– Вроде не притворяется, – говорила Анджелика.
– Нет, что-то она слишком спокойна, я не верю, – качал головой Акилле, подкручивая ус единственной рукой.
Словом, родители сомневались. Но через некоторое время Эдвидже прислала письмо, полное раскаяния, в котором просила прощения за свое поведение и умоляла отца уговорить Марту простить ее. Тут Акилле окончательно растаял и сообщил, что готов снова принять дочь в лоно семьи.
Спустя шестнадцать долгих месяцев разлуки Эдвидже собрала вещи, села в пролетку, потом на поезд, потом на другой и наконец прибыла в Стеллату. Не прошло и суток, как ее отношения с Умберто возобновились, причем самым бесстыдным образом.
Девушка покорно сносила наказания отца, угрозы священника, истерики Марты и собственные муки совести. И пока законная жена вынашивала одного ребенка за другим, Эдвидже оставила всякую надежду на замужество и детей ради любви к Умберто. Их отношения длились год за годом, так что в конце концов соседи устали судачить о любовниках, а священники – пытаться их вразумить. Постепенно все просто смирились с этим фактом, включая обманутую жену.
Однажды июльским днем Умберто после обеда вышел из дома с двумя маленькими сыновьями, сказав жене, что поведет их на прогулку. На самом же деле он оставил мальчишек играть на песчаном берегу реки и поспешил к любовнице, поджидавшей его в тополиной роще. Уходя, он настрого запретил детям приближаться к воде.
– В речке не купаться, пока я не вернусь! Поняли?
День выдался жарким, и после плотских утех, разморенные зноем и страстью, любовники задремали, сжимая друг друга в объятиях. Река мерно журчала, овцы отдыхали в тени деревьев, воздух наполнял стрекот цикад. Мерное течение летнего дня прервали отчаянные вопли Марты. Умберто резко открыл глаза.
– Дети… – только и сказал он.
Наскоро одевшись, он кинулся на песчаную отмель, где оставил сыновей. Он бежал в незастегнутой рубашке, босиком, не замечая, как колючий кустарник царапает ноги. В глубине души Умберто уже понял, что его жизнь кончена.
Двое братьев долго ждали возвращения отца. Младший хотел искупаться, старший не разрешал, но июльская жара была невыносима, и в конце концов манящий зов прохладной воды оказался сильнее. Мальчики скинули одежды и ринулись в воду. Они смеялись, хлопали в ладоши, ныряли с головой, набирали полный рот воды и потом выпускали ее фонтанчиком. Внезапно младшего стало затягивать в незаметный, но опасный речной водоворот. Старший, которому было восемь лет, кинулся на помощь и схватил брата за волосы. Он долго боролся с течением, но в конце концов его тоже утянуло под воду.
Около четырех часов пополудни, обеспокоенная тем, что муж и дети еще не вернулись, Марта отправилась на поиски. Она собиралась свернуть на дорогу, идущую по крутому берегу реки, когда увидела мужчину, идущего навстречу. Едва он приблизился, Марта почувствовала, что теряет сознание, ледяной пот выступил у нее на лбу: на шее у крестьянина висели две змеи с белым брюшком, обе с отрезанными головами.
– Откуда они у вас? – спросила перепуганная мать.
– Да вон там нашел, прямо за вашим огородом. Они переплелись друг с другом.
Марта со всех ног кинулась к реке. Добежав до песчаной отмели, она обнаружила детские сандалии, одежду и соломенную шляпу младшего. Мать принялась звать детей, выкрикивая что есть мочи их имена, но ей уже все было ясно.
Тела нашли три дня спустя почти в десяти километрах от Стеллаты. Они плавали в реке, раздутые и посиневшие, будто тропические рыбы.
Рассудок Марты помутился. Она ничего не ела и целыми ночами, рыдая, звала погибших детей. Однажды вечером, в октябре, рыбаки увидели, как она спускается с крутого берега реки. Она шла медленно, маленькими шажками, устремив немигающий взгляд цыганских глаз на воды По. На Марте была ночная рубашка до пят, волосы, обычно стянутые в тугую косу, рассыпались копной до самых бедер. Мужчины стали звать ее, но она не ответила и не обернулась, продолжая идти к реке. Потом несчастная вошла в воду, и ее тут же потащило в сторону течением.
Когда рыбаки вытащили Марту, она была без сознания, в легкие попало немало воды. Ее положили на илистый берег. Длинные волосы при этом оставались в воде и продолжали колыхаться на поверхности, создавая вокруг головы женщины гигантскую корону, похожую на хвост огромного павлина. Перепуганные рыбаки принялись ритмично давить ей на грудь: раз – два, раз – два, изо всех сил, пока наконец речная вода не полилась изо рта.
Придя в себя, Марта рассеянно, как во сне, уставилась на своих спасителей, а потом сказала:
– Да будьте прокляты вы оба.
Она закрыла глаза и поджала губы – это выражение так и осталось у нее на лице на всю жизнь.
Больше женщина не захотела ни с кем разговаривать. Она наглухо закрылась в собственном мире, сотканном из ненависти и печали. Марта всегда молчала, при необходимости только кивала или мотала головой, и лишь по ночам родные слышали ее голос, когда она громко звала погибших детей. После этих трагических событий супруги с оставшимися тремя детьми переехали к родственникам в окрестности Новары, и с тех пор о них ничего не было слышно. Эдвидже тоже резко переменилась с того ужасного дня: она погрузилась в молчание, почти столь же глубокое, как и безумие ее двоюродной сестры. Из решительной бунтарки девушка превратилась в тихое существо с потухшим взглядом. Она раздала все свои платья и теперь всегда одевалась в черное.
Родные же отнеслись к трагедии как к чему-то неизбежному: это был долг, который рано или поздно предстояло уплатить. То, что случилось, стало следствием непохожести их семьи на других. Прошлое повторялось, напоминало о себе проклятье, появившееся из-за смешения крестьянской крови с совсем другой – иноземной и свободной. Они вернулись с похорон утонувших мальчиков с тяжелым сердцем, но в то же время с надеждой, что теперь мертвые предки успокоятся в своих могилах. По всему выходило, что пророчество Виолки сбылось: несчастливый брак был налицо, как и водоворот и погибшие дети. Однако призрак цыганки не перестал являться семье Казадио во сне, и стало ясно, что проклятье по-прежнему висит над их родом.
Постепенно родные привыкли к молчанию Эдвидже настолько, что почти забыли о ней. Когда она заболела корью и не спустилась к обеду, никто не заметил ее отсутствия, даже собственная мать. Пока дочь была маленькой, Анджелика любила ее сильнее, чем остальных детей, но за годы бесконечных ссор из-за ее непозволительной связи с женатым мужчиной потеряла терпение. Эдвидже провела три дня без еды. Когда лихорадка немного спала, она смогла подняться с постели и, пошатываясь, пошла по коридору, но проходя мимо кладовки, упала в обморок от резкого запаха домашней чесночной колбасы, что была развешана под потолком.
После произошедшей трагедии девушка и сама поняла, что любовные романы затуманили ее разум, а потому поклялась, что больше не прочтет ни единой книги за всю жизнь. Поскольку о замужестве теперь не могло быть и речи, Эдвидже задумалась о том, как зарабатывать себе на жизнь. Во время изгнания к родственникам на ферму под Болоньей она научилась шить, а потому теперь решительно достала старенькую машинку «Зингер», поставила ее под кухонным окном, и на следующие полвека с лишним превратилась в портниху, шившую свадебные платья всем невестам Стеллаты.
Поначалу Эдвидже еще показывалась на люди, отправляясь на базар. Она проезжала по дороге, ведущий в Бондено, стоя на повозке, восхитительная и ужасная в своем черном платье: взгляд голубых глаз устремлен вдаль, пышная грива медных волос рассыпана по плечам. В одной руке она сжимала вожжи, другой погоняла лошадь. Лицо ее оставалось непроницаемым, губы вечно сложены в презрительную усмешку. Затем, по прошествии лет, Эдвидже стала выходить все реже. Ее видели, лишь когда она шла в церковь или летними вечерами выходила подышать свежим воздухом на берег реки. А потом, с приближением старости, она забросила и воскресные службы, и прогулки у воды, и постепенно в городе забыли о ней.
Эдвидже Казадио перестала жить мечтами и начала жить исключительно воспоминаниями. За долгие годы, что ей отвела судьба, она одного за другим похоронила всех родственников, с которыми когда-то росла. Прабабушка Виолка умерла в 1862 году, еще до ее рождения, но отец Акилле и дед Доллар так часто говорили о покойной цыганке, что с годами Эдвидже стало казаться, будто она и сама была с ней знакома. Однажды в детстве отец решил показать ей дагеротип с изображением Виолки. Он рассказал, что этот портрет сделали уже после смерти цыганки, чтобы сохранить ее облик навеки. Родные, как могли, усадили покойную в кресло с подлокотниками. Доллар и Доменика придерживали ее с одной стороны, сам он с Анджеликой – с другой. На полу перед цыганкой расселись внуки.
– В тот день бабушка была как королева на троне, – рассказывал Акилле. – Мы тщательно расправили ее юбки. Видишь? Волосы у нее до смерти оставались черными, и она всегда вплетала в них фазаньи перья. Она была великолепна, в облачении не хуже, чем у Девы Марии, со всеми своими ожерельями и кольцами на пальцах.
– Но взгляд у нее жуткий, – ответила Эдвидже, разглядывая изображение.
– Это потому что она умела видеть нечто за пределами нашего мира и даже собственной смерти.
В роли фотографа в тот день выступил Уго. Как только медная пластинка была готова, Анджелика побежала проявлять ее. Через двадцать минут она вернулась с крайне растерянным видом. Она протянула пластинку мужу, и Акилле тут же стал белее мела: за креслом, на котором сидела Виолка, стоял высокий худощавый мужчина. Взгляд у него был печальный, а на шее болталась оборванная веревочная петля.
После прабабушки Виолки пришел черед Доллара. Он умер, когда Эдвидже было семнадцать лет, так что она хорошо его знала. У деда был мрачноватый, цыганский взгляд и вечно взъерошенные волосы, остававшиеся черными до глубокой старости, как и у матери. А вот характером, по уверениям всех соседей, он с годами все сильнее походил на своего отца Джакомо, повесившегося много лет назад. К старости Доллар тоже стал угрюмым и молчаливым и, как когда-то его родитель, взял привычку прогуливаться по берегу По в сопровождении кого-нибудь из внуков. Эдвидже часто гуляла вместе с ним, когда была маленькой. Малышке приходилось шагать довольно быстро, чтобы не отстать