На берегах Конго
Гобби возвращается в свое королевство. — Барте и Гиллуа на службе
На пятый или шестой день странствования Барте и Гиллуа попробовали было убежать от своих сторожей, за что, по приказанию Гобби, были помещены в сетку из волокон кокосового дерева, привязанную с обеих концов к крепкому стволу бамбука. Двум невольникам приказано было нести их обоих в этой нового рода тюрьме. Монарх негров, гордый добытыми трофеями, желал во что бы то ни стало привести в свою столицу двух белых живыми и невредимыми, чтобы насладиться удивлением своих подданных, когда те увидят, что ему служат, как рабы, люди той расы, которую они привыкли почему-то считать гораздо выше себя.
До настоящей минуты только один белый проник в страну, где царствовал Гобби, и большинство народа было знакомо с европейцами только по чудесным рассказам надзирателей, провожавших рабов на продажу и по возвращении распространявших славу белых.
Гобби повторял торжественное шествие римского императора, влекущего за колесницею побежденных монархов.
Одиннадцать часов спустя отряд перешел через Кванзу, а на седьмой день прибыл на берега Конго, называемого туземцами Моензи Энзадди, то есть великой рекой, а португальцами — Заирой.
Пространство, покрытое деревьями, растущими в воде, совершенно непроницаемо, за исключением песчаных мест. Быстрина отрывает огромные куски берегов, которые увлекаются рекой во время периодических дождей, и тогда они становятся плавучими островками. Мангиферы и гифены, род пальмового дерева, населены стаями серых попугаев. Только эти птицы и нарушают страшное безмолвие, царствующее в лесах Заиры после захода солнца. Попугаи каждый день перелетают через реку; утром они покидают северный берег, чтобы опустошать плантации маиса на южном берегу, а вечером возвращаются на ночлег.
Туземцы вылавливают около островков значительное количество моллюсков. Насаженные на вертел и высушенные, моллюски становятся предметом торговли. Их полуиспорченная гнилью мякоть приходится неграм очень по вкусу; сырыми их есть невозможно.
Матта-Замба, столица короля Гобби, расположена как раз на левом берегу реки Конго, в девяти днях ходьбы ниже того места, где в Конго впадает неисследованная речка Кассанца. В столице находится от четырехсот до пятисот краалей[32] каждое из них состоит из двух или трех дворов и обнесено плетнем из тростника, который служит также и для постройки домов, до того упрощенных, что их можно соорудить в несколько часов. Дверь в этих хижинах представляет квадратное отверстие, достаточное как раз для того, чтоб пройти одному человеку, напротив двери есть другое отверстие, служащее окном; оба отверстия закрываются на ночь плетенками из лозы.
Королевский дворец отличается от других строений только тем, что он побольше размером, разделен на несколько комнат и имеет большую приемную залу, тщательно устланную плетенками и по стенам покрытую трофеями: оружием, трубками и человеческими черепами, обладатели которых были принесены в жертву великому Марамбе.
Черепа служат для Гобби фетишами и, по общему убеждению, ограждают его жизнь от мятежей, яда и злых духов.
Перед тронной залой, где властелин принимает своих сановников, на куче мелких камней стоял грубо вырубленный из дерева идол Марамбы, создавшего мир; под ногами идола был распростерт злой дух Мевуа, который дерзнул возмутиться его властью.
Великий Марамба был весь покрыт старыми кусками железа, перьями и тряпками, а на голове его возвышалась одна из тех великолепных мохнатых шапок, которые при реформах 1834 года были отняты у национальной гвардий и проданы гуртом торговцам на африканских берегах.
А Мевуа, хоть он и злой дух, все же не следовало гневить, а потому надели на него старую шляпу, порядком изношенную самим королем.
На службе великого Марамбы состоял целый штат гангов; им принадлежали по праву различные подарки, которые толпы народа приносят каждое утро.
У каждого из божков была своя специальность: один из них исцелял лихорадки, другой — белую проказу или колотьё, третий помогал горбатым, четвертый возвращал слух глухим, пятый — зрение слепым, а десятый выпрямлял кривоногих и всяких калек. Двадцатый давал дождь полям.
Остальные делали безвредным укус змеи и защищали неверных жен. Для всего этого достаточно было прижать к желудку или носить на шее какой-нибудь фетиш, вроде квадратной дощечки или тряпочки, приложенной гангами к большому пальцу ноги почитаемого идола.
Совсем иначе принимались за дело, когда надо было отыскать украденные вещи.
Однажды в Матта-Замбе вор простер до того свою дерзость, что выкрал у важного царедворца один из фетишей, а именно фетиш, исцеляющий от колотья и потому по своей специальности не обладавший силой противиться похищению, жертвой которого он сам сделался.
Для отыскания этого фетиша надо было обратиться к другому королевскому фетишу, имевшему силу обличать воров. С великою торжественностью идол был вынесен из дворца Гобби и поставлен на главную площадь. Столичные жители принялись выплясывать около идола с надлежащими воплями и заклинать, чтобы он заставил вора в течение трех дней положить похищенный фетиш в то место, откуда был украден, а в случае неповиновения поразил бы смертью и самого вора и всю воровскую семью.
Несмотря на усердные заклинания, вор ничего не возвратил, и ровно через три дня королевский фетиш был опять унесен во дворец с великою торжественностью.
На другой день в столице умер в ужасных конвульсиях какой-то молодой человек, непричастный к похищению, и ганги, отравившие его для спасения чести своего идола, распространили слухи, что этот несчастный получил заслуженное наказание и что бог отомстил за своего украденного сотоварища, казнив вора мучительной смертью.
Фетиши короля Гобби играли свою роль только в важных случаях, и народ прибегал к их помощи как можно реже, потому что король и жрецы налагали такую плату за их милости, что способны были разорить всю деревню, прибегающую к их покровительству.
В каждом жилище были свои особые фетиши.
Когда король Гобби вступил в свою добрую столицу Матта-Замба с женами, царедворцами, воинами, с длинным караваном тафии, бумажных материй, ружей, сабель, старых штыков, разнообразных костюмов и, сверх всего, с двумя белыми невольниками, общему восторгу не было пределов. Король с трудом мог пробраться в толпе к своему дворцу, осыпаемый цветами и зеленью и вынужденный приказать телохранителям разгонять палками буйных верноподданных, спешивших к нему навстречу.
Добравшись до своего дворца, он три раза стукнулся лбом о землю перед великим Марамбой, благодаря его за помощь, оказанную в пути; потом принялся усердно благодарить остальные фетиши, окружавшие груду каменьев. По примеру Гобби все окружающие выполнили те же церемонии. По внутреннему смыслу это зрелище весьма напоминало сцену возвращения с войны какого-нибудь европейского монарха. Тут же милостивый властелин принес в дар своим пенатам трех невольников, которых великий ганга в ту же минуту зарезал у ног Марамбы. По окончании жертвоприношения верховный идол вдруг засуетился на своем пьедестале, закачал головой и замахал руками, в то же время из груди его вырвались страшные звуки.
Испуганная толпа растянулась на земле, а главный Ганга стал объяснять изречения оракула.
Великий Марамба требовал, ни больше ни меньше, чтобы приведенные королем белые пленники были отданы ему во служение!
Излишне объяснять, что слова, сказанные идолом, произносил не сам идол, а ганга-чревовещатель, который изрекал для публики волю богов. Было время, когда в Эфесе, Фивах, Элевзине, Додоне и Дельфах иерофанты и прочие фокусники того же рода заставляли болтать олимпийских богов.
Гобби был умен и жил с жрецами так долго, что научился хорошо понимать значение фокусов, но, будучи сметливым политиком, учитывал, что перед народной массой не следует подрывать авторитета религии. Он дождался, пока все разошлись по домам, и только тогда заявил гангам, что они напрасно теряют время и что обоих белых он берет к себе на службу.
Великий жрец Марамбы, никогда не упускавший случая наложить свою руку на права гражданской власти, подал знак ганге-чревовещателю продолжать фокусы, и в ту же минуту верховный идол еще пуще задергался, воспроизводя судорожные движения петрушки; новый оракул повторил требования, чтобы белые пленники были отданы духовенству.
Гобби, не допускавший шуток со своей особой, имел средство положить конец захватам жрецов: он обнажил саблю и, подойдя к чревовещателю, снял с него голову, как истинный мастер своего дела.
После этого он обратился к великому жрецу и спросил:
— Ну что об этом думает великий Марамба? Кто из вас посмеет мне противиться?
Ганги распростерлись перед королем и единодушно завопили:
— Ваше королевское величество обладает чудесным даром действовать саблею: этот дар ниспослан вам великим Марамбой, коего вы единственный представитель и заместитель на земле.
Глава гангов вполне осознал свое поражение и удалился ползком, но в сердце его кипела ярость.
Гобби был тонкий политик; видя покорность и унижение жрецов, он тотчас же сообразил:
«Теперь мое дело ясно: через тридцать пять часов я буду вознесен на небо, по примеру моих благородных предков, дабы получить возмездие за свои великие добродетели… Отсюда следует, что надо их предупредить».
В ознаменование своего благополучного возвращения Гобби приказал раздать народу в большом количестве маниок и маис и пригласить всех гангов и высших сановников на великолепный пир. Ужин окончился обильным алугу, или негритянским ромом, и вскоре все ганги с великим жрецом во главе отправились в страшных корчах в царство великого Марамбы.
На другой же день распространился слух, что они призваны своими богами выполнять служение в М’Бу-Бу-Матаплане, то есть в верховном раю.
После этого Гобби избрал из касты жрецов семилетнего ребенка и возвел его в звание великого жреца.
— Вот таким способом, — говорил он, потирая руки, — я долго буду жить в мире и спокойствии.
После этого он принялся за, министров, которым вверил управление государством в свое отсутствие, и порядком пробрал их. Призвав их в тронную залу, он заметил, что все они до того разжирели, что не могли пролезть в дверь. Он дал им двадцать четыре часа на то, чтобы похудеть и затем явиться к нему с отчетом о своих действиях. На другой же день он отрубил головы трем министрам, не успевшим возвратить неправедно захваченное.
Точно таким же образом он умиротворил внутреннюю вражду, возникшую в его собственном семействе, и в государстве воцарился глубокий мир.
Вот так Барте и Гиллуа избавились от служения великому Марамбе, чтобы поступить на службу к славному властелину Гобби.
Главная их обязанность состояла в том, чтобы чистить оружие Гобби, полировать черепа, служившие королю фетишами, и возделывать в дворцовом саду маниок, из которого приготовлялась пища для его величества.
Маниок составляет главную пищу негров Южной Африки, этот корень бывает разных сортов; все они, по словам Драппера, имеют между собой некоторое сходство, хотя качеством и цветом совершенно различны.
Маниок, растущий в Конго, превосходит все другие виды своим качеством. Листья его темно-зеленого цвета, как у дуба, с большим количеством жилок и зубчиков. Стебель его, достигающий десяти — двенадцати футов и разделяющийся на множество отростков, слаб, как ветла. Цветы очень мелки, а семена похожи на турецкую коноплю.
Это растение почти без всякой обработки дает довольно объемистый корень, из которого добывается мука. Сок этого корня действует как страшный яд, но ядовитое начало улетучивается после промывания и сушки. Зная все это, легко понять, почему Гобби так заботился о разведении и обработке питательного растения. По королевскому приказанию несколько десятин земли было обнесено оградой из тростника и колючих кустарников, и пока одни поля обрабатывались, другие отдыхали.
За эту ограду были брошены Барте и Гиллуа. Несколько часов они служили предметом народного любопытства на главной площади Матта-Замбы, после чего им дали уразуметь, что как только страж заметит их намерение бежать, они тут же будут принесены в жертву великому Марамбе.
Посредине невозделанной части колючего сада, под сенью цветущих лиан, стояла хижина из зеленых веток; оба друга, истомленные усталостью, едва дотащились, поддерживая друг друга, до этой хижины. Не в силах обменяться ни одним словом, они упали на ложе из сухих листьев, где в первый раз после двухнедельного мучения остались одни и смогли забыться благодатным сном.
Суд короля Гобби. — Странное посещение
Пленники, проснувшись на другой день, увидели на пороге хижины деревянную чашку муки маниока, приправленной красным перцем, и огромную горлянку[33] с водою.
Это был подарок от короля, который удостоил вспомнить за завтраком, что белые пленники ничего не ели со вчерашнего дня. В первый раз со времени рабства друзья могли свободно передать друг другу свои впечатления. Первые минуты сильного потрясения миновали, и они могли спокойно обсудить свое положение и сообразить, каким образом действовать.
— Бежать отсюда во что бы то ни стало — вот единственная цель, которую мы должны преследовать, не останавливаясь ни перед чем, — сказал Барте в заключение.
— Совершенно справедливо, — ответил Гиллуа, — но для успеха нам многого недостает. Мы, во-первых, должны иметь точные сведения насчет положения страны, в которой находимся, и узнать, на какую часть берега выгоднее добраться; во-вторых, выведать пути, уже проторенные караванами, и, наконец, добыть оружие для защиты.
— Любезный друг, если мы будем откладывать наш побег до того времени, пока все эти вопросы будут разрешены, то, пожалуй, нам придется провести всю жизнь над очисткой черепов и трубок Гобби.
— А между тем, какая была бы неосторожность…
— А вот слушайте, как я буду решать ваши вопросы! — воскликнул молодой офицер. — Вы желаете узнать кое-что о положении страны?.. Все время мы шли на северо-восток от Рио-дас-Мортес и теперь дошли до реки Конго или до одного из ее притоков. Неизменное движение к востоку должно было привести нас к истокам этой таинственной реки, которая вытекает, может быть, из того же озера, что и Нил, только с противоположного водоската. В таком случае мы находимся около пятого градуса широты и между двадцать четвертым и двадцать седьмым градусами долготы, поблизости от озера Куффуа. Теперь, на какую часть берега нам надо добраться? По-моему, нельзя заранее указывать маршрут, мы должны знать только одно: во что бы то ни стало добраться до морского берега, а так как у нас нет выбора в направлении, то остается лишь последнее средство, чтобы не заблудиться, — это следовать по течению Конго! Ах, будь у нас только проводник!
— Ну, а оружие?
— В этом отношении нам придется удовлетвориться оружием, отданным на наше попечение. Впрочем, надо надеяться, что по крайней мере за пятьсот миль отсюда мы встретим мирные племена, у которых ни наша жизнь, ни свобода не подвергнутся опасности!
— Какие, однако, точные сведения вы имеете обо всем этом, Барте!
— Всю мою молодость я изучал с особенной страстью географию и этнографию. Знание земного шара и человеческих рас, на нем живущих, всегда казалось мне самой важной из наук. Какие чудесные исследования могли бы мы здесь проводить, если бы не были вынуждены заботиться о своей безопасности!
— И как можно скорее, так как никто не может поручиться, что Гобби, хватив лишний стакан рому, не прикажет принести нас в жертву своему Марамбе!
— Вот хотя бы в этом саду, — продолжал Гиллуа, — посмотрите, какие редкие растения! Вот эфиопский перец, мохнатый тамаринд, масличное дерево, сенегальская анона, древокорник, плоды которого так драгоценны для излечения болезни печени, баобаб Адансона, всякого рода бананы, гвинейские елей и до двадцати видов пандануса!.. А что это за растения! Какую великолепную коллекцию разных растительных видов мог бы я составить!.. Но вернемся к печальному положению! Я разделяю ваше мнение о необходимости бежать.
— Если мы выйдем отсюда целыми и невредимыми, то, клянусь, капитан Ле-Ноэль получит из этой руки достойную награду!
— Так вы думаете, что надо следовать по течению Конго?
— Это единственно возможная для нас дорога.
— Но небезопасная. Ведь если за нами будет погоня, то негры станут искать нас именно в этом направлении!
— Конечно… Люди, посланные за нами в погоню, не ошибутся.
— Так что же тогда?
— Можно понадеяться на случай… И разумеется, уж мы не сдадимся им живыми! Во всяком случае, смерть гораздо лучше, чем это нестерпимое рабство, когда ни одного дня нельзя прожить в уверенности, доживем ли до завтра.
— Когда же мы предпримем эту прогулку?
— Чем скорее, тем лучше; ведь и через полгода шансов на спасение будет не больше!
— А как вы полагаете, если мы подождем еще некоторое время, не удастся ли нам подкупить какого-нибудь негра, который согласится быть нашим проводником?
— Надо делать подарки, а у нас нечего дарить. Не забудьте, что житель Матта-Замбы, согласившийся способствовать нашему побегу, непременно будет принесен в жертву фетишам, как только вернется сюда… Нет! Чем дольше ждать, тем хуже…
Слова Барте были прерваны страшными криками, доносившимися с главной площади, на которую передним фасадом выходил королевский дворец.
Друзья прислушались и среди воя толпы ясно различили два незнакомых слова: Момту-Самбу. Оба юноши поспешно подошли к ограде из лиан и бамбука, окружавшей место их заключения, и пристальней вгляделись в происходящее, стараясь распознать причину народного кипения.
— Недоставало еще, чтобы народ потребовал наших голов! — сказал Барте, грустно улыбаясь.
Каково же было их удивление, когда они приметили в шумной массе негров высокого человека с небрежно перекинутым через плечо ружьем и огромной собакой, который направлялся прямиком ко дворцу Гобби при восторженных криках народа.
Нельзя было ошибиться, если не в национальности, то по крайней мере в его расе… Он был белый.
Как видение, промелькнул он мимо бедных узников.
Что это за человек?.. Торговец неграми, разбойник или авантюрист? С ним, быть может, опаснее встретиться на большой дороге, чем с самым сильным дикарем?.. Но друзьям показалось, что его появление может оказаться спасительным для них.
Незнакомец
— Здравствуй, Гобби, — сказал между тем новый гость, без всяких церемоний проходя прямо в приемную царя. — Поздравляю тебя с благополучным возвращением и желаю тебе и твоей державной фамилии тысячу радостей!
— Благодарю, Момту-Самбу, — отвечал властелин, несколько смущенный.
— Ну полно, успокойся, старый пьяница! — засмеялся гость, тотчас же смекнувший причину смущения Гобби. — Сегодня я не за тем к тебе пришел, чтобы требовать своей доли тафии.
Гобби вздохнул свободно и осклабился до ушей от удовольствия.
— Дослушай-ка, Бульдегом, — продолжал Момту-Самбу, называя короля прозвищем, которое дал ему в веселую минуту, — до меня дошли слухи, что ты привел двух белых из своего похода к Рио-дас-Мортес. Правда это?
— Момту-Самбу такой же хороший провидец, как и мои ганги, — сказал Гобби со зверским смехом. — Он хорошо понимает, какая выгода иметь пару белых рабов, и потому приходит ко мне за тем, чтобы выпросить их у меня для служения себе!
— А тебе хотелось бы отрубить мне голову или отравить, как ты это сделал со своими жрецами?
— Правда, для этого у меня нет достаточно власти, потому что злой дух Мевуа одарил тебя талисманом против смерти. Я не могу отрубить тебе голову, но зато я могу не отдать тебе моих белых невольников!
Момту-Самбу хотел было ответить, что он и без позволения сумеет их взять, но раздумал и сказал только:
— А что прикажешь мне делать с твоими невольниками? Ты хорошо знаешь, что у таких белых, как я, не водится рабства. Я пришел только за тем, чтобы поболтать с ними. Как давно я не видал никого из моих сородичей!
Гобби бросил недоверчивый взгляд, но имел слишком много причин не отказать в просьбе, и после некоторого колебания махнул рукой, чтобы гость следовал за ним.
Вместе прошли они через внутренний двор в сад; воин, стоявший у входа, отдал им честь по-европейски, и они вдвоем вошли за ограду, за которой Барте и Гиллуа с понятным нетерпением ожидали желанного гостя.
— Ни малейшего движения, — сказал незнакомец, как бы здороваясь с ними, — не выказывайте волнения, иначе не ручаюсь за вас. Немного мужества!
Совет, произнесенный на чистом французском языке, был небесполезен, потому что молодые люди с трудом сдерживали крики восторга. Но надежда на скорое освобождение дала им силу скрыть всю свою внутреннюю тревогу.
— Счастливы видеть вас, — отвечали они с видимым хладнокровием, хотя вся кровь бросилась им в лицо, — милости просим! Вы первый принесли нам слова утешения и надежды.
— Да кланяйтесь же пониже этому котеночку, — сказал Момту-Самбу, поспешно указывая на Гобби.
Молодые люди отвесили самый почтительный поклон дикому властелину.
— Что это они делают? — спросил Гобби с беспокойством и недоверием.
— Твои невольники только что сказали мне, что считают за счастье служить тебе, и вот они кланяются, как принято в нашей стране.
— Вот это хорошо! — сказал Гобби, охорашиваясь. — Скажи им: если они попытаются бежать от меня, то я прикажу живьем сжечь их перед великим Марамбой, а если, напротив, согласятся кончить дни свои в Матта-Замбе, то я пожалую их важным чином в моей армии!
— Теперь я оставляю вас, — сказал незнакомец молодым людям, как бы переводя им слова Гобби. — Я просил позволения только на минуту видеть вас, а продолжительный разговор непременно возбудит его подозрения.
— Когда же вы вернетесь? — спросил Барте тревожно.
— Твои обещания превышают их надежды, о, великолепный Бульдегом! — продолжал незнакомец, обращаясь к королю. — Они сочтут за счастье сражаться с твоими врагами!
Король ответил, что ему очень хотелось бы иметь такую же гвардию, как у губернатора Бенгелы, а потому он поручает белым обучить его солдат.
Капитан Ле-Ноэль, отдавая молодых людей в рабство, не скрыл от Гобби, что они оба военные и будут полезными помощниками в битвах с соседями, с которыми король постоянно вел войну ради приобретения невольников. Вот причина, почему Гобби, не задумавшись, пожертвовал полудюжиной жрецов, пытавшихся присвоить их.
— Можно ли надеяться, что мы скоро увидим вас? — снова спросил Барте незнакомца, на которого смотрел как на своего избавителя.
— В нынешнюю же ночь!
— Где?
— Как только луна скроется, выходите на дальний край сада; я знаю средство войти туда, не возбуждая внимания сторожей, которые, впрочем, меня боятся больше, чем своего короля. Я приду условиться с вами.
— Оставьте нам ваше имя как залог надежды!
— Здесь меня зовут Момту-Самбу, неуязвимый человек; эти слова объяснят вам, почему эти люди питают ко мне суеверный страх… На берегах Бретани, где я родился, — продолжал незнакомец задумчиво, — меня звали иначе… давно это было… Ив Лаеннек!
Тут он провел рукой по лбу, как бы желая стереть тяжелое воспоминание, и вдруг воскликнул с судорожным смехом, обращаясь к Гобби:
— Ну, черная красавица, дай мне стакан тафии!.. Я хочу выпить за твое здоровье.
Момту-Самбу. — План побега
Обходите земной шар по всем направлениям, углубляйтесь в самые дикие страны мира, блуждайте в полярных морях, в дремучих лесах и степях Азии, в пустынях Африки, в зеленых дебрях Австралии, огибайте мысы, переплывайте проливы — и всюду, где ступит ваша нога, вы встретите следы человека, который поставил здесь свою ногу до вас; человек этот моряк — не тот, который плавает по морям и добросовестно исполняет свое ремесло по торговой или государственной обязанности; не тот, который по окончании срока службы возвращается на родину заниматься рыбной ловлей; нет, — этот добродушный парень, хоть десять раз побывай он в кругосветном плавании, не узнает ничего, кроме своего корабля и нескольких портов, где можно прокутить в двадцать четыре часа свое трехмесячное жалованье! Моряк, который всюду опередил тебя, — это человек, вынужденный когда-то в порыве горячности выброситься за борт, то есть бежать со своего корабля… Он идет, куда глаза глядят, он бежит от цивилизации, преследующей его, он Пристает к первому племени, не убившему его в минуту встречи, и сживается с ним тем легче, что дикарь так же запуган лицемерной белой цивилизацией, как и матрос, выбросившийся за борт.
Тогда он скальпирует с апачами и команчами, питается жиром с эскимосами, ест сырую рыбу с жителями Маркизских островов или предводительствует армиями негритянских властелинов на берегах Африки.
Бывают случаи, что он и сам становится их королем, если сметливость его равняется отваге.
Географический мир не имел бы нужды так допытываться у земли о ее тайнах, если бы этот моряк-космополит понимал важность открытий, которые он сделал, сам того не ведая, и сумел бы начертать на карте маршрут своих странствований.
Ив Лаеннек принадлежал к числу таких моряков, и его историю можно рассказать в двух словах.
Десять лет тому назад он был матросом на корабле, стоявшем на якоре в заливе Сан-Паоло-да-Луанда. Это было его первое плавание на военном корабле. Однажды он исполнял какую-то службу на берегу и имел несчастье ударить в запальчивости старшего боцмана, который слишком жестоко поколотил его за пустячную вину.
— Арестовать этого негодяя! — закричал боцман вне себя.
— Беги! — шепнули ему товарищи, делая вид, будто толкают его.
Ив понял, что надо спасать свою голову, и бросился со всех ног вдоль берега по направлению к негритянскому городу, отделенному от европейской части только рвом, наполненным водой.
По приказу боцмана матросы бросились за ним в погоню с очевидным намерением не догнать его: они знали, какие страшные последствия влечет за собой преступление Лаеннека, и поняли, что начальство не задумается показать им пример. Уже отупевшие от корабельных порядков, они и сами не одобряли Ива, но радехоньки были, что он убежал от казни; боцман же, не говоря уже о мести за оскорбление, должен был еще позаботиться и о дисциплине, а потому сам бросился вслед за своими людьми и вскоре опередил их.
— Стой! — закричал он, схватив беглеца за шиворот.
— Не доводите меня до отчаяния! — взмолился несчастный вне себя от ужаса.
— Не увеличивай преступления сопротивлением!
— В последний раз прошу, пустите меня!
Матросы поколебавшись, подбежали на помощь начальнику. Лаеннек увидел себя мысленно перёд военным судом, услышал свой приговор, узнал, что его расстреляют, вспомнил свою родину, свою мать, которую никогда не поцелует, и потерял голову… он выхватил кортик и сунул его в горло боцмана, а сам опрометью бросился в ров, переплыл на другой берег с неимоверной быстротой и скрылся в лабиринте узких и темных закоулков негритянского города.
Через полчаса после этого, по жалобе капитана корабля, губернатор Сан-Паоло-да-Луанды приказал военному отряду оцепить хижины негров и разослал нарочных по всем направлениям. Но все поиски были напрасны: Лаеннек исчез. Одна негритянка, сжалившись над ним, спрятала его остроумным образом: она завернула его в вязанку тростника, приготовленного для плетения корзин, связала тростник в пук и оставила лежать у двери хижины.
Никому и в голову не приходило искать в тростнике беглеца; на ночь негритянка освобождала его, днем, опять скрывала в той же темнице. Через две недели корабль снялся с якоря и ушел, а португальская полиция перестала тревожить себя поисками беглого матроса; у нее и своих хлопот было слишком много, чтобы еще попусту дремать под жгучим солнцем на плотинах порта. Лаеннек не мог оставаться в Луанде, где консул непременно арестовал бы его. Отплыть на иностранном судне было немыслимо, не имея никаких бумаг. Франция навеки закрылась для него. Правда, боцман не умер от раны; но, будучи два раза жертвою беззаконного покушения, он не оставил бы своему оскорбителю никакой надежды на помилование.
Молодая негритянка, которой Лаеннек был обязан спасением, была уроженкой Верхнего Конго; привязавшись к Иву, она предложила ему идти с ней к ее родному племени, заверяя его в хорошем приеме. Как все моряки, он сохранял свои деньги в кожаном поясе, который носил под курткой. Будучи бережлив, как истый бретонец, он сохранил все свое жалованье за два года в надежде помочь этим запасом своей семье по возвращении из кругосветного плавания. Теперь он воспользовался сбереженными деньгами, чтобы купить себе хорошее ружье, несколько фунтов пороха, свинца, форму для литья пуль, а также несколько штук бумажных тканей в подарок негритянке Буане, и пошел вслед за ней.
Они шли сорок два дня и наконец пришли в город Матта-Замбу, где царствовал Гобби. В это время король был в натянутых отношениях с самым сильным соседом по имени Огуне. Ив Лаеннек вызвался обучить армию Гобби и сделать его могущественнейшим властелином всей страны. Гобби, видавший европейские парады в Луанде и Бенгеле, с радостью принял его услуги и провозгласил его главнокомандующим армией, состоявшей из трех тысяч воинов, из которых только половина была вооружена ружьями, у других же были копья. Дикие воины имели обычай драться в свалке, как попало.
Лаеннек разделил их по ротам и образовал отдельный отряд, вооруженный огнестрельным оружием. Он научил их маршировать, строиться в каре или колоннами и, главное, не выскакивать вперед и стрелять только по команде. У Гобби был свой особый воинский устав, который немало способствовал успеху обучения его армии: всем непокорным он рубил головы; это было почти единственное наказание, употребляемое им применительно ко всем подданным.
Через три месяца после прибытия Лаеннека во всем Конго не было войска лучше армии Гобби, который, мучаясь нетерпением испытать на деле своих воинов, объявил войну соседу Огуне. Гобби одержал полную победу и имел счастье собственноручно отрубить голову своему неприятелю. Не стоит и говорить, что, по примеру своих европейских собратьев, он присоединил немедленно владения побежденного к своей державе.
Все это время Лаеннек, не щадя своей обесцененной жизни, принимал участие в боях и выказывал при этом необычайную храбрость; пули и стрелы так и летали вокруг него, а он и внимания на них не обращал. Хотя Ив постоянно находился впереди своего отряда, но выходил из битвы без малейшей царапины. Быстро распространились слухи, что он неуязвим и имеет при себе фетиш, ограждающий от смерти. Само собой разумеется, он не стал разуверять дикарей, потому что общий суеверный страх делал его еще более неприкосновенным и давал ему, кроме того, средство сохранять свободу действий. Лаеннек заявил королю, что будет защищать его против всех неприятностей, но предупредил, чтобы Гобби не рассчитывал на него при похищении и продаже невольников.
Гобби был иногда так же суеверен, как последний из его подданных, и вполне доверял могуществу европейского фетиша, хотя не питал никакого почтения к волшебным фокусам своих жрецов. Так скучающие христианские князьки увлекаются порой буддизмом или культом ацтеков. Очень досадно было Гобби услышать заявление своего главнокомандующего, однако он побоялся противоречить тому, которого все отныне называли Момту-Самбу, то есть «человек неуязвимый».
Наконец-то Лаеннек мог проводить дни совершенно свободным. Время свое он тратил на охоту и на исследование страны, желая развлечься или заглушить усталостью печальные воспоминания о прошлом.
Он аккуратно явился на свидание, назначенное молодым друзьям. Рассказав им о своих приключениях, Ив выслушал также их историю, после чего поклялся избавить юношей от участи, которую уготовлял им Гобби.
Увлекаемые нетерпением, Барте и Гиллуа хотели бежать в ту же ночь, но Лаеннек объяснил им необходимость отсрочки.
— Надо усыпить бдительность Гобби, — сказал он. — За нами непременно будет погоня, и потому нам необходимо опередить их хотя бы на два-три дня пути, а вы должны понять, как трудно будет скрыть наше отсутствие хотя бы и на двадцать четыре часа.
— Так как же вы полагаете? — спросил Барте.
— Надо ждать или воспользоваться благоприятным случаем, а до той поры вы должны поступать по указанному мною плану.
— Приказывайте, мы будем повиноваться.
— Завтра же вы должны просить Гобби, чтобы вам дали в обучение новобранцев.
— Но я ничего не понимаю в этом деле! — возразил Гиллуа. — Ведь это хорошо для Барте, который действительно военный, ну, а чиновников колониального комиссариата надо жаловать не мечами, а ржавыми перьями вместо ордена! Ведь Гобби скоро заметит мое невежество.
— А вы подражайте своему товарищу или придумайте какую-нибудь новую штуку, если это вам легче… Для негров все белые — солдаты. Во всяком случае, старайтесь хотя бы притвориться, что не на шутку занимаетесь своим ремеслом. Когда наступит удобное время, я постараюсь предупредить вас с вечера, а до той поры мы будем видеться как можно реже. Если случится надобность известить вас о чем-нибудь важном, я пришлю к вам негра Кунье, вы можете вполне довериться ему, это — человек испытанной преданности.
В эту минуту собака, никогда не покидавшая Лаеннека, приподнялась на задние лапы и стала сильно вдыхать в себя воздух.
— Что с тобой, Уале? — спросил хозяин. — Неужели какой-нибудь караульный отважился зайти в эту сторону?
Громадное животное тихо зарычало, сохраняя выражение чего-то среднего между тревогой и яростью.
— Вот наш будущий товарищ в предполагаемом побеге, — сказал Лаеннек, задумчиво лаская голову собаки. — Бедный мой, глупый товарищ! Сколько раз ты спасал мне жизнь в опасных предприятиях! Посмотрите на него, ребята, он вступает в борьбу с ягуаром и пантерой и побеждает их. При встрече со львом Уале нисколько не побоялся бы броситься на него. Это один из тех громадных колоссов английской породы, которые останавливают лошадей на всем скаку и одолевают быка. Три года тому назад мне подарил его мулат, скупающий рабов. Я сам вынянчил его и возился с ним, как с ребенком. И горе тому, кто вздумал бы поднять на него руку: Уале мигом разорвет его на куски. — Уале заворчал еще выразительнее и хотел было броситься в чащу. Но хозяин удержал его вовремя и счел нужным сократить свое посещение.
— Я должен расстаться с вами, — сказал он шепотом. — Не знаю, кто тут шатается… Стоило бы спустить Уале, чтобы заставить раскаяться врага; но лучше будет, если Гобби не узнает о нашем ночном свидании. Прощайте! Исполните мой совет и терпеливо ждите минуты освобождения.
Скоро Лаеннек был уже в конце сада и, пробравшись ползком в чаще колючих кустарников, добрался до ограды из смоковниц, кактусов и бамбука, защищавших вход во дворец Гобби. Едва моряк успел скрыться, как вдруг негр, ползший по его следам, поднялся и остановился перед естественной преградой, одолеть которую считал невозможным. В ужасе, что Момту-Самбу исчез, он бросился со всех ног во дворец, чтобы доложить о том Гобби.
— Государь, у Момту-Самбу есть еще один фетиш, который дает ему силу быть невидимкой!
Побег и погоня
Прошло уже около месяца, а Ив Лаеннек не подавал и признака жизни; оба друга стали уже тревожиться и приходить в отчаяние, когда в одно прекрасное утро получили через доверенного негра Кунье дощечку со следующими словами, кое-как начертанными ножом: «Родственник Гобби умер; мы воспользуемся оргией, которая последует за похоронами, и уйдем в ту же ночь. Когда Кунье придет за вами, следуйте за ним, не сомневаясь… Все готово! Мужайтесь!.. У меня есть оружие для вас».
Нет возможности описать восторг Барте и Гиллуа. Они ясно представляли себе опасности, предстоявшие им, но готовы были претерпеть все, кроме жестокого рабства, в котором их жизнь постоянно зависела от произвола варварского царька. Не успели они проститься с посланным Лаеннека, как пришел приказ от короля Гобби явиться со сформированным ими батальоном для присутствия при погребальной церемонии.
Тело королевского племянника было перенесено с большой торжественностью на главную площадь, и все вожди, подчиненные Гобби, поочередно подходили отдать последнюю честь покойнику. Каждый отряд занял указанное ему место. Тогда ганги вынесли идол великого Марамбы и принялись исполнять перед ним самые странные пляски.
Тело умершего, предварительно высушенное на малом огне и покрытое красною глиной, было выставлено, по местному обычаю, на три дня; все это время население страны обязано было плясать, а в промежутках заниматься диким пением, плачем и постом. После этого всю ночь следовало накачиваться крепкими напитками. Единственная приятная особенность таких похоронных обрядов заключается в полном отсутствии мистического значения.
Морской офицер Деграппре, долго странствовавший здесь в прошлом веке, оставил нам любопытные подробности относительно погребальных обрядов местных жителей и способа бальзамировать покойников.
Как только умирает человек, его одевают в лучшие одежды и ставят под навес, под который дважды в день собираются друзья покойника.
На следующий день устраивают позади навеса хижину, покойника относят туда, а на его место кладут человекообразный чурбан, которому продолжают воздавать почести.
Тело в хижине обмывается крепким настоем из маниока, который имеет свойство иссушать кожу и делать ее белой, как известь, после чего труп выставляется в предписанном гангами порядке, лицом к западу, с несколько согнутыми коленями; левая нога его приподнята, правая рука вытянута и обращена крепко сжатым кулаком к востоку; левая рука поднята кверху, кулак ее разжат, пальцы растопырены и несколько пригнуты, как будто ловят на лету муху. Когда труп приготовлен, из него вынимают внутренности и начинают сушить его, как пергамент. Потом его покрывают густым слоем красной глины и после того, как она высохнет, принимаются украшать одеждами. Эта операция состоит в том, что тело обильно заворачивают в туземные ткани, пока оно не примет вид бесформенной кучи.
Чем лучше высох труп, тем больше наворачивают на него этих тканей, так что вскоре нет уже места в хижине; тогда строят другую, побольше, а так как масса с каждым часом увеличивается, приходится устраивать третью, четвертую, пятую и так до тех пор, пока наследники не найдут, что их родственник уже достаточно толст. После этого труп перестают укутывать туземными тканями, называемыми «мокуты», и принимаются за европейские: синий коленкор, ситцы и даже шелковые материи, смотря по званию и богатству покойника.
В назначенный день тащат эту безобразную массу в могилу, в которой устроена хижина с довольно объемистой, высокой крышей. В усыпальницу кладут пищи и питья на несколько дней, а сверху засыпают землей, оставляя несколько камней, чтобы обозначить место погребения.
В некоторых местностях ганги получают в уплату за свои труды все ткани, навороченные на мертвеца тщеславием наследников, еще прежде, чем труп опустят в могилу и засыплют землей. В каждой провинции и даже чуть ли не в каждой деревне эти обряды изменяются.
По словам Кавацци, когда умирает негр в Матамбе, его рабы, друзья и родные сбривают себе все волосы в знак горести и, натерев голову и лицо маслом, посыпаются разноцветными порошками, смешанными с перьями и сухими листьями.
Такой обряд наблюдается только при смерти простого человека; после же смерти государя или предводителя бреют волосы только на макушке, которую повязывают либо полоской материи, либо древесной корой, после чего запираются в своей хижине на неделю и ни за что не выходят из дома. Иные присоединяют к этому заключению строгий пост в продолжение трех дней и все это время хранят глубокое молчание. Если по крайней необходимости они вынуждены о чем-нибудь спросить, то делают это знаками с помощью трости, которую не выпускают из рук.
В некоторых местностях вдовы воображают, что души их мужей возвращаются к ним на отдых, особенно если семья жила дружно. Такое верование повергает их в беспрерывный страх, от которого они освобождаются только с Помощью ганги. Ганга несколько раз окунает их в воду, заверяя, что это омовение изгоняет пугающий призрак.
После обряда они могут опять выходить замуж, не боясь уже ни укоров, ни обид от покойных мужей.
Тот же путешественник говорит, что негры Нижнего Конго веруют, будто человек, умирая, покидает жизнь, преисполненную горя и забот, для того чтоб ожить для другой жизни, полной радостей и счастья.
Основываясь на этом мнении, они обращаются очень жестоко с больными, желая ускорить их смерть. Родственники умирающего негра обыкновенно теребят его за нос и за уши, что есть силы; бьют его кулаком по лицу, тянут за руки и за ноги и зажимают рот, чтобы скорее задушить.
Даже во время войны, самой ожесточенной, достаточно известия о погребальной церемонии члена королевской фамилии, чтобы с обеих сторон прекратились боевые действия.
Отсюда ясно, что случай благоприятствовал Лаеннеку сверх ожидания.
Лишь только скрылись за горами последние лучи заходящего солнца, как мигом прекратились пляска и вой и мужчины набросились на пищу, которую дома приготовили для них женщины, не участвующие в церемонии.
Вскоре крепкие напитки из сорго полились в изобилии в хижинах простолюдинов, тогда как знать упивалась померанцевой водкой, а Гобби с принцами и принцессами искали царственного опьянения в излюбленной тафии.
Когда могущественный властелин стал терять рассудок, Кунье подал знак молодым людям, поджидавшим его на галерее, и все втроем тихо проскользнули по темным улицам города, а минут через десять очутились на берегу Конго. Из чащи корнепусков, росших по берегам, послышалось глухое рычание Уале.
— Кто идет? — спросил Лаеннек.
— Это мы, — отвечали Гиллуа и Барте, дрожа от волнения.
— Тише!.. Садитесь, — отвечал Лаеннек поспешно.
Кунье, раздвигая руками корнепуски, привел молодых людей к небольшой пироге, где их ожидали бретонец и Буана, молодая негритянка, которая во что бы то ни стало хотела следовать за своим господином и Уале.
Умное животное тотчас улеглось на дне пироги, Барте, Гиллуа и проводник могли, наконец, занять свои места. Не говоря ни слова, Лаеннек дал каждому ружье, порох и пули и, опять усевшись на свое место, щелкнул языком.
Сигнал был тотчас принят, и пирога тихо двинулась по реке; Кунье и Буана налегли на весла; пирога шла вдоль берега, чтобы укрываться под высокой травой и кустарниками, зеленым сводом склонявшимися над рекой. Пока еще слышались издалека печальные песни, путешественники соблюдали мертвую тишину из страха, что их заметит какой-нибудь запоздавший негр; ночь была так темна, что в двух шагах не видать было ни зги, и каждую минуту нос пироги запутывался в корнях, извивавшихся на водной поверхности. Вскоре со стороны Матта-Замбы доносился уже только глухой, неясный гул, как обыкновенно бывает ночью в местах, где кишат человеческие толпы. Зато по обоим берегам реки послышался рев и вой диких зверей, пользовавшихся ночным мраком, чтобы поспешить на водопой.
— Господа, — сказал Лаеннек, решившись, наконец, прервать молчание, — первое затруднение побеждено, потому что прежде всего надо было уйти, но опасность еще не миновала. У нас есть оружие, и мы можем защищаться от зверей, притом же мы покинем реку только в нижнем ее течении, во избежание злокачественной лихорадки, которая не пощадила еще ни одного европейца; как вам известно, конголезская лихорадка — это смерть. Но в настоящую минуту нет ничего опаснее, чем погоня Гобби во главе отряда в пятьсот-шестьсот воинов, которых он подпоит тафией и водкой.
— Вы думаете, что он, узнав о побеге, так и бросится по горячим следам?
— Да, думаю, потому что он на все способен, только бы захватить вас опять в свои лапы. Ведь он воображает себя непобедимым до тех пор, пока у него в армии есть белые воины… Впрочем, у меня еще не пропала надежда.
— Какая?
— Что он не посмеет прерывать погребальные церемонии своего родственника. Подобное нарушение противно всем религиозным понятиям страны… но с Гобби ни на что нельзя рассчитывать! В сущности, он так же мало верит Марамбе, как своим гангам. Этот неглупый парень знает только человеческую силу, и я сомневаюсь даже, верит ли он в мою неуязвимость. Итак, если завтра утром, когда винные пары несколько рассеются, он заметит наше отсутствие, то, по всей вероятности, созовет отряд преданных воинов и бросится за нами в погоню; в таком случае он нагонит нас еще до заката солнца, потому что в этой жалкой пироге мы не можем уйти далеко. Его негры без особенного труда проплывают на веслах двадцать пять или тридцать миль в день. Я видел их в работе.
— Так почему бы нам не выйти на берег и не продолжать нашей дороги пешком, как можно дальше от реки?
— Это невозможно! Нам нельзя скрыть свой путь в этой чаще лесов, окружающих Конго с обеих сторон на протяжении более двухсот миль!
— В таком случае у нас не остается никакой надежды спастись от его преследования!
— Я не говорю этого. Мы должны только принять решительные меры, но до поры до времени лучше ничего не делать. Очень может быть, что он не посмеет прерывать торжественное погребение. Да и его воины, преисполненные предрассудков, не захотят следовать за ним. Если так, то у нас будет два дня и одна ночь впереди и более двухсот готовых миль из тех семисот, что предстоит нам пройти для достижения населенных мест. Через двадцать дней мы дойдем до реки Банкоры, около которой живут гостеприимные и миролюбивые племена. Я побывал там лет пять тому назад и не могу забыть их радушный прием… А теперь предлагаю отдохнуть и заснуть хорошенько, потому что боюсь, как бы следующая ночь не была гораздо тревожней… Я поработаю веслом, чтобы не истощать сил Буаны. Через несколько часов я тоже улягусь спать. Закутайтесь хорошенько этими одеялами, потому что сырость на Конго вредна.
Молодые люди вызвались, в свою очередь, грести, но Лаеннек отвечал, что, не имея привычки к гребле, они заставят только потерять драгоценное время.
Против этого нельзя было возражать, и Барте с Гиллуа подчинились советам нового друга. Ночь прошла без всяких приключений. Когда молодые люди проснулись, у них невольно вырвался крик восхищения: первые лучи восходящего солнца золотили вершины вековых лесов, опоясывавших Конго лианами, цветами и колоссальными деревьями; никогда еще человеческая нога не вступала в эти леса; тихо катились волны широкой реки и словно дремали между зелеными берегами. Бесчисленное множество птиц оглашало воздух резким радостным пением.
А там вдалеке, на водной поверхности, озаренной зеленым светом, двигались огромные живые массы, которые Лаеннек назвал бегемотами; еще дальше неслись неподвижные, как бревна, кайманы, распространявшие вокруг себя сильный запах крокодильего мускуса; тихий ветерок, рябивший воду, долго доносил до беглецов этот запах, когда кайманы уже давно скрылись…
Бегемот — животное Африки. Долгое время исследователи задавались вопросом, нельзя ли встретить его в Азии, и в особенности в реках Индии, Явы и Суматры, но все поиски остались без результата.
— Что это было бы за счастье, — воскликнул Гиллуа со страстью натуралиста, — если бы мы могли проходить эти страны не беглецами, а путешественниками!
— Мы опять побываем в этих краях, — сказал Барте, приходя в восторг от окружающей природы. — Я понял теперь, что увлекает путешественника в неизвестное! Я понял, что толкало вперед Бартонов, Ленгов, Ливингстонов и Грантов… Они испытали огромные радости наряду с огромными страданиями.
— Я не знаю этих господ, о которых вы говорите, — сказал бретонец, — но знаю хорошо, что теперь мне было бы трудно жить в других местах. Несмотря на томительную жару в этих странах, мне кажется, что, покинув их, я стал бы мучиться тоской по зелени и всему такому.
При этих словах Лаеннек глубоко вздохнул и задумался.
Барте собрался было спросить, не хочет ли Лаеннек воспользоваться услугой, которую он оказал им, чтобы получить законное помилование и право возвращения во Францию, но из уважения к его печали оставил этот вопрос до более удобной минуты.
Через несколько минут после восхода усталым гребцам потребовалась передышка. Тогда, скрыв пирогу в высокой траве и углубившись в чащу, они развели костер, чтобы наскоро приготовить себе пищу… После короткого отдыха они вернулись к реке, но Кунье вдруг остановил их и знаком руки заставил оглянуться назад: в ярком просвете между переплетшимися лианами они увидели трех старых горилл и одну молодую, уже расположившихся на только что покинутой стоянке; звери протягивали к полуугасшему огню свои мощные члены.
Медленно и однообразно тянулся день. Странники не могли даже подробно разглядеть бегемотов и кайманов, которые испуганно бежали при их приближении. Чтобы не обнаружить своих следов и не привлечь к себе внимания врагов, беглецы должны были избегать лишнего шума. Под вечер они хотели сойти на берег, чтобы запастись пресной водой, но были осаждены целым стадом слонов и вернулись в свою пирогу после того, как спасались чуть ли не целый час на ветвях баобаба. Бретонец, Кунье и Буана гребли целый день безостановочно, сменяя друг друга. Прошло уже несколько часов с тех пор, как они оставили левый берег и плыли вдоль правого, в надежде обмануть возможную погоню.
— Остановимся здесь! — сказал вдруг Лаеннек. — Неблагоразумно будет продолжать плавание.
— Почему? — спросил удивленный Барте. — Не потеряем ли мы дорогое время?
— Это необходимо, — отвечал бретонец. — Дальнейшее плавание неблагоразумно, потому что укажет нашу позицию зоркому глазу негров. Если они пустились в погоню с утра, то через час нагонят нас; слишком хорошо мне известно, как ничтожно проплытое нами расстояние для этих неутомимых ходоков. Они, вероятно, идут по самому берегу, потому что дальше — сплошная чаща переплетшихся лиан, бамбука и кустарников. Если же по истечении нескольких часов мы ничего не услышим, то опять пустимся в путь с еще большей энергией…
Маленькое судно было спрятано в чаще корнепусков и тростника, стебли которого плавным сводом подымались над рекой; вблизи от этого места находилась громадная скала, вроде пирамиды возвышавшаяся на пятнадцать или двадцать метров над уровнем моря.
— Еще при закате солнца я заметил этого гранитного зверя, — сказал Лаеннек, — и мне пришло в голову остановиться здесь, чтобы посмотреть, не может ли он послужить нам естественной крепостью? Если мы найдем здесь защиту и убежище, то ни один негр не осмелится атаковать нас. Кунье, уныло напевая, отправился на разведку.
Через несколько минут он вернулся с известием, что каменная глыба кончается на вершине довольно обширной площадкой, на которой могут свободно поместиться двенадцать человек, и что эта площадка покрыта густыми кустарниками, в которых легко спрятаться.
— Ну, — сказал Лаеннек повелительно, — поспешим отнести туда оружие и съестные припасы. Там наше спасение, или же придется отказаться от всякой надежды спастись! Эта местность изменяет мои планы, и мы останемся здесь до восхода солнца, чтобы узнать наверное, осмелился ли мой друг Гобби нарушить погребальный обряд! — Каждый молча повиновался бретонцу, и несколько минут спустя маленький отряд с трудом взобрался на самую вершину.
Никто не думал спать, но в течение долгого времени молчание нарушалось только однообразным ропотом волн. Вдруг Кунье вздрогнул.
— Что там такое? — спросил Лаеннек тихо.
— Заставь молчать Уале! — отвечал негр. — Я слышу шум с верховья реки — это Гобби со своими воинами…
Бретонец мигом надел ошейник на собаку и приказал ей лежать тихо.
— Смотри, — сказал негр, присматриваясь к течению реки, — вон черные точки на воде: одна, две, три, четыре… всего шесть черных точек… они плывут на военных пирогах.
— Не более того? — спросил Лаеннек, ничего не различавший во тьме ночи.
— Да, только шесть… Вот они приближаются…
Европейцы напрягли слух, стараясь заменить им недостаток зрения, и вскоре ясно различили удары весел по воде.
— Точно ли ты уверен, что всего шесть судов? — спросил Лаеннек.
— Наверно говорю!
Из широкой груди бывшего матроса вырвался вздох облегчения.
— Что с вами? — спросил Барте.?
— А то, что мы спасены… или близки к спасению.
— Спасены! — прошептали молодые люди.
— Да, спасены… Гобби, вероятно, чересчур хватил, если решился пуститься за нами в погоню, иначе он никогда не осмелился бы преследовать нас только пятью десятками солдат на шести пирогах; ведь на шести пирогах больше не поместишь.
— Мне кажется, и этого слишком достаточно…
— Да, если бы меня тут не было, — перебил Лаеннек. — Запомните хорошенько: никогда пятьдесят негров не осмелятся напасть на судно, на котором плывет Момту-Самбу. Я так уверен в этом предположении, что завтра утром, при первых лучах рассвета, мы опять сядем в пирогу и спокойно пойдем вниз по реке, не заботясь ни о Гобби, ни о его воинах.
— Почему же не сегодня вечером?
— Потому что негры сразу увидят, что я с вами, и, кроме того, могут пустить в нас несколько залпов, на которые мы не сумеем ответить с уверенностью. Положитесь на меня… ни один из этих красавцев не захочет быть под прицелом моего карабина. Если бы они подошли к нам в числе шестисот и пешком, как я предполагал, ну, тогда было бы другое дело: всюду ведь количество есть сила, а у негров тем более… Они поощряли бы друг друга и мертвых или живых непременно возвратили бы нас в Матта-Замбу.
После этого предостережения ничто не тревожило спокойствия беглецов.
Рано утром маленькая пирога бодро продолжала свое плавание, следуя правым берегом реки, потому что надо было сохранять готовность в случае чего быстро улепетнуть на берег. Час спустя после их отплытия флотилия Гобби ясно обозначилась.
Не видя никаких следов, Гобби приказал остановиться в маленькой бухте и готов был уже отказаться от погони. По правде сказать, он совсем не собирался далеко преследовать беглецов, потому что бросился в погоню в первую минуту гнева и пьяный до одурения; за ним последовало не более тридцати человек. Поуспокоившись несколько, Гобби и сам рассудил, что с тридцатью солдатами не одолеть ни Момту-Самбу, ни глупого суеверного страха, который он внушает войнам. Но, завидев преследуемых беглецов, мгновенно, с быстрой сообразительностью дикаря, король принял приличный обстоятельствам вид и скорее с печалью, чем с яростью, заговорил со своим генералиссимусом, когда пирога последнего была уже на близком расстоянии. Прежде всего он окинул глазами свою свиту и понял, что нельзя ожидать от нее большой помощи в борьбе с «неуязвимым человеком».
— Зачем ты покинул друга своего, не предупредив о том? — заговорил Гобби жалобным голосом. — Не осыпал ли я тебя почестями и богатствами?.. Достойно ли тебе бежать, как преступнику?..
Видя, какой оборот принимают обстоятельства, Лаеннек отвечал в том же тоне.
— Вероятно, тафия сильно помутила твою голову, о, великодушнейший властелин Матта-Замбы, если ты решился покинуть тело твоего знаменитого племянника и сделаться посмешищем народа без всяких причин! Кто тебе сказал, что я бежал? Неужели свободный человек не имеет права идти, куда хочет, и не двадцать ли раз прежде я уходил в далекие страны, а ты не думал гнаться за мной?
— Правда, но ты всегда возвращался через несколько дней!
— А кто тебе сказал, что я и теперь не возвращусь?
— Один?
— Нет, с Буаной, Кунье и Уале.
— А белые невольники тоже участвуют в твоем странствии?
— Послушай, королевская морда! — отвечал Лаеннек, понижая голос, чтобы не слышали люди, сидевшие на задних пяти пирогах. — Воспользуйся тем, что я скажу тебе. Белые возвратятся на свою родину, потому что Момту-Самбу не хочет, чтобы хорошие люди были невольниками у такого злобного паренька, как ты… А теперь, если хочешь, чтобы мы расстались друзьями и чтобы я скорее вернулся к тебе, прикажи немедленно же солдатам отдать мне честь и не мешай нам продолжать дорогу, потому что отсюда еще далеко до Банкоры!
— Правду ли ты говоришь? Вернешься ли ты? — спросил Гобби, на этот раз с непритворной печалью. — Подумай, что мне делать без тебя? Ты один стоишь целой армии! Ведь ты сам знаешь это.
— Даю тебе слово вернуться!
— Так поклянись же на этом фетише, который у тебя на шее и который ты так часто целуешь.
То был портрет матери Лаеннека. Бретонец пережил тяжелую минуту: в одно мгновенье все прошлое пронеслось перед его глазами… но он недолго колебался.
— К чему? — прошептал он. — Она умерла… я никогда не увижу земли, где она покоится…
И он поклялся. По приказанию Гобби, все негры отдали ему честь с криками:
— Ме-Сава! Ме-Сава Момту-Самбу! Да здравствует Момту-Самбу еще десять раз десять лет!
Под дружными усилиями Буаны и негра, которые налег» ли на весла, маленькая пирога полетела по течению.
— А теперь, друзья, — сказал Лаеннек двум друзьям, находившимся под его защитою, — посмотрим, труднее ли справиться с девственным лесом, чем с первобытными людьми…