — Предоставьте ему слоняться по свету, искать девиц, поэтических вдохновений и игры… Ему, верно, обещают золотые горы на Кавказе, а когда увидят деньги или поэму, то выиграют — и конец".
Позднее сын Вяземского Павел подтверждал мнение Мордвинова: "Поездка Пушкина на Кавказ и в Малую Азию могла быть устроена действительно игроками… в простом расчете, что они… встретят скучающих богатых людей, которые с игроками не сели бы играть и которые охотно будут целыми днями играть с Пушкиным, а с ним вместе и со встречными и поперечными его спутниками".
Сие лишь подозрения. Но подозрения правдоподобные. Шулера могли "угощать его живыми стерлядями и замороженным шампанским, проиграв ему безрасчетно деньги на его путевые издержки".
Впрочем, все это — не дело правительства. Ведь высший надзор не нанялся стеречь ни карман поэта, ни карманы тех несчастных, которые сядут с заезжей знаменитостью за зеленые столы. А поскольку Пушкин "из тех людей, у которых семь пятниц на неделе", то ждали его скорого возвращения в Москву или Петербург.
Однако Пушкин поехал далее. Всю дорогу приходили докладные о его выходках. Надо признать, весьма смешные. Вот изрисовал стену в ночлежной избе картинками, а инвалид стер, ворча: "Может, Пушкин, может, Кукушкин, а нам отвечать!" Вот чуть не соблазнил калмычку и, если бы она не ударила его балалайкой, сорвал бы у степной Цирцеи с уст поцелуй с полынным привкусом. Вот в красной рубахе, с длинными ногтями, ходил пугать осетин в деревне и требовал, чтобы им сказали, будто он черт… Те начали швыряться камнями. Дикие люди, простодушные.
А вот то, что заехал к Ермолову, — уже не столь потешно. К Алексею Петровичу все ездили прикладываться, как к Иверской, перед дорогой. Но не надежен. Мало ли что дурное скажет о нынешнем правительстве. Из Москвы доносят, что бывший "проконсул" Кавказа с трудом переносит свое бездействие. Кто виноват? Таланта много. Амбиций тоже.