– А вдруг его разрушат? – переживала Снежинка.
– Если будем ждать конца войны, то вообще ничего не купим, – отвечал Радамес.
Супруги решили рискнуть.
Дом был двухэтажным и стоял в ряду помещений ленточной застройки, которые веком ранее использовались как склады для зерна. Чтобы пройти ко входу на первый этаж, нужно было спуститься с дамбы по одной из ряда маленьких кирпичных лестниц, в то время как на второй этаж вели мостики, перекинутые напрямую от дороги. Комнаты были огромные и с высоченными потолками и, конечно, больше подходили для хранения тонн зерна, чем для скромной мебели семьи Мартироли. Спальня Снежинки оказалась такой большой, что ее старая кровать здесь выглядела игрушечной. Под окнами пришлось сколотить ступеньки: чтобы выглянуть на улицу, хозяйке надо было сначала подняться по лестнице, а потом еще и встать на цыпочки.
Но даже переезд в приличный дом, где пол был выложен плиткой и на стенах не нарастала плесень, ничуть не облегчил супругам расставание с близнецами. В первые месяцы Снежинка и Радамес отправлялись проведать их каждые две недели. С трудом, порой экономя на еде, они откладывали деньги и регулярно собирались в дорогу. Каждый раз, когда родители должны были уезжать, малыши кидались за ними с криками, цепляясь за штаны отца и юбку матери, рыдали и умоляли забрать их с собой. Приходилось силой отрывать их, а однажды Радамес даже отвесил затрещину Васко, чтобы тот успокоился.
В 1941 году, когда родился десятый ребенок, ему дали имя Дечимо – «десятый»: с таким количеством детей фантазия супругов уже иссякла. После крестин Снежинка заявила мужу:
– Так, теперь малыш родился, и ты пойдешь спать в другую комнату.
Радамес решил, что она шутит, но супруга и в самом деле приготовила ему постель в комнате сыновей, а сама стала запираться в спальне на ключ.
Муж просил ее, умолял, в итоге даже стал грозиться, что заведет любовницу, но Снежинка ответила совершенно спокойно:
– Да ради бога, я как-нибудь переживу.
Радамес совершенно растерялся, но через несколько дней объявил жене, что, если она не прекратит, он заявит на нее в полицию.
– Долг жены – спать со своим мужем, так говорит и государство, и церковь.
Однако Снежинка оставалась непреклонной.
Еще некоторое время супруги продолжали навещать близнецов раз в две недели, но со временем заметили, что те все больше привыкают к новой жизни. Теперь дети уже не плакали, глядя на то, как уезжают родители. Настал день, когда Васко отказался сидеть на коленях у Снежинки, а через некоторое время они услышали, как Клара обращается к тете «мама».
– И давно она так тебя называет? – спросила родная мать.
– Она теперь ходит в детский сад, видит, как другие дети говорят «мама», ну и сама знаешь, они все повторяют, – ответила Виолетта.
В тот день Снежинка проплакала всю дорогу до дома и потом долго всхлипывала вечером в кровати, в одиночестве, закрывшись на ключ. Еще никогда собственная постель не казалась ей такой ледяной. Снежинка почувствовала, что ей тяжело дышать и сухая боль все сильнее разрастается в груди. Она больше не могла оставаться одна, только не сегодня.
Тогда она встала, отправилась в комнату сыновей, повернула ключ в скважине и вошла. Сердце билось сильно-сильно, словно в юности. Снежинка хотела разбудить мужа поцелуем, но резко остановилась и растерянно огляделась: постель Радамеса была пуста. Она выглянула в окно, надеясь, что супруг отошел по нужде, однако во дворе не видно было ни души.
Расстроенная, Снежинка вернулась к себе и ворочалась в кровати, пока на рассвете не услышала, что муж вернулся. Она снова встала, подошла к двери и выглянула в щелку: Радамес тихо пробирался в комнату на цыпочках, держа ботинки в руке, чтобы не шуметь.
В конце концов, Снежинка знала, что рано или поздно это случится. Она вернулась в спальню, закрылась на ключ и продолжала делать так каждую ночь.
С того дня, когда Клара назвала тетю Виолетту мамой, Снежинка и Радамес решили, что больше не будут ездить к близнецам. Слишком больно было смотреть на то, как родные дети предпочитают играть во дворе, вместо того чтобы побыть с ними. Стало ясно, что дяди и тети заняли место родителей в сердцах близнецов.
Супруги договорились, что будут навещать их раз в году, на Рождество, и привозить подарки. Но даже во время таких редких встреч Радамес чувствовал себя лишним, не в своей тарелке.
– Тебе просто кажется, – успокаивала его жена, но и ей было понятно, что их присутствие вызывает неловкость.
Радамес так и не простил сестрам и шуринам, что они отобрали у него двоих детей, и не мог смириться с тем, что у них так много денег.
– Твой брат Неллюско стал настоящим скрягой, а второй – извращенец. Все знают, что у него в Болонье любовник и он его содержит.
Но Снежинка не слушала его. С тех пор как богатые родственники забрали близнецов, Радамес заделался коммунистом. До того времени он никогда особенно не интересовался политикой, а теперь начал ненавидеть сперва фашистов, а после окончания войны – христиан-демократов. На самом деле причиной тому была не столько идеология, сколько затаенная обида на разбогатевших сестер. Снежинка же никому не завидовала, но так и не простила себя за то, что согласилась отдать близнецов. Всю оставшуюся жизнь ее преследовал призрак Васко и Клары. Брат и сестра следовали за ней повсюду, не собирались взрослеть и все время цеплялись за ее юбку. В сознании Снежинки близнецы навсегда остались малышами, и она постоянно ощущала их присутствие, жалобы, плач, настойчивые просьбы взять на руки и уделить внимание.
Если муж превратил свою скорбь в политическую позицию, то Снежинка нашла утешение в религии. Раньше она заглядывала в церковь лишь изредка, чтобы поблагодарить святую Катерину за чудо, или во время основных праздников, таких как Рождество и Пасха, – теперь же стала посещать мессу каждое воскресенье. Снежинка приходила к первой службе рано утром, еще до рассвета, когда в церкви почти никого не было, кроме нескольких стариков, страдающих бессонницей. Кроме того, она взяла привычку каждый вечер читать молитву перед сном. Радамес, будучи коммунистом, священников терпеть не мог, а потому раздраженно ворчал:
– Молись, молись. Все равно никто тебя там наверху не услышит. Там вообще нет никого!
1941
Когда в Европе началась война, Жетулиу Варгас попытался сохранить нейтралитет, склоняясь то к странам «оси», то к союзникам, в том числе и после нападения на Перл-Харбор 7 декабря 1941 года. Только в августе 1942-го Варгас наконец решился встать на сторону США, но в основе этого шага лежали преимущественно экономические интересы, а участие Бразилии в мировом конфликте осталось лишь номинальным.
Союз со Штатами помог возрождению индустрии кофе – продукта, который начали активно экспортировать в Северную Америку. Это благотворно сказалось на судьбе многих предпринимателей, включая Аделе: благодаря накопленному опыту и сотрудничеству с США она за несколько лет вернула былой блеск своей плантации.
Много кто был бы рад взять ее в жены, да и Нубия советовала Аделе посмотреть по сторонам.
– Вам всего сорок шесть, вы слишком молоды, чтобы оставаться одной, – говорила верная служанка.
– Мое время прошло, мне не нужны никакие мужчины, – отвечала та.
Когда-то Аделе пересекла полмира, чтобы выйти замуж, но сейчас она совершенно не чувствовала в себе интереса к этой стороне жизни. Она часто вспоминала тетю Эдвидже и трагедию, которой закончилась ее любовь, сломавшая столько жизней. Аделе извлекла из этой истории хороший урок.
– У меня есть дочь, и мужчины мне ни к чему, – повторяла она.
Однако в самой глубине души, в темном уголке, куда она и сама боялась заглянуть, Аделе знала, что ее отношения с Марией Лус бесконечно далеки от семейной идиллии. Конечно, она любила собственную дочь, но порой с трудом могла поверить, что в их жилах течет одна кровь.
С самого начала ей было тяжело находить с девочкой общий язык. Если с первым ребенком, который прожил всего неделю, Аделе чувствовала, что все идет правильно, то с Марией Лус она постоянно сталкивалась с трудностями. Сначала дочь не захотела брать ее грудь. Каждый раз, когда новоиспеченная мать пыталась ее накормить, девочка поднимала ор и становилась красной от напряжения. Спустя два дня бесплодных попыток пришлось нанять кормилицу.
С годами положение не улучшилось. Часто Аделе ловила себя на том, что отмечает недостатки дочери: слишком тонкие губы, слишком костлявые плечи… Но обиднее всего было видеть, что девочка растет безразличной ко всему, без малейшего внутреннего огня, который отличал ее родителей. Если бы, думалось порой матери, она узнала себя в Марии Лус, то, может, смогла бы по-настоящему полюбить ее. Каждый раз от подобных мыслей ей становилось невыносимо стыдно. Она вскакивала, бежала к дочери, прижимала ее к груди, стараясь избавиться от угрызений совести. На самом деле Аделе понимала, что захотела ребенка в первую очередь, чтобы исполнить долг перед мужем. Она сделала то, что все вокруг ждали от нее, но, откровенно говоря, никогда не чувствовала в себе искреннего желания стать матерью. Пожалуй, забота о Снежинке, когда та была маленькой, больше всего из того, что Аделе довелось испытать за свою жизнь, походила на материнский инстинкт. Безусловно, она страдала и после выкидыша, и после смерти первенца. Мария Лус же выжила и выросла, но матери она все время казалась чужой. Аделе привыкла считать себя ущербной и была уверена, что на земле нет другой женщины, которая не любила бы собственное дитя. Однако все ее попытки сблизиться с девочкой оказывались бесполезны.
– Иди к маме, – говорила она, стараясь быть доброй и ласковой. Но когда Аделе обнимала дочь, та вырывалась, если она улыбалась ей, девочка принималась плакать.
Потеряв мужа, хозяйка плантации бросила все свои силы на управление хозяйством Кашуэйра-Гранди, поручив заботу о Марии Лус верной Нубии. Но потом сама же завидовала служанке, когда видела, как та играет с девочкой, как они вместе поют песни или смеются без причины. Нубия подхватывала Марию Лус на руки, покрывала поцелуями, и Аделе не могла отделаться от мысли, что любовь служанки к ее дочери гораздо сильнее, чем та, которую способна испытать она сама. Она чувствовала себя ужасной матерью и, чтобы заглушить угрызения совести, заваливала девочку подарками или устраивала праздники, на которых та откровенно скучала.