Заколдованный круг
Все трое недолюбливали друг друга. Граф Модест Андреевич Корф холодно относился к лицейскому однокашнику канцлеру князю Александру Михайловичу Горчакову. Он не мог ему простить легкости, с которой тот сделал блистательную карьеру, получил европейскую известность и принадлежал к узкому кругу grands seigneurs[84], быстро, правда, распадающемуся и исчезающему в небытии. Первым из этих русских грандов умер светлейший князь Михаил Семенович Воронцов, затем граф Карл Васильевич Нессельроде, через два года граф Дмитрий Николаевич Блудов и год назад светлейший князь Александр Сергеевич Меншиков. Но живы еще граф Владимир Федорович Адлерберг и князь Александр Аркадьевич Суворов — внук генералиссимуса. Вдобавок Корф ревниво относился к славе Горчакова внутри России. Послания Пушкина к новоиспеченному канцлеру, не напечатанные при жизни поэта, теперь стали широко известны: «Пускай, не знаясь с Аполлоном…», «Встречаюсь я с осьмнадцатой весной…», «Питомец мод, большого света друг…» и «Пирующие студенты». Вдобавок Пушкин упомянул его в знаменитых стихах «Роняет лес багряный свой убор…», сочиненных к празднованию лицейской годовщины в 1825 году накануне мятежа на Сенатской. Едва ли найдется в России гимназист, который не знал хотя бы первую строфу:
Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле,
Проглянет день, как будто поневоле,
И скроется за край окружных гор.
Однако о Модиньке Корфе — ни звука.
Князь Горчаков всегда встречал Корфа без особого энтузиазма. Исторические изыскания, верные по фактам, но сухо и без блеска изложенные, вызывали раздражение у красноречивого и блестящего Горчакова, чьим идеалом был англичанин Томас Карлейль, с которым он познакомился и долго беседовал во время одного из посещений Лондона. Стиль Карлейля резко отличался от безжизненных фраз Корфа. Да и Пушкин Модиньку не жаловал, о чем Корф нынче молчал. Кто был близок к Корфу, говорил, что его воспоминания о лицее и Пушкине окрашены недружелюбно-пристрастным отношением к поэту.
Третий человек, ожидавший выхода государя Александра Николаевича, граф Петр Андреевич Шувалов, самый молодой генерал от кавалерии и самый молодой шеф корпуса жандармов и начальник III отделения, принадлежал к интеллектуальной элите русского двора. Острый ум, широкое образование и светскость выгодно отличали его от немного угрюмых и слишком сосредоточенных на государственных делах и собственной карьере сверстников. Шувалов к Корфу относился неприязненно, как представителю старой школы придворных, чуждых новым веяниям и эксплуатирующих прежние заслуги. Корф с подозрением относился к тем, чья звезда вспыхивала на небосклоне политической жизни мгновенно. Он не верил в сиюминутный успех.
Шеф корпуса жандармов скрывал истинное отношение к канцлеру. Он имел о Горчакове конфиденциальную информацию и осуждал заигрывания с либералами. Неустойчивость князя объяснялась прошлыми связями и лицейской юностью. Через день после восстания на Сенатской Горчаков отыскал Ивана Пущина и умолял ехать немедля за границу, да не просто умолял, а хотел снабдить мятежника паспортом, обещаясь доставить на иностранный корабль, готовый к отплытию. Пущин отказался и пожелал разделить судьбу с товарищами. И разделил! А с братом его Михаилом Горчаков поддерживал отношения до его смерти. В конце жизни он был комендантом Бобруйской крепости в чине генерал-майора. За Михаила Пущина, бывшего коннопионера и любимца великого князя Николая Павловича, ходатайствовали многие и, в частности, князь Суворов, кому он был и обязан ранней своей свободой. Суворов лично просил тогдашнего шефа корпуса жандармов и начальника III отделения Александра Христофоровича Бенкендорфа о смягчении участи брата одного из главных заговорщиков, случайно замешавшегося будто бы в события на Сенатской.
Чутье и здесь не подвело молодого шефа жандармов, чья популярность в Европе не уступала горчаковской, если не превосходила ее. Через десять лет после описываемой встречи, Шувалов исполнял должность посла в Лондоне и представительствовал на Берлинском конгрессе, удачно оппонируя канцлеру Германской империи — князю Отто фон Шенхаузену Бисмарку, начавшему сколачивал, Тройственный союз против Франции и России. Горчаков в апреле 1878 года первым рукоплескал в зале суда при оправдании Веры Ивановны Засулич, стрелявшей в петербургского градоначальника Трепова.
Почти через три года мартовским туманным днем друзья террористки бросили бомбу под ноги императору Александру II Освободителю, но Горчаков в зале суда уже отсутствовал и никому не аплодировал. Из лицейских он остался в единственном числе, выйдя перед тем в отставку. Из 1825 года к нему долетели стихи Пушкина, которыми он утешался при вынужденном бездействии:
Несчастный друг!
Средь новых поколений
Докучный гость и лишний и чужой,
Он вспомнит нас и дни соединений,
Закрыв глаза дрожащею рукой…
Горчаков с прохладцей относился к Шувалову из-за традиционной неприязни лицейских к жандармам, раздражаясь, когда ощущал пристальное внимание III отделения, и отвергая вмешательство его агентов в деятельность подведомственного министерства. Горчаков более иных потрудился над распространением эпиграммы друга своего Федора Ивановича Тютчева, пущенной на Шувалова: «Над Россией распростертой встал внезапною грозой Петр, по прозвищу четвертый, Аракчеев же второй». И Шувалову немедля донесли и имя автора, и имена с восторгом повторяющих злые строки.
Словом, все трое недолюбливали друг друга и вместе не очень-то жаловали Бенкендорфа. Князь Горчаков из-за столкновения с шефом жандармов в Вене, когда он служил там старшим советником посольства. Бенкендорф просил заказать управляющему отелем обед, но гордый дипломат отказался от поручения, которое воспринял как унижающее достоинство. Бенкендорф, почти никогда не выходящий из берегов, пришел в ярость и наговорил грубостей. Горчаков, разумеется, не знал, что с той поры он числился в списках III отделения как «не любящий Россию».
Шувалов читал досье Горчакова и удивлялся ограниченности бенкендорфовских чиновников. Князь защищал интересы России, как никто из предыдущих министров иностранных дел. Сам он прохладно относился к Бенкендорфу, считая, что способности покойного шефа жандармов лежали вне сферы политического сыска и не отвечали требованиям момента.
Корфу прежде всего был неприятен Бенкендорф по причине традиционного антагонизма между штатскими и военными. Кроме того, он чувствовал, что Бенкендорф в душе занятия историей и литературой и в грош не ставит, дурно тем влияя на государя Николая Павловича. Театр и особенно балет милее генералу. Он научными разысканиями и книгами пренебрегал, обращаясь с учеными и авторами, как с подчиненными. При всей ангажированности Корфа и зависимости от Зимнего дворца он все-таки принадлежал к избранным интеллектуалам николаевской эпохи и считал себя продуктом века Просвещения.
Между тем в Петербурге стояли тревожные дни. Император Александр Николаевич должен был с минуты на минуту возвратиться из Царского Села. Придворные разбились на группки и ждали с напряжением.
— Я слышал от государя, Модест Андреевич, что вы представили на просмотр заметки о графе Бенкендорфе? — обратился к Корфу Горчаков по врожденной любезности, тяготясь молчанием и из острого любопытства.
Ему передали, что государь в некоторых случаях неодобрительно отзывался о сведениях, изложенных Корфом. Шуваловские губы тронула еле видимая улыбка. Он, конечно, читал писания Корфа. Ведь речь шла об одном из предшественников!
— Вы нашли что-то новое? — спросил Шувалов.
— Несомненно, — откликнулся Корф, приятно удивленный вниманием Горчакова и Шувалова. — Несомненно, — повторил он. — Я могу поделиться с вами последними разысканиями, особенно о кончине Александра Христофоровича. Вы оба были с ним знакомы, правда, Петру Андреевичу в год смерти предшественника исполнилось всего семнадцать лет.
— Однако я его хорошо помню, — сказал Шувалов. — В последние месяцы он сильно сдал.
— Сделайте одолжение — поделитесь, — предложил Корфу Горчаков.
— Мне это рассказывали очевидцы.
— Обстоятельства ухода из жизни руководителя секретной службы любой страны всегда интересны, и особенно если речь идет о России, — сказал задумчиво Шувалов. — Но на сей счет всегда бывают различные версии. И можно ли доверять очевидцам?
— У историков есть свои методы проверки, — ответил высокомерно Корф, искоса взглянув на Шувалова.
— Не любо — не слушай, а врать не мешай, — сказал Горчаков. — Продолжайте, Модест Андреевич.
Шувалов пропустил мимо ушей резкость Горчакова. Да и какой опытный жандарм пустится в объяснения, попав в подобную ситуацию? А Шувалов обладал достаточной практической опытностью. Начинал-то он с петербургских обер-полицеймейстеров.
— К сожалению, в истории чаще побеждает версия, основанная на репутации, а не на фактах. Репутация, как правило, вырастает из дурно аргументированных версий. Это заколдованный круг, — возразил Корфу Шувалов.
И Горчаков вынужден был с огорчением для себя признать, что европейская репутация Шувалова как умного человека вполне справедлива.
Перед портретом
— Вы знаете, что Александр Христофорович обладал приятными формами, был в молодости очень красив и ловок. А какой наездник! И смелый человек.
— Что особенно ценил покойный император, путешествуя с ним в одной коляске. По ночам, путешествуя по польским дорогам, Бенкендорф охранял его сон с заряженными пистолетами, — прибавил Горчаков.
— Тона он придерживался рыцарского, умел вести живой и светский разговор. Зла не делал никому преднамеренно. И был добродушен, — сказал Корф. — А при вашей должности, Петр Андреевич, если не делать зла — значит, делать добро.
— У вас какой-то странный взгляд на жандармское ведомство, — колко ответил Шувалов.
— Взгляд историка.
Шувалов промолчал. Хотелось, правда, заметить, что официальному придворному историку стоит придерживаться иных воззрений.
— Покойный государь Николай Павлович после того, как Бенкендорф захворал, больше начал склоняться к князю Орлову и стал путешествовать с ним в одной коляске, однако внешние формы приличия соблюдал и оказывал знаки внимания, притом что дела шли не очень хорошо, я полагаю, вследствие того, что подчиненные вовлекали графа в самоуправные поступки. Они его крепко компрометировали. И вечные материальные недостачи — легко богател и легко пускал по ветру состояние. После смерти средства оказались в жалком положении.
— Не может быть! — воскликнул Горчаков. — А прелестная мыза Фалль? Я слышал, он выстроил восхитительный замок?
— Фалль — майорат, и его унаследовала дочь — княгиня Волконская. Вы знаете наш Петербург! От сплетен и интриг спасу нет. Все время циркулировали слухи — Бенкендорф нетверд на своем месте, выбран преемник, при дворе ему худо. Сплетни безосновательные. В апреле тысяча восемьсот сорок четвертого года настигла его страшная болезнь. Надо ехать за границу лечиться. Денег нет. Государь выделил пятьдесят тысяч рублей.
— Серебром? — поинтересовался Шувалов.
— Конечно. Но взял Бенкендорф только пять тысяч. Остальное отдал за долги. Это путешествие не только не доставило Александру Христофоровичу чаянного исцеления, но раскрыло один обман, в который он вдался.
— Какой же? — живо спросил Шувалов. — Интрига какая-нибудь?
— Вполне интимного, а не политического свойства, Петр Андреевич. Его супруга Елизавета Андреевна Донец-Захаржевская, весьма почтенная и в молодости красивая дама, вынуждена была слышать о частых похождениях супруга…
— Ну это сплетни! — утвердил Горчаков.
— О ком не болтают вздору! И кого только нам не приписывают!
— Вам лучше знать, граф, — колко заметил Корф. — Чего греха таить: у Бенкендорфа имелись гласные любовницы. Но ни к которой страсть его не доходила до такого исступления, как к одной даме высшего нашего общества, которой муж был посланником за границей.
— Не мадам ли NN? — задал недипломатичный вопрос Горчаков.
— О том ни слова. Супруг и так настрадался при жизни. Да и нынешнее ее положение не позволяет убрать завесу. К общему соблазну, дама последовала за графом в чужие края на воды. Под конец сия дива, видя, однако, что ничего уже извлечь из старика, осужденного на неминуемую смерть, нельзя, имела низость бросить его, через что горько отравила последние дни. Быть может, ускорив кончину. Эта непонятная связь одной из прелестнейших женщин Северной Пальмиры с полумертвым стариком стала поводом к многоразличным комментариям в нашей публике.
— Теперь я припоминаю этот скандал, — сказал Горчаков, — Эта NN принадлежала к римско-католическому вероисповеданию. Настаивали, что она предалась Бенкендорфу из религиозного фанатизма, чтобы иметь в нем опору для единоверцев в России. Не так ли?
— Да, это так, — согласился Корф.
— Что ж она, явилась агентом папы римского? — медленно спросил Шувалов.
— Трудно с точностью заключить, но кое-кто утверждал, что Бенкендорф, покорный внушениям, на смертном одре перешел в католичество. Слух был устойчив! — продолжил Корф.
— Неужто! — подивился Шувалов. — Не верю! Не может быть! — Он знал, что именно здесь на рукописи Корфа император Александр Павлович выразил отношение к исторической версии, предложенной ему: «Все это преувеличено до крайности и злостная клевета».
Император считал, что и без того на Бенкендорфа возвели много напраслин, особенно в связи с «Affaire de Pouchkine»[85].
— Я с сомнением отношусь к этим сведениям, — сказал Корф, уловив что-то в глазах Шувалова.
С замечанием императора волей-неволей приходилось соглашаться. Бенкендорф много времени возился с нынешним императором, когда тот находился в нежном возрасте и был наследником престола. Довольно часто сопровождал мальчика в манеж, обучая приемам кавалерийской высшей школы.
— Я тоже считаю обвинения, касаемые католицизма, сущей нелепостью, — кивнул Корф. — Кокетка просто соблюдала свои интересы, и сперва долго влачила за собой старого любезника, а потом и предалась ему, единственно потому, что он тратил огромные суммы на удовлетворение ее прихотей. История не новая и не редкая.
— Не Дубельт ли способствовал его разорению? — спросил Горчаков. — Он давно занимался разными спекуляциями.
Горчаков резко отрицательно относился к Дубельту, управлявшему III отделением при Бенкендорфе и Алексее Федоровиче Орлове. Шувалов стал обер-полицеймейстером, когда Дубельт ушел в отставку, получив чин генерала от кавалерии. Император Александр Николаевич не пожелал работать со старыми кадрами минувшей эпохи. Дубельт вряд ли бы хотел способствовать, освобождению декабристов, что стояло в повестке дня с первых дней царствования. Покойный император никому не доверял и по-прежнему держал декабристов под усиленным контролем, который и осуществляли Мордвинов с Дубельтом, а последние двадцать лет один Дубельт, сконцентрировав всю полицейскую власть в стране. Государь Николай Павлович постепенно перестал ему симпатизировать. Дубельт так и не сумел избавить его от своеобразного страха. Однажды король Пруссии Фридрих Вильгельм IV, впоследствии помешавшийся, прислал императору Николаю двух гвардейских унтер-офицеров по просьбе русского властелина, которому предписали массаж спины. Пациенту следовало лежать на животе.
— С моими русскими я всегда справлюсь, лишь бы я мог смотреть им в лицо, но со спины, где глаз нет, я предпочел бы все же не подпускать их.
До конца дней он не сумел забыть тяжких переживаний, связанных с неповиновением части Петербургского гарнизона в день переприсяги. А надзор за Россией, между тем, осуществлял именно Дубельт вплоть до 1856 года.
Шувалов прекрасно знал цену Дубельту и считал его виновником многих несчастий России.
После долгой паузы Корф с язвительностью приступил к завершению повести:
— Умирая на пароходе «Геркулес» в полной памяти на высоте острова Даго, Бенкендорф гардероб завещал камердинеру Готфриду, но когда он испустил последний вздох, то бессовестный дал для прикрытия тела одну рубашку, в которой покойный пролежал и на пароходе, и целые почти сутки в ревельском доме-кирхе, пока прибыла из Фалля убитая горем вдова. В первую ночь до ее приезда при теле того, кому не так давно поклонялась Россия, стояло всего два жандармских солдата, и церковь была освещена двумя сальными свечами. Мне в том клялись очевидцы. Подумать только, «Геркулес» сыграл роль ладьи Харона!
— Челн Харона! Слова, употребленные Пушкиным в послании ко мне! — сказал Горчаков.
Шувалову вдруг стал неприятен разговор. Но Корф будто того не замечал.
— Смерть его в эту эпоху была окончательным закатом давно померкшего за облаками солнца, — продолжил он. — Елизавета Андреевна предала тело супруга согласно завещанию в Фалле на избранном месте и получила маленькую пенсию в пять тысяч рублей. Последний обряд, между прочим, происходил в оранжерее. В Фалле русская церковь есть, а лютеранской нет.
— И вы, Модест Андреевич, считаете эту версию основательной? — поинтересовался Горчаков.
— Почему бы и нет? Очевидцы, достойные уважения, сие утверждают без колебаний.
— Я слышал от самого Дубельта иные подробности, — сказал жестко Шувалов. — Неужели более никто не сопровождал в поездке? Его постоянно окружало несколько офицеров и агентов наружного наблюдения. Дубельт говорил, что он взял эту манеру от князя Меттерниха и Наполеона. А в столь тревожное время, когда корни друзей четырнадцатого декабря начали давать свои всходы?! Невероятно! Да, уход из жизни главы секретной службы весьма драматичен, но в вашу версию, Модест Андреевич, я не очень-то верю.
— У вас есть возможность, как ни у кого в России, выяснить истину, граф. — И Корф был вынужден тотчас поклониться входящему государю, положив, как он думал, конец беседе.
Действительно, есть какая-то тайна в жизни и особенно в посмертном существовании руководителей секретных служб. Одна из них — в нескончаемости споров вокруг имен и деяний. Они словно магнитом притягивают и современников, и потомков. Версии и мнения яростно конфликтуют между собой.
Войдя в залу, возбужденный поездкой император Александр Николаевич начал медленно обходить присутствующих. Наконец, приблизившись к окну, где стояла наша троица, он сказал:
— Рад, что вы уделили мне столько внимания, господа. Очень рад, Модест Андреевич, что вы оказались здесь. Я слышал про ваше нездоровье. Как вы себя чувствуете сейчас?
— Я вполне оправился, государь.
— Прекрасно! — и император доброжелательно улыбнулся. — Кстати, я прочел последние страницы вашего мемуара о Бенкендорфе и должен заметить, что, наряду с верным, там многое несправедливо. Не обижайтесь на меня, дорогой Корф. Вы забыли, что покойный Александр Христофорович командовал с большим отличием отдельными отрядами и особенно ознаменовал себя в тысяча восемьсот тринадцатом и тысяча восемьсот четырнадцатом годах. Он брал Берлин и освобождал Амстердам! Этого нельзя стереть из памяти. Давеча я посетил галерею героев Отечественной войны и задержался перед его портретом. И вот о чем подумал. Он жил в нелегкие и непростые годы. Он оставался верен моему отцу, как никто. Верность — не часто встречающееся качество. И он кое-что сумел сделать для России. Как вы полагаете, Петр Андреевич? — обратился он к Шувалову.
Шеф жандармов и начальник III отделения опустил глаза. Император не стал настаивать. Он умел обращаться с близкими сотрудниками и подданными, поражая иноземцев изысканностью манер и живостью речи.
— Мне почудилось, что портрет ожил, как в одном из ныне модных романов, и даже усмехнулся губами. Но возможно, усмешка адресовалась не мне, а вам, Петр Андреевич, и вашим наследникам?
Между тем князь Горчаков взглянул в окно. На петербургское небо набегал закат, все более напитываясь багровым цветом.
Москва — Санкт-Петербург — Таллинн
июнь 1996 г.