– Если уж воевать, то на стороне партизан, – посоветовал ему дед.
В ту же ночь Гвидо сбежал из дома. Четыре дня он прятался на кукурузном поле, изнемогая от жары. По ночам соседи приносили ему немного хлеба и сыра. Как-то вечером пошел дождь, но юноша так боялся двинуться с места, что только натянул куртку на голову и остался где был, среди стеблей кукурузы, хоть и промок до трусов.
Чтобы скрасить дни бесконечного ожидания, Гвидо придумывал разные способы убить время, самым действенным из которых оказалось вспоминать арии из известных опер.
Страсть к академическому вокалу обнаружилась в нем еще в подростковом возрасте, как только закончилась ломка голоса. Юноша быстро выучил наизусть популярные произведения Верди и Пуччини, сначала слушая пение своего деда Ансельмо, потом – по пластинкам в доме одноклассника, чей отец-мясник был ярым поклонником оперы. Гвидо запоминал арии легко и быстро, от природы обладая идеальным слухом. Однако поскольку он был скромен и стеснялся петь на людях, даже родные братья и сестры долго не знали о его увлечении. Так продолжалось до того момента, пока однажды Гвидо не оказался в кабаке, где его дед Ансельмо уже успел выпить пару лишних рюмок и ни с того ни с сего затянул арию «Прощание с матерью» из «Сельской чести». Над ним начали смеяться.
– Замолчи, Ансельмо, а не то сам Масканьи услышит и в полицию на тебя заявит за издевательство! – заявил один из посетителей.
В ответ раздался взрыв хохота. Гвидо, тоже уже не совсем трезвый, не смог вытерпеть насмешки над дедом. Поборов свою врожденную скромность, он закрыл глаза, сжал кулаки и чистейшим голосом запел:
O Lola ch’ai di latti la cammisa
si bianca e russa comu la cirasa,
quannu t’affacci fai la vucca a risa,
biato cui ti dà lu primu vasu![14]
В кабаке воцарилась благоговейная тишина. Все замерли: кто с колодой карт в руке, кто с чашкой кофе, кто с наполовину развернутой газетой. У присутствующих мурашки побежали по коже. Дед слушал внука с открытым ртом, замерев, как истукан.
‘Ntra la porta tua lu sangu è sparsu,
e nun me mporta si ce muoru accisu…
E s’iddu muoru e vaju mparadisu
Si nun ce truovo a ttia, mancu ce trasu.
Ah, ah; ah, ah…
Когда Гвидо закончил петь, у Ансельмо Мартироли по щекам текли слезы.
– Ну вылитый дед! – воскликнул он, обнимая внука. После этого случая, хотя семья Мартироли никогда не была особенно верующей, решили, что Гвидо будет петь в церковном хоре.
– Хоть какой-то толк от нашего священника, – заявил Ансельмо.
Теперь о таланте Гвидо узнала уже вся округа, и вскоре его начали приглашать петь на свадьбах, где он с неизменным успехом исполнял «Аве Марию» Шуберта. Главным же его козырем стала ария «Потаенная слеза» из «Любовного напитка» Доницетти. Ее Гвидо даже однажды спел в театре в Леньяно, в тот день, когда мясник отвез его вместе с собственным сыном на концерт. Юный Мартироли выступил перед сотнями людей, и когда он допел, все вскочили с мест, восторженно аплодируя. Тенор-профессионал пожал ему руку, сказав, что у него самого эта ария никогда так хорошо не получалась, несмотря на долгие годы учебы.
Гвидо начал мечтать о том, чтобы учиться музыке и стать настоящим оперным певцом. Голос у него был, желание тоже. Однако Снежинка, с ужасом разглядев в сыне все признаки породы мечтателей, стала отговаривать его от этой затеи.
– Если идти на поводу у фантазий, можно разрушить свою жизнь. Пустые мечты – наше проклятье уже много поколений, – говорила она. – Только этого еще не хватало: возомнить себя вторым Карузо, учиться музыке! Это все развлечения для богатых, – твердила обеспокоенная мать. – Знаю, что ты в это не веришь, но вспомни историю нашей семьи: сначала Джакомо со своими маниями, который в итоге повесился в собственном доме; потом Акилле, который решил стать героем и только чудом не умер во время расстрела. А тетя Эдвидже? Она одна сломала жизнь двух семей. А потом моя сестра Аделе, которая мечтала о любви, а в итоге оказалась на другом конце света и почти сразу овдовела. Запомни: если мы начнем давать волю своим фантазиям, новые трагедии не заставят себя ждать, да еще и гораздо худшие, чем все, что было раньше. Это прочитала в картах наша давно умершая родственница, цыганка Виолка, а она никогда не ошибалась.
– Да ладно тебе, мам! Пророчество, цыганка с картами… Ты правда в это веришь?
– Конечно! И тебе бы стоило. Можешь петь в церкви, сколько захочешь, но не тешь себя несбыточными иллюзиями.
Гвидо провел четыре дня в кукурузном поле, от скуки повторяя в уме оперные арии, гаммы и упражнения по сольфеджио, которым его научил священник, пока наконец двое мужчин не явились, чтобы отвести юношу в партизанский отряд. Он оказался вместе с еще тремя призывниками в чьем-то подвале недалеко от Сермиде, где проводил целые дни в бездействии. Ничего не происходило. Наконец однажды вечером партизаны взяли его с собой на вылазку.
– Сегодня идем за продуктами, – объявили они.
– Куда?
– Ну уж точно не в городскую лавку, – засмеялись те.
Они выдвинулись вчетвером. Стоял поздний вечер, люди сидели по домам.
Гвидо и партизаны пошли через поля до района Сермиде под названием Капосотто. Когда вдали показался богатый дом с желтыми стенами и башенками с двух сторон, все закрыли лица платками. У каждого была винтовка или пистолет.
– Только мое оружие заряжено, и никто не должен применять силу, – предупредил самый старший. – Понятно? Берем еду, благодарим и уходим.
Остальные молча кивнули.
Около входа они наткнулись на дочь испольщика, работавшего в имении, и ее жениха.
– Откройте дверь и идите в дом. В дом, быстро! – прикрикнули на них.
Перепуганная парочка покорилась указаниям. Войдя в дом, партизаны захлопнули дверь ударом ноги и пошли на кухню. Там обнаружились родители девушки и их младшие дети.
– Не бойтесь, нам нужно только пополнить запасы, – объявил старший.
Гвидо оказался рядом с девушкой, которую они только что втолкнули в дом, и не мог не заметить, что она невероятно привлекательна: огромные глаза, кудрявые волосы, четко очерченные губы. Взгляд юноши невольно остановился на трех маленьких шрамиках у нее на лбу. «Наверняка болела ветрянкой», – подумал он. У Гвидо и у самого была парочка таких на шее. Испольщик не двигался с места, лицо стало белее мела.
– Но у нас здесь ничего нет. Хозяин увозит все в Мантую, – промямлил он.
– Но свинья-то у вас есть.
– Да какая свинья! Из-за войны она умерла, не успев вырасти.
Мужчина попытался было зажечь сигарету, но руки дрожали слишком сильно, и он никак не мог довести дело до конца.
– Не говори ерунды, ее видели у вас во дворе два дня назад, – сказал Гвидо, зажигая для него спичку.
– Клянусь, она умерла! – воскликнул тот, выпучив глаза.
Испольщик врал. В этот момент свинья была с их тринадцатилетним сыном, которого отец часом ранее послал во двор приглядывать за старшей сестрой и ее женихом. Скрывшись в тени дома, мальчик вовремя заметил приближение четырех мужчин с закрытыми лицами и сразу понял, что им нужно. Как только партизаны вошли в дом, он кинулся отвязывать свинью. Теперь сын испольщика тащил ее на веревке в сторону виноградника и молил Бога, чтобы та не начала хрюкать.
Первая вылазка Гвидо в роли партизана закончилась неудачей. Они так и вернулись с пустыми руками.
Юноша оставался в подвале в Сермиде еще неделю, пока наконец за ним и другими тремя призывниками не приехал грузовик. Ребят отвезли на холмы севернее Брешии, где располагался батальон Гарибальдийских бригад, в котором им предстояло сражаться. Впрочем, там Гвидо тоже пробыл недолго: через несколько дней кто-то донес на партизан, и всю группу арестовали фашисты. Они оказались в тюрьме Брешии, в камерах для политзаключенных.
1944
Блохи, готовые ринуться вперед, бились о стенки перевернутых стаканов.
– Если я выиграю, дадите мне две пачки «Национали»[15], а если проиграю, я буду отдавать вам весь мой хлеб эту неделю, – пообещал Гвидо.
Мужчина, сидевший напротив, внимательно посмотрел на него из-под полуопущенных век: этот парень отлично знает, что ему из дома присылают хороший хлеб, но и правда не раздумывая отдаст свой паек, несмотря на то что сам мучается от голода.
Во время последней бомбежки в восточном крыле, отведенном под политических преступников, двери послетали с петель, и никто не пришел их чинить, разломанные створки так и валялись на полу. С того дня заключенные могли свободно ходить из камеры в камеру, и именно так Гвидо подружился со своим соседом – профессором средних лет.
– Некогда им чинить двери, более серьезных забот хватает. Республика Сало доживает последние дни! – говорил тот.
Однако бомбы продолжали падать, и воспоминания о последнем авианалете все еще преследовали узников. В тот день все они сжались на полу, закрыв головы руками, и лежали замерев, с пересохшими губами, в тягостном ожидании, что от очередного снаряда тюрьма взлетит на воздух. Потом взрыв – трясутся стены, крошатся кирпичи, повсюду разлетаются осколки стекла. В заключенных летели щепки, куски бетона и штукатурки, но никто не двигался с места: колени прижаты к подбородку, по ногам течет моча. Так они и лежали на полу, дрожа от страха, пока снаружи не послышался шум удаляющихся самолетов, потом раздались завывания сирены, и наконец наступила тишина.
Никто по-прежнему не вставал: затекшие руки обхватывали головы, ноги были как ватные. Только спустя несколько минут узники наконец начали подниматься и выходить в коридоры, едва различая друг друга в густом облаке известки, которая постепенно оседала, покрывая камеры, лестницы, отвалившиеся двери. Белые с головы до ног, заключенные неуверенно двигались, держась за стены. Покрытые слоем пыли в палец толщиной, с красными глазами, они казались призраками из потустороннего мира. Раскрошившаяся известка была повсюду: в волосах, на одежде, на ресницах, в носу, во рту, в легких. Узники бесцельно шатались туда-сюда, все еще оглушенные разрывами снарядов. Когда двое встречались лицом к лицу, то лишь молча смотрели друг на друга, не решаясь заговорить или коснуться своего соседа.