Понадобилась целая неделя, чтоб Гвидо смог снова спокойно спать, не вскакивая каждый час вне себя от страха. Когда заснуть не получалось, он отправлялся в камеру профессора и чаще всего заставал того бодрствующим. Тогда остаток ночи они разговаривали о политике, курили или играли в карты. Находя у себя на голове или под мышками блох, узники складывали их в баночку, а потом устраивали состязания. С тех пор как у заключенных появилась возможность передвигаться и общаться, Гвидо снова начал петь. Эта идея была воспринята на ура его товарищами по несчастью, и вскоре юноша уже устраивал концерты по заявкам.
– Давай что-нибудь из «Риголетто», – просил один.
Потом другой:
– Знаешь «Однажды я увидел вас случайно»?
После каждой арии узники разражались аплодисментами, а профессор замечал:
– Ну нельзя иметь такой голос и не заниматься музыкой! Ты, мой дорогой, должен учиться вокалу. Когда выйдем, я найду тебе хорошего преподавателя. С деньгами что-нибудь придумаем, но, черт побери, ты обязательно должен учиться, ты же рожден для этого!
Гвидо смеялся и рассказывал, что начал петь, чтобы порадовать деда Ансельмо, который назвал всех детей в честь персонажей известных опер и передал свою страсть внуку.
Если профессор восхищался голосом Гвидо, то юноша с восторгом слушал все то, чему старший товарищ за месяцы заключения был готов его научить. Этот мужчина с твердым и в то же время жизнерадостным характером открыл для него новый мир. Именно благодаря ему Гвидо познал силу мысли, искусство слова – те вещи, о которых ранее имел лишь очень смутное представление. Когда профессор говорил об истории, диалектике или поэзии, юный Мартироли был готов слушать его часами. Впрочем, он увлекательно рассказывал и о более прозаических вещах: о своем огороде за домом, о том, как в прошлом году там выросли кабачки толщиной в руку, а еще о Федре.
– Да, Федра, – вздыхал профессор.
Шесть раз его жена беременела, но так и не смогла родить ребенка. Глаза профессора наполнялись горечью всякий раз, когда он говорил о ней. Сам он был бы готов усыновить малыша, но Федра отказывалась: она уверяла, что времени еще много и надо сначала снова попытаться родить своего. Ей хотелось выносить родную кровь, почувствовать, как он пинается у нее в животе, пока кожа не покроется синяками. Однако потом супруги постарели, а дети так и не появились. На этом месте профессор резко замолкал и менял тему разговора.
Иногда Гвидо получал посылки из дома: чесночную колбасу от бабушки Софии, мыло и средство от блох – от матери. Снежинка также отправляла сыну собственноручно связанные теплые свитера и шерстяные носки, изготовленные его младшими сестрами. Вместе с вещами приходили письма. В последнем мать писала:
У нас все хорошо. Ждем только окончания войны, потому что ужасно устали и все сложнее сохранять надежду. Но знай, дорогой сын, я все время молю Деву Марию, чтобы помогла тебе, ведь она тоже мать и тоже страдала о своем сыне. В прошлое воскресенье я ездила в Болонью к святой Катерине, поставила две свечи и рассказала ей о тебе и о том, что с тобой приключилось. Хочу, чтобы она знала: из-за ерунды я ее никогда не побеспокою.
Период затишья после бомбардировки, распахнувшей двери камер в тюрьме, длился недолго. В декабре 1944-го явились несколько военных в форме Республики Сало. На руках у них был список фамилий политзаключенных. Вызвали пятнадцать человек. Их собрали во дворе и загнали в машину, которая минуту спустя скрылась в неизвестном направлении.
То же самое произошло на следующей неделе и еще через неделю. Появлялись военные, вызывали заключенных по фамилии и куда-то увозили. О дальнейшей их судьбе ничего не сообщалось. Каждый раз в списке оказывались чьи-то друзья, сокамерники или кто-то, у кого недавно родился ребенок, которого он еще даже ни разу не видел. Когда солдат складывал листок с фамилиями, оставшиеся переводили дыхание, сердце снова начинало биться в груди. Заключенные опускались на стулья и сидели некоторое время с закрытыми глазами, пытаясь не выдать своей радости, потому что каждому было стыдно радоваться в подобный момент. Потом многие бежали к окнам, чтобы в последний раз взглянуть на товарищей. Они стояли молча, прижавшись носами к решеткам. Те же, кого забрали, никогда не оборачивались. Они молча лезли в грузовик, один за другим, с пугающим спокойствием.
Январь 1945 года прошел без приходов солдат. Заключенные начали было надеяться, что кошмар закончился, но в начале февраля военные Республики Сало появились снова. На этот раз список казался бесконечным: солдат все выкрикивал и выкрикивал новые фамилии. Настал черед профессора, а затем и Гвидо. Всего вызвали около сотни человек – всех политических заключенных.
Их вывели во двор и заставили построиться в шеренги. Капитан в черной рубашке вышел из помещения администрации тюрьмы, сгибая пополам какие-то листы бумаги. Он отдал приказ, и солдаты открыли ворота. В тот день не было никакого грузовика. Заключенных выгнали из тюремного двора и повели куда-то по улицам Брешии, наставив в спины винтовки.
Гвидо и профессор держались рядом. Они шли вместе с остальными в пугающей тишине. Женщины, замершие на тротуарах, провожали их печальными взглядами, старики снимали шляпы.
– Всех нас сегодня убьют, – пробормотал кто-то.
Профессор шел тяжело дыша, он совсем ослаб.
– Куда вы нас ведете? – спросил он у одного из солдат.
– Помалкивай и ступай побыстрее, – ответил тот.
Вокруг не раздавалось ни звука, кроме топота заключенных. Казалось, остальной мир замер.
Колонна миновала центр города и вышла на грунтовую дорогу, ведущую в поля. Гвидо не понимал: зачем вести их пешком? Солдаты забрали из тюрьмы всех политзаключенных, так куда они направляются? Если решено убить их без свидетелей и потихоньку закопать где-нибудь в глуши, то зачем заставлять целую колонну проходить среди бела дня через центр города? Они шли уже около часа, вокруг давно не было домов. По обеим сторонам дороги тянулись только покрытые инеем поля, ручьи, кусты боярышника. Небо было ясным, легкий мороз пощипывал кожу. После стольких месяцев, проведенных в тюрьме, открытые пространства, свежий воздух и дневной свет с непривычки слегка пугали.
Выйдя за пределы города, солдаты закинули винтовки на плечи. Один из них, блондин в очках, вытащил пачку сигарет и протянул одну Гвидо:
– Держи. Не бойся, все будет хорошо.
Наконец заключенные вышли на дорогу в сторону Наве, где обнаружилась целая колонна грузовиков, поджидавшая их. Профессора и Гвидо отправили в разные автомобили. Перед тем как расстаться, они обнялись.
– Удачи тебе! Как закончится война, приезжай меня навестить, и прошу тебя: не бросай пение!
Гвидо пообещал. Они сели каждый в свой грузовик и поехали в разные стороны.
Тем утром около ста политических заключенных были освобождены группой партизан с фальшивыми документами, одетыми в фашистские мундиры. Когда тюремная стража обнаружила обман, бывшие узники уже были далеко, в горах, готовые присоединиться к Гарибальдийским бригадам.
Гвидо оказался в местечке Боттичино-Сан-Галло, где его накормили, отмыли от вшей и привели в чувство. Затем партизаны выдали ему винтовку. Война подходила к концу, и по округе бродило немало немцев из разбитых отрядов. Гвидо поручили делать обход территорий вокруг деревни Серле и горы Маддалены. Из соседних городов долетали новости о вооруженных столкновениях, повешенных партизанах и множестве убитых, но в краях, где оказался Гвидо, ничего особенного не происходило. Каждое утро он отправлялся на обход соседних лесов. В воздухе уже чувствовалась весна. На деревьях набухли почки, вдоль дорог расцветали первые примулы и фиалки. Гвидо тренировал меткость, стреляя по зайцам, и в удачные дни возвращался с парой тушек на плече. Беглых немцев он ни разу не видел.
В кармане юноша бережно хранил листок с адресом профессора. Он часто думал о том, встретятся ли они снова, но в то же время понимал, что после войны жизнь вернется к своему обычному течению и им будет нечего сказать друг другу. Гвидо неторопливо шел по лесу, погруженный в свои мысли, как вдруг нос к носу столкнулся с врагом – это был исхудавший немец в рваной форме и явно голодающий не первый день.
– Ни с места! – крикнул юноша, выставив вперед винтовку.
Немец в ужасе выпучил глаза, потом развернулся и помчался наутек.
– Стой, стрелять буду! – заорал Гвидо, но так и не решился спустить курок.
Все произошло слишком быстро, как в тумане. Немец убегал, юный партизан стоял на месте с наведенной на него винтовкой. Внезапно распахнулась дверь стоявшего у тропинки дома, оттуда выбежал крестьянин и кинулся на беглеца. На вид смельчаку было не меньше семидесяти лет, однако он бросился на солдата, не раздумывая ни секунды, и повалил его на землю. Гвидо кинулся к ним, но на бегу увидел, как немец достает нож и втыкает его прямо в живот старика. Раз, другой, до самой рукоятки. Лицо крестьянина исказилось судорогой, и тело безжизненно повалилось на траву: глаза открыты, рот распахнут в предсмертном крике. Гвидо почувствовал, как внутри него закипает ярость, рот наполнился слюной.
– Это же просто старик! – воскликнул он.
Солдат в ужасе уставился на него. Гвидо подумалось, что они, наверное, ровесники. Немец вскочил и попятился, снова пытаясь бежать. Гвидо наставил на него винтовку. Выстрел. Второй выстрел. Третий выстрел. Он увидел, как немец раскинул руки в стороны. Пару мгновений враг стоял неподвижно, будто распятый на кресте, потом рухнул на землю. Гвидо молча смотрел на него, винтовка еще дымилась в руках. Сначала юноша кинулся к старику, опустился на колени и потрогал шею: тот был мертв. Тогда Гвидо подошел к немцу. Молодой солдат еще что-то шептал: может, звал маму или молился. Из-под его плеча разливалась лужа крови, вторая пуля попала в бедро. Гвидо взвалил его себе на плечи, чуть не упав под таким грузом.
– Сдаться ты не мог, не? Чего тебе стоило? – и выругался.