Снежинка смотрела на себя в зеркало и тяжело вздыхала. В двадцать семь лет она казалась себе старухой, несмотря на то что все вокруг хвалили ее сверкающие глаза и густые блестящие волосы. В ней, конечно, было свое изящество, но сравнивая себя с сестрами, особенно с Аделе, Снежинка не могла не мучиться вопросом о том, почему только она родилась такой низенькой и худой. В юности от нее исходил чудесный аромат, на который слетались пчелы со всей округи. Но это случалось в моменты счастья, а вот уже много лет как она не чувствовала себя счастливой.
Получив первые деньги из Абиссинии, Снежинка расплатилась с долгами в продуктовой лавке и принесла домой масла, сухой фасоли, мешок риса и два мешка муки. Ближе к зиме ей удалось купить ботинки и пальто всем детям, которые ходили в школу.
Каждую неделю она отправляла письма мужу. Все они были похожи одно на другое: Снежинка рассказывала о детях, о домашних делах и о погоде. Радамес регулярно отвечал.
Дорогая жена,
мы кладем асфальт на дороге, которая кажется бесконечной, и учитывая, какая тут жара, это довольно непросто. Я работаю весь день голый по пояс и так загорел, что уже могу сойти за местного. Но в любом случае это работа, так что я рад. По вечерам возвращаюсь в барак полуживой, очень устаю за день. Нормально работается только пару часов рано утром, потом жара становится невыносимой.
Я скучаю по тебе. А ты по мне? Крепко обнимаю, с любовью и страстью,
На последний вопрос супруга никогда не отвечала.
Никто не ожидал, что Радамес вернется раньше, чем через два года, предусмотренные контрактом, но он явился домой в отпуск через год после отъезда. Снежинка встретила его так, как подобает всякой уважающей себя жене. Она сварила суп из двух петухов и куска говяжьей грудинки и замесила тесто на лапшу из восьми яиц, раскатав его в тонкий-тонкий, почти прозрачный пласт. Дети устроили настоящий праздник в честь возвращения отца. Младшие перессорились из-за того, кому сидеть у него на коленках, а по вечерам никак не могли успокоиться и не хотели ложиться спать. Тут уж не обходилось без пары подзатыльников и ручьев слез.
Оставшись наедине с женой, Радамес старался воскресить чувства, что были между ними в начале отношений. Однако теперь казалось, что его присутствие в доме, а тем более в постели лишь раздражает Снежинку. Когда он пытался обнять ее, жена резко отстранялась под каким-нибудь предлогом. Радамес также заметил, что, когда они занимаются любовью, она смотрит в потолок. После ему хотелось бы побыть рядом, поговорить, но он чувствовал, что Снежинка еле терпит его объятия.
– Не сжимай меня так, я же не засну, – говорила она через несколько минут и отодвигалась на край кровати.
Несколько дней Радамес молчал, но потом не выдержал.
– Меня не было целый год. Я не мог дождаться, когда снова тебя увижу, а тебе как будто противно заниматься со мной любовью… У тебя что, есть другой?
– Ну да, конечно! А то у меня без того хлопот мало!
– Просто, когда я так далеко, лезут в голову всякие мысли, сомнения… Слушай, Снежинка, а что, если, когда я вернусь, мы с тобой поедем куда-нибудь, только я и ты, может, в Венецию? Представляешь: Венеция, поселимся в гостинице, как настоящие синьоры! Надо же иногда себя радовать. Знаешь, я беру сверхурочные часы и каждый месяц понемногу откладываю на наше путешествие. Попросим маму посидеть с детьми несколько дней. Будет здорово, правда? Мы с тобой на гондоле… Снежинка?.. Снежинка, ты спишь?
Она молчала. «Наверное, заснула», – подумал муж. Однако в глубине души у него затаился страх, что супруга просто не захотела отвечать.
В воскресенье Радамес дал немного денег близнецам, чтобы они сходили в кино.
Стоял июль. Возле кинотеатра «Кристалл» выцветали под палящим солнцем фотографии Кларка Гейбла и Мирны Лой. Земля под ногами была совершенно сухой, и знойный воздух нависал над полями густой, будто туман.
Из-за поворота показался силуэт женщины на велосипеде. Это была Итала Палула, небезызвестная личность в округе. В прошлом признанная красавица, а теперь уже пожилая и беззубая, она резво крутила педали старенькой модели «Леньяно». На руле висели две сумки, набитые жареными тыквенными семечками, которые женщина продавала возле кинотеатра. Едва она появилась на горизонте, раздался громкий свист. Итала напряглась. Тут же непонятно откуда выскочила группа мальчишек и, будто пчелиная стая, понеслась следом за ней. Итала принялась быстрее крутить педали, раскрасневшись и тяжело дыша. Велосипед с сумками, набитыми семечками, подпрыгивал на выбоинах дороги, а за спиной раздавалось:
– В мантуанском банке полная разруха, а Итала Палула – записная шлюха!
– Идите к черту! – кричала она в ответ.
Итала носила длинную юбку до пят и черный платок, завязанный под подбородком. При ходьбе она заметно прихрамывала, зато отличалась острым языком и талантом экономить деньги. Например, вместо того чтобы покупать сахар, она собирала тот, что оставался неиспользованным на столиках кафе в Кватрелле – городке, откуда она была родом и где много лет продавала газету «Голос Мантуи».
Нередко соседи подшучивали над ней:
– Итала, есть у тебя «Голос»?
– Да, – отвечала она.
– Так кричи! – смеялся собеседник.
На это Палула обычно отвечала потоком непотребных ругательств.
К 1937 году Итала уже давно оставила в прошлом девичье кокетство. Теперь она носила мужские ботинки, доставшиеся от умершего соседа, а над верхней губой у нее росли усы, которые делали ее похожей на морского котика. С годами женщина почти наполовину ослепла и, когда продавала семечки возле кинотеатра «Кристалл», подносила монетки вплотную к здоровому глазу, чтобы убедиться, что они настоящие. Однако многие в округе еще помнили, что в юности она слыла несомненной красавицей и к тому же очень щедрой, во всех смыслах этого слова. Сама Итала гордилась своим славным прошлым.
– Все самые красивые мужчины города побывали в моей постели, – хихикая, рассказывала она, когда выпивала лишнюю рюмочку.
Гвидо Мартироли хорошо знал ее, часто заглядывал в гости и просил показать красный мундир гарибальдийца, когда-то принадлежавший ее отцу. Итала ворчала, но каждый раз угощала мальчика печеньем и лимонадом. Потом отправляла его вымыть руки и вела в комнату, где театральным жестом открывала шкаф и извлекала знаменитый мундир. Тогда Гвидо рассказывал ей, что его прадед Акилле тоже сражался за Гарибальди, но его форму изрешетили пулями во время расстрела.
– Расстрела? – изумленно переспрашивала Итала, хотя уже далеко не первый раз слушала эту историю.
– Да, его арестовали и расстреляли, но он выжил.
– Сколько же всякой ерунды ты сочиняешь, – отвечала она, не веря ни единому слову.
Тем временем Итала аккуратно раскладывала мундир отца на кровати.
– Можно его потрогать? – шепотом спрашивал Гвидо.
– Да, но только осторожно, не оторви ничего, – каждый раз отвечала она, тоже шепотом. Гвидо так до конца и не понял, почему в эти моменты нужно было шептать.
Доехав до кинотеатра, Итала слезла с велосипеда насквозь мокрая, тяжело переводя дух. Гвидо и Дольфо первыми подошли к ней.
– Привет, Итала. Дашь нам кулек семечек?
– Ничего я вам не дам, я видела, вы тоже орали с компанией тупиц на дороге.
– Да мы ведь тут были… – с невинным видом возразил Дольфо.
– Я хоть и старая, но не дура. Держите. Но имейте в виду, рано или поздно расскажу кое-что вашей матери.
Итала Палула протянула близнецам Мартироли газетный сверток с семечками, а потом смотрела им вслед, пока мальчики не вошли в кинотеатр. Гвидо выглядел младше своих одиннадцати лет. Он рос смуглым и худым, как мать, но со светлыми глазами мечтателей. Дольфо же пошел в семью отца: крепкий парень, как минимум на ладонь выше брата, со светлыми волосами от бабушки Софии и дерзкой манерой держаться от деда Ансельмо. В школе у него не слишком-то получалось читать сложные слова и решать примеры, зато если кто-то задирал его или, того хуже, приставал к Гвидо, Дольфо быстро успокаивал обидчика парой крепких тумаков. В пятом классе уже даже учитель не решался перечить ему. Гвидо, напротив, рос скромным и тихим и вместо того, чтобы воровать у соседей виноград или подглядывать за купающимися девушками, предпочитал сидеть дома с какой-нибудь книгой, взятой в приходской библиотеке. Больше всего ему нравились «Жития святых», он перечитал их уже три раза. Местный священник воспылал было надеждой, что мальчик пойдет по его стопам, но Гвидо интересовали только леденящие кровь истории о мучениках, проявленной ими отваге и жестоких казнях.
В то воскресенье близнецы зашли в зал кинотеатра и уселись в первом ряду. Фильм уже начался. На экране Витторио де Сика, продавец газет, выдавал себя за богатого синьора Макса и ухаживал за Асей Норис, отнюдь не богачкой, зато невероятной красавицей. Близнецы как раз недавно узнали, что взрослые при поцелуях засовывают друг другу в рот языки. Они сошлись на том, что это отвратительно, но теперь только и ждали, пока главные герои наконец начнут целоваться.
– Дольфо, ты как думаешь, актеры тоже целуются с языком?
– Американцы точно, а наши – не знаю, – отвечал брат с набитым ртом.
Семечки почти закончились, и гигантская надпись на газетном листе, развернутом на коленях у Дольфо, гласила: «Да здравствует Дуче!» Чуть ниже Бенито Муссолини грозно смотрел с фотографии, но мальчики, полностью игнорируя суровый взгляд вождя, были озабочены только тем, с языком будут целоваться Де Сика и Ася Норис или без.
Летом главным развлечением близнецов было купаться в По. Они скидывали одежду, ныряли в реку и резво плавали туда-сюда, то на поверхности, то под водой, не боясь течений и водоворотов. Часто братья соревновались, кто первым доберется до другого берега. Потом они возвращались на сторону Стеллаты, тяжело дыша, и обессиленно валились на горячий песок, а после нередко засыпали под оглушительный стрекот цикад. Будил их обычно разговор идущих мимо крестьян или свист Нены Казини, гуляющей со своими тремя собаками.