- Не преувеличивайте, Панас Емельянович,- пробует Инна успокоить учителя.- Все-таки Виктор работает, жалоб на него ни от кого не слышно... Да и родители не всегда ведь знают, что происходит в душах их детей.
- А если и знаем, что от того? Если твои советынаставления тут же разбиваются о стену душевной глухоты... Горькая наступила у нас полоса. Но понимаю, за что нам с женой выпали такие испытания,- обращается Папас Емельянович куда-то в пространство.- Ведь у других дети - это радость, это гордость... И наш мог бы ведь быть таким! Какие мы надежды на него возлагали, всю свою любовь отдали ему... И вот результат... Несчастье вон в Заградовке, сына отцу и матери привезли, чтобы дома похоронить, горя сколько у людей, а я, веришь, иногда и им завидую...
Слышала Инна об этой заградовской драмо, о том, с какими почестями хоронили там молодого моряка, погибшего на судне во время пожара. Когда вспыхнуло, нужно было немедленно выключить ток, моряк бросился в дым, к рубильнику, товарища оттолкнул, успел еще крикнуть: "У тебя дети!" Вырвал рубильник, но самого сожгло на месте. Друзья-моряки привезли его в Заградовку, с музыкой хоронили, на рушниках опускали в могилу... Родители убиты горем, но даже им в своем отчаянии позавидовал Панас Емельянович вот до какой душевной крайности дострадался человек...
- Панас Емельянович, не судите Виктора так сурово,- взволнованно сказала девушка.- Изменился он всетаки и, согласитесь, к лучшему. Наш долг помочь ему.
Конечно, бывает и теперь необузданным, в чем-то скрытным, неразгаданным, но ведь и доброе замечает, а что бывает резок, нетерпим к фальши...
- Спасибо тебе, Инна, что ты его защищаешь. Может, именно твое великодушие, твое чувство окажется для него целебным. Возможно, я в чем-то очень отстал. Век прожил, а столько загадок еще остается... Отдал я, Инна, Кураевке всю свою сознательную жизнь, силы положил для школы, для всех вас, чтобы вы стали людьми,- и вы ими стали. За единственным и, к несчастью, самым тяжелым для меня исключением... Почему же это так? Вот уж в самом деле - ирония судьбы! Воспитать стольких, а самого близкого...
упустить. Но даже из этого поражения я выношу горький урок, выношу прежде всего для вас: пусть вы иные, думаете о себе, что вы интеллектуальней и тоньше, чем мы. Но даже если это так, то, уважая себя, все же не пренебрегайте и теми, кто под тяжестью лет до последнего бьется за вас и в меру своих сил взращивает для других цветы человечности... Но позволяйте же их топтать.
Панас Емельянович стоял, склонившись возле ткацкого станка, сухонькая рука его нервно перебирала и перебирала натянутую для тканья нитяную основу (чтобы ее правильно натянуть, привозили старую женщину откуда-то из соседнего села). Навсегда канули в прошлое домотканые, согретые чьими-то слезами да песней полотна, а намного ли совершеннее то, что им явилось взамен, что из новых наших радостей и страданий ткет сама жизнь? Кто ей, Инне, ответит на это?
- Вспомнилось,- сказала она,- как вы еще в школе обращали наше внимание на совершенство цветка, на совершенство хлебного колоса... Почему-то только теперь, через годы, начинаешь задумываться над такими вещами...
- Многое, Инна, открывается человеку только с вершины лет. И тебе еще многое откроется... Как я все же хотел бы, чтобы вы нашли с Виктором свое счастье! В самом деле, у него есть добрые задатки. С тобой он, может, станет иным. Ведь любовь, она способна на чудо, она способна, бывает, возродить человека... Потому-то не откладывай, мы с женой вместе умоляем тебя: записывайтесь, определяйте свою судьбу - и будьте счастливы.
Об этом и от Виктора она слышала не раз. После одной из чьих-то там свадеб в райцентре он особенно настаивал.
- Давай сыграем и мы... Чего тянуть? А если завтра опять какой-нибудь катаклизм? Спешить, спешить надо, милая, хватать его, счастье, обеими руками!
Но это были его мысли, не ее. Она как раз не спешила.
Что-то сдерживало, останавливало ее. В последнее время не раз пропускал свидания. Однажды вечером, когда провожал, когда возле калитки прощались, заметила, что Виктор нетрезв, нарушил гх уговор, не сдержал собственного слова... Это ее глубоко оскорбило: как можно нарушить обещание? Неужели в самом деле нет для него ничего святого? Расставаясь в тот вечер, Виктор вдруг набросился с шальными объятиями, были они неожиданно грубы, с выкручиванием рук, со словами, унижающими ее. Как не бывало прежней нежности, бережности. Девушка вынуждена была просто оттолкнуть его, возмущенно вырвалась и убежала, унося в душе боль и обиду.
С тех пор стали встречаться реже, к прежнему девичьему чувству примошался холодок настороженности и недоверия.
Панасу Емельяновичу она, конечно, не сказала об этом, наоборот, успокоила, что все обойдется, что, может, даже сегодня Виктор приедет, ведь в клубе должен состояться большой вечер и он обещал быть.
С наступлением осени ожил кураевский Дворец культуры. Потянулась сюда, кроме сельской, еще и молодежь с комплекса и военнослужащие погранзаставы, рядовые и сержанты (у пограничников с кураевцами традиционная дружба). Пополнился прославленный кураевский хор. Чередниченко заказал для хористов роскошные костюмы:
впереди районный смотр - чтоб и там первенствовать.
Руководит хором молодой учитель, преподаватель музыки и пения, который сам тоже пробует кое-что сочинять, исписал не одну нотную тетрадку и среди самодеятельных композиторов считается подающим надежды.
Кроме хора, Дворец должен вскоре обогатиться еще одним коллективом: усилиями Оксена-гуцула, столяра с комплекса, создается ансамбль народных инструментов; Оксен сумел заинтересовать многих, даже начальник заставы Гулиев согласился принять в ансамбле участие.
После разговора с Панасом Емельяновичем Инна домой не пошла, осталась во Дворце, где в этот вечер проходил концерт художественной самодеятельности. Солисты исполняли песни, современные и старинные, выступал и хор и дуэт доярок; среди солистов особенно отличились механизатор Ягнич Валерий и тот же офицер-азербайджанец, начальник заставы, которого Кураевка всегда приветствует, словно бы столичного баритона. Поскольку ансамбль народных инструментов еще не успел подготовить свою программу, руководитель его, неутомимый гуцул, выходил па сцену в одиночестве, выходил такой симпатичный и скромный со своими отнюдь не скромными коломыйками.
В заключение хор исполнил - впервые в Кураевке - "Берег любви"; песню приняли восторженно, и мать, сидевшая с Инной рядом, велела ей, раскрасневшейся от радости и смущения, встать и поклониться людям, поблагодарить их за аплодисменты.
Когда, радостно возбужденные, вышли из Дворца, Инна невольно взглянула па дорогу, исчезавшую за Кураевкой в серых сумерках: оттуда сегодня должен был бы приехать Виктор. Поймала себя на том, что ждет. Ужо несколько дней он не появлялся, а сегодня обещал быть на вечере непременно, может, и ему, насмешнику, тут кое-что понравилось бы...
Стерег, поджидал, видно, сына и отец, Веремеепкостарший Перейдя с палочкой дорогу перед Дворцом, он прошел под деревьями и остановился у самого выезда из села на обочине, ожидая не появится ли с грсйдорки свет фар, не пронесется ли "газон", ослепительным снопом рассекая осеннюю сумсречь... Отец есть отец, сколько бы ни было у него обид па сына, как бы ни терзалась его душа из-за непутевого, но из отцовского сердца его не выбросишь такова уж родительская участь. Нередко вот так видят кураевцы старого учителя за околицей села, долго маячит он у самой дороги, терпеливо ожидая своего единственного, того, кто должен был бы стать утешением и опорой в старости, а вместо этого стал мукой, не утихающим ни па минуту душевным терзанием. Ждет отец, а он, может, и сейчас дебоширит где-нибуль в чайной, пропивает собственное достоинство, позорит свое и отцово имя...
Дома, когда семья логла спать, Инна присела па веранде сделать еще кое-какие записи (решила, начиная с этой осени вести дневник). Не заполнила и страницы, как с улицы послышалось переполошное:
- Скорее в медпункт! Виктор отца машиной сбил!
Летела, не чуя под собой ног.
В медпункте были уже Чередниченко, парторг, еще какие-то другие незнакомые люди... Панас Емельянович лежал на белой, обитой дерматином кушетке. Не надевая халата, Инна подбежала, нрисела возле него, начала нервно искать пульс - кто бы мог подумать в школьные годы, что придется ей сидеть над учителем ботаники в роли сестры милосердия... Без очков лицо Панаса Емельяновича стало еще меньше, оно было матово-белым, возле уха темнели ссадины, седые жиденькие волосы на затылке склеились кровью. Учитель был без сознания. Инна держала сухонькую старческую руку Панаса Емельяновича,доискивалась в ней жизни. Еще один самый тяжкий экзамен... Под взглядами притихших, тревожно онемевших людей девушка с испугом, с болью, с отчаянием считала еле слышный, постепенно исчезающий пульс.
Не приходя в сознание, Веремеенко-старший умер у нее на руках.
Это была первая смерть на ее глазах, и ее медпункте.
Инна была потрясена. Ей хотелось тормошить, трясти, чтобы возвратить к жизни это легкое, бездыханное тело, вернуть его из небытия. Никогда не знала такого отчаяния.
В сознании собственного бессилия, сдерживая рыдания, вскочила, бросилась из комнаты. Поскорее отсюда выбежать, выплакаться где-нибуль наедине!.. Она была у двери, когда на пороге появился Виктор. Входил пошатываясь.
Лицо - полотно полотном. Неужели это он? Натолкнулась на глаза сомнамбулы, увидела перед собой незнакомого, посеревшего от ужаса человека, который в жалкой растерянности ловит разверстым ртом воздух, силится что-то сказать и не может... И эти мутные, рыбьи глаза! Будто лунатик, надвигался на Инну, неуверенно, слепо тянулся к ней рукою...
- Уйди! Убийца! - отпрянула она от него.- Ненавижу!
И, не помня себя, выскочила в дверь.
У Виктора взяли подписку о невыезде. Началось следствие. Мать развернула неожиданно бурную деятельность.