Распределив вес раненого на плечах, юноша побрел обратно. До убежища партизан было четыре километра, почти все под гору, и он надеялся, что справится. Гвидо с трудом брел по лесу, немец стонал. Кажется, он плакал, да Гвидо и сам готов был разреветься. Через некоторое время стоны стали тише, а потом и вовсе стихли.
«Умер», – подумал Гвидо, но через мгновение солдат снова что-то просипел. Юный партизан начал разговаривать вслух, чтобы подбодрить раненого неприятеля, а заодно и самого себя.
– Держись, уже почти дошли. Там есть врач. Посидишь пару месяцев в плену, а потом отправят тебя домой… Чего говоришь? Не понимаю… Да я и подстрелил-то тебя в плечо и в бедро… От этого не умирают.
Гвидо говорил и говорил, чтобы не слышать стоны раненого. Он шел по каменистой тропе, часто поскальзывался, терял равновесие. Кровь немца текла у него по шее, свитер намок и прилип к спине.
– Не умирай, пожалуйста… – бормотал юноша.
Два раза он падал, потом вставал, проверял, жив ли солдат, снова взваливал его на плечи и продолжал путь.
Прошло полчаса. Гвидо уже не чувствовал собственного тела, не понимал, где заканчивается он сам и начинается раненый враг. Немец перестал стонать. «Наверное, потерял сознание», – подумал партизан. Оставалось уже совсем чуть-чуть: спуск, поворот, и они пришли.
– Держись, мы почти на месте, – повторял Гвидо.
Группа партизан увидела, как они вышли из леса: до неузнаваемости перепачканный кровью парень с солдатом в немецкой форме на плечах. Им кинулись навстречу. Гвидо без сил рухнул на землю. Один из партизан перевернул врага на земле и пощупал пульс.
– Мертв, – сообщил он остальным.
1945
Муссолини бежал из Милана вечером 25 апреля 1945 года после приказа о всеобщем восстании, изданного Комитетом национального освобождения Италии. Он вернулся туда уже мертвым, 29 числа, и его тело подвесили на металлической балке бензоколонки на площади Лорето – там, где 10 августа 1944 года расстреляли пятнадцать партизан. Рядом с ним на обозрение неистовствующей толпы выставили трупы Николы Бомбаччи, Алессандро Паволини, Акилле Стараче и Кларетты Петаччи, последней чья-то жалостливая рука булавкой заколола юбку вокруг ног. К 1 мая вся Северная Италия была освобождена – это положило конец двадцатилетней диктатуре и пяти годам войны.
То были дни величайшего народного единения, но в то же время необузданной жестокости и неразберихи. Невозможно сосчитать, сколько тогда состоялось самосудов, акций возмездия и стихийных казней. В Стеллате Аттилио Коппи, муж Лучаны, понял, что пропал. Внезапно все вокруг вдруг стали противниками режима Муссолини. Даже те, кто еще недавно участвовал в фашистских парадах, с гордостью приветствуя товарищей вытянутой рукой, теперь распевали «Интернационал», размахивая красным флагом на площади Пеполи. Аттилио Коппи не мог больше рассчитывать на помощь отца – городского главы, – так как тот в одночасье скрылся в неизвестном направлении, даже не предупредив сына. А врагов в округе у мужа Лучаны набралось немало. В ноябре 1943 года всю семью Модена арестовали. Сначала их отправили в тюрьму Феррары на виа Пьянджипане, а потом в Германию. По Стеллате тут же разлетелось известие, что за этим несчастьем стоит не кто иной, как Аттилио. Теперь он предчувствовал неминуемое возмездие: нужно было уезжать, и немедленно.
Коппи помчался домой и сказал жене готовить детей и собирать вещи.
– Сам и езжай, если хочешь, – воспротивилась та. – Мы с детьми никуда не собираемся. Мне надо магазином заниматься, и у меня никаких врагов здесь нет.
Аттилио даже не стал пытаться ее переубедить.
– Ну и хорошо. Одному мне будет намного проще скрыться. Дай мне только денег, они мне понадобятся.
Лучана дала ему больше, чем муж мог надеяться. Несмотря на ссоры и вспышки ярости, Аттилио оставался отцом ее детей, и ей совершенно не хотелось, чтобы его повесили вниз головой, как только что случилось с Дуче.
– Будь осторожен… – прошептала жена, протягивая ему пачку банкнот.
Она пожелала ему удачи без всяких затаенных обид, будто предчувствуя, что эти слова – последнее, что они скажут друг другу.
Машину Аттилио остановили на выезде из Бондено, на блокпосте партизанского отряда. Двое из дежуривших там были уроженцами Стеллаты и сразу его узнали.
– Это Аттилио Коппи, который забил насмерть Самуэле Модену, – сказал тот, что помоложе.
Мужа Лучаны тут же выволокли из автомобиля. Он растерянно бормотал нечто бессвязное, волосы, которые он обычно тщательно зачесывал назад, теперь в беспорядке падали на глаза. Партизаны посовещались между собой несколько минут, а потом объявили Аттилио смертный приговор и потащили его к каменному забору. В этот момент случилось необъяснимое: Коппи внезапно перестал стонать и трястись. Он стал необыкновенно спокоен, словно страх смерти, ужас перед тем, что через несколько минут его тело пронзят пули, – всякое земное чувство уже оставило его. Совершенно ровным тоном Аттилио сказал:
– Я никого не убивал. Той ночью мы хотели лишь напугать Модену, но он упал и ударился головой.
Никто ему не ответил. Прозвучал приказ стрелять. Аттилио Коппи выстрелами прижало к стене, а потом он сполз на землю, оставляя на известке красные полосы крови.
Пятеро партизан молча смотрели на безжизненное тело, опустив винтовки. Среди них был высокий и крепкий девятнадцатилетний блондин с дерзким выражением лица: Дольфо Мартироли.
После освобождения Италии от фашизма Дольфо влился в ряды тех, кто призывал партизан не складывать оружие. Именно сейчас и настал момент сражаться, говорили они. Народ на их стороне и созрел для революции. В какой-то момент даже официальная Коммунистическая партия засомневалась, но потом все-таки приняла решение сдать оружие армии освободителей, то есть американцам.
Дольфо никому не рассказал ни о расстреле, в котором принял участие в дни освобождения страны, ни о том, как со временем казнь Аттилио Коппи свинцовой тяжестью легла на его сердце и душу.
9 мая, несколько дней спустя, армейский грузовик с двумя трехцветными флагами по бокам остановился в центре Стеллаты, на площади Пеполи. Местный почтальон увидел, как из машины вылезло двое парней, и одним из них оказался Гвидо Мартироли. Работник почты тут же вскочил на велосипед и крутил педали до самой Ла-Фоссы, потому что знал: Снежинка и Радамес все еще живут в доме Беппе. Стояла жара, казалось, уже наступило лето. На полях зрела пшеница и распускались маки. Почтальон подъехал к дому Казадио обливаясь потом. Хозяин возился во дворе, пытаясь починить соломенное кресло. Еще издалека гость начал кричать:
– Беппе, беги скорее, там твой внук!
– Какой?
– Гвидо!
– Как?.. Но где?!
– Его привезли военные. Я их видели на площади Пеполи, но, наверное, он идет сюда.
Беппе Казадио опрокинул кресло, издал радостный вопль и побежал. Как был – в соломенной шляпе, майке и шлепанцах, – он понесся по дороге, ведущей в центр города. За ним с лаем погналась собака – Беппе отогнал ее пинком и продолжал мчаться, сам не зная, откуда берутся силы, а в итоге не узнал Гвидо, когда столкнулся с ним нос к носу. Внук, который год назад выглядел как мальчишка, превратился в худощавого молодого мужчину, на лице которого ясно читались следы голода и лишений, перенесенных за несколько месяцев заключения. Гвидо сам схватил его за локоть.
– Дедушка, ты куда бежишь?
Пару секунду Беппе растерянно смотрел на него, не узнавая, но потом наконец прижал к груди, слишком взволнованный, чтобы сказать что-то или заплакать.
– А мама и папа где?
– Они пошли открывать ваш дом. Кто-нибудь наверняка уже сообщил им. Пойдем, вернемся домой.
Устроившись на кухне со стаканчиком вина, дед и внук долго говорили обо всем, что случилось за год разлуки. Многие в городе погибли или пропали без вести.
– Убиты или не вернулись из России, – пояснил Беппе. Потом прибавил: – Но на войне всегда две стороны.
Он рассказал, как недавно видел бегущих немцев, которые кидались в реку, пытаясь пересечь ее на том, что попадалось под руку: досках, дверях, бочках. Большинство импровизированных плотов и лодок переворачивались или наполнялись водой, и многие из несчастных утонули, потому что не умели плавать.
– Как будто бешеную пляску устроили посреди реки, – говорил Беппе, качая головой.
Он слышал их крики и видел, как немцы погружались под воду: сперва туловище, потом глаза, волосы, пальцы.
В последующие дни Нена Казини не ловила осетров, вместо этого на своей лодке она собирала тела погибших. Неторопливо гребя по течению, она замечала то голову, высунувшуюся из воды; то кисть руки, болтающуюся на поверхности, словно в приветствии; то раздутое тело в прибрежных кустах. Тогда Нена подплывала к мертвецу, привязывала его к лодке и вытаскивала на крутой берег, чтобы потом похоронить в пойме реки, где земля была мягкой и легко поддавалась ее лопате. Если удавалось узнать чье-то имя, Казини вырезала его перочинным ножиком на деревянном кресте, чтобы родные могли найти останки, что не раз потом и правда случилось в послевоенные годы.
Но говорить о грустном сейчас не хотелось. Еще будет время рассказать все печальные истории и оплакать павших на войне.
– Давай еще по капельке, тебе надо набраться сил, – советовал Беппе своему старшему внуку, от волнения проливая часть вина на скатерть.
Тем временем Снежинка с мужем подошли к своему дому возле дамбы на берегу По. Здание чудесным образом выстояло в войну, но с тех пор, как супруги с детьми перебрались в дом Казадио в Ла-Фоссе, стояло закрытым. Наводнений за последние годы не случилось, но морозные зимы, дожди и влажность могли серьезно навредить постройке.
Снежинка и Радамес приоткрыли дверь. Несколько секунд они стояли на пороге, привыкая к темноте, потом в полумраке явно проступили следы запустения. На полу стояло несколько сантиметров воды: видимо, зимой лопнула труба. Кухня превратилась в настоящее болото с квакающими лягушками и жужжащими стрекозами. Паутина тянулась по потолку от одного угла до другого, а везде, куда не добралась вода, пышным цветом цвела плесень. Гвозди в оконной раме насквозь проржавели, в воздухе стоял запах сырости.