Жизнь в Виджу казалась чудом: люди приезжали сюда, уложив все свои пожитки в картонный чемоданчик, а совсем скоро уже обзаводились машиной, по воскресеньям ходили в ресторан, а некоторые даже покупали собственный дом. Столь стремительный рост благосостояния местных объяснялся не только достойными зарплатами в швейцарских франках, но и тайным ночным промыслом: в городке процветала контрабанда сигарет. Всякий мужчина моложе сорока с крепким телом и здоровыми легкими подрабатывал здесь тем, что грузил на спину мешки пачек «Мальборо» и «Муратти» и перетаскивал их из Швейцарии в Италию через Альпы. Мешки с контрабандным куревом называли «провозами». В каждый «провоз» клали по 749 пачек. Ни в коем случае не больше, потому что начиная с 750 пачек заводилось уголовное дело, а вот до заветной цифры можно было отделаться штрафом.
Контрабандисты в Виджу считались кем-то вроде романтических героев, потому что в годы войны они помогали партизанам в борьбе за освобождение Италии, а также в свое время организовали бегство в Швейцарию многих евреев и политических преступников. Местные власти смотрели на этот промысел сквозь пальцы, так что незаконная торговля сигаретами давно стала восприниматься как вполне обычное занятие, к которому не зазорно прибегнуть, чтобы принести в семью немного лишних денег. Нередко контрабандисты и пограничники собирались в одних и тех же пивных, чтобы пропустить стаканчик перед «работой». Случалось и так, что полицейские, поймав соседа с нелегальным товаром, давали ему возможность убежать, ограничиваясь конфискацией сигарет. В любом случае обе стороны твердо соблюдали негласную договоренность: работать только по ночам и не иметь при себе оружия. Таким образом, даже при прямом столкновении в горах в ход шли только кулаки и дубинки. Словом, контрабандистский промысел в приграничных зонах – таких городках, как Гаджоло, Сальтрио, Виджу, Кливио, – был особым миром со своими моральными принципами. Большинство новых домов, выстроенных здесь за последние десятилетия, возводились на деньги, полученные от нелегальной подработки. В те времена обычным делом были ночные засады, погони, рискованные преследования, но контрабандисты продолжали изобретать все новые способы переправки товара. Даже приходского священника как-то раз остановили на границе, потому что он спрятал несколько блоков сигарет под сутаной. Некоторые умельцы умудрялись перевозить пачки «Мальборо» под водой, через озеро Черезио. Не надеясь на обычные лодки, которые оставляли след на поверхности и легко обнаруживались пограничной службой даже в темноте, местные придумывали разные подводные плавсредства с названиями вроде «поросенок» или «сигара» – настоящие мини-субмарины, состряпанные в гараже из того, что попалось под руку.
Гвидо был одним из немногих в округе, кто не захотел иметь ничего общего с контрабандным промыслом. Несмотря на уверения брата в том, что никакой опасности оказаться в тюрьме нет и быть не может, Гвидо отвечал, что хочет спать спокойно. Впрочем, преступная карьера Дольфо тоже оказалась недолгой. Несмотря на то что его недюжинная сила по-прежнему вызывала восторг и у парней намного моложе, зрение, давно ослабленное, продолжало падать.
Однажды ночью, когда Дольфо шел по горам с мешком сигарет, кто-то наставил ему фонарь прямо в лицо.
– Ни с места! – приказал пограничник.
Мартироли бросил мешок и помчался прочь по тропинке, но через несколько шагов уронил очки. Осознав, что путь к бегству отрезан, Дольфо поднял руки вверх и сказал:
– Я сдаюсь. Но найдите, пожалуйста, мои очки, иначе вам придется нести меня в город на руках.
Как-то субботним днем, пока Эльза гладила белье на кухне, Норма побежала играть в футбол с соседскими ребятами. Кто-то из детей ударил по мячу, и она кинулась перехватить его. Внезапно взвизгнули колеса по асфальту, и бампер машины остановился в нескольких сантиметрах от лица девочки. Вышел водитель, белый как полотно. Он подхватил Норму на руки и сжал так, что ей стало больно.
– Где твоя мать? – заорал он.
Девочка указала в сторону дома. Незнакомец потащил ее к двери, та оказалась заперта. Тогда он начал что есть сил стучать по ней кулаками. Раздался раздраженный голос Эльзы:
– Да иду я… секунду!
Дверь открылась. На пороге стояла Эльза, красная и растрепанная. За ее спиной маячил дядя Дольфо.
Водитель закричал, что детей нельзя оставлять на улице без присмотра и что он только чудом не задавил их дочь. Эльза дрожала, Дольфо стоял опустив глаза и взволнованно ерошил волосы. Никто из двоих не произносил ни слова.
Незнакомец воскликнул:
– Да вы что, хоть девочку усадите, дайте ей воды!
Эльза и Дольфо принялись растерянно искать бутылку с водой, но она оказалась пуста.
В результате беспорядочных поисков они обнаружили только вино и налили пару глотков в стакан Нормы, но девочка дрожала и пролила почти все себе на платье.
Водитель вышел, громко хлопнув дверью. Норма продолжала сидеть на стуле: руки трясутся, одежда залита вином. Все молчали.
Наконец, мать подошла и погладила девочку по голове.
– Не говори ничего папе. Хорошо?
– Хорошо, – ответила дочь, хотя и не до конца поняла, что именно нужно скрывать от отца.
Тем вечером Норма поднялась по лестнице на верхний этаж, где жила их квартирная хозяйка Линда. С тех пор как умер ее муж, Линда боялась спать в одиночестве, а потому часто приглашала девочку составить ей компанию.
Квартирной хозяйке было за пятьдесят, но выглядела она безупречно: всегда накрашена и одета, будто с журнальной страницы. Линда носила модные узкие брюки длиной до середины голени – «капри», как их тогда называли. В квартире у нее были натертые до блеска паркетные полы, на стене висели старинные часы, а на комоде из натурального ореха всегда стояла хрустальная ваза с букетом свежих роз. Она любила каблуки и крупные серьги, красила волосы в цвет «пепельный блондин» и выходила из дома только при полном параде, даже если собиралась в булочную. Эльза говорила, что стыдно вести себя как девочка в таком возрасте. Однажды Норма услышала, как мать шептала Кармелине Премилькуоре:
– С него-то она арендную плату не берет, уж будь уверена.
На этих словах она подбородком указывала на двадцатилетнего парня с юга, который жил в соседней квартире.
Норме же Линда, напротив, очень нравилась, и она с радостью ходила к ней ночевать. Девочка обожала элегантную обстановку и запах свежих роз. Линда вообще очень любила цветы и всегда твердила, что красота – бальзам для души. Она скорее отказалась бы от еды, чем от букета на комоде. Кроме того, на стенах у нее висели качественные репродукции картин Матисса и Ван Гога. Норма подолгу любовалась ими, а порой и пыталась копировать.
Но тем вечером девочка сразу залезла под одеяло и смотрела оттуда, как Линда, сидя перед зеркалом, стирает красную помаду с губ и макияж с глаз. Это был неторопливый ежевечерний ритуал, за которым Норме никогда не надоедало наблюдать. Наконец, хозяйка дома поднялась с кресла: теперь ее лицо было бледным, вмиг заметно постаревшим.
Она натянула на худое тело шифоновую сорочку, залезла под одеяло и вздохнула:
– Слышишь, как ветер завывает… – Казалось, у нее перехватило дыхание.
Через некоторое время Линда добавила:
– Когда вырастешь, уезжай отсюда. Надо учиться, Норма. Поезжай в Милан или за границу. Здесь люди злые.
Потом Линда пожелала спокойной ночи и выключила свет. Девочка же никак не могла заснуть.
Она слышала, как на улице кто-то смеется, а из кафе напротив доносится мелодия из музыкального автомата.
È giunta mezzanotte,
si spengono i rumori,
si spegne anche l’insegna
di quell’ultimo caffè.
Le strade son deserte,
deserte e silenziose,
un’ultima carrozza
cigolando se ne va…[18]
Эту песню часто пел отец Нормы. Раньше. Когда они еще были счастливой семьей. Но с некоторых пор атмосфера в доме переменилась. Родители все время нервничали и почти не разговаривали друг с другом. Говорила одна Норма, но казалось, никто не обращает на нее внимания.
Дольфо больше не приходил к ним в гости, а мать периодически пропадала куда-то на несколько часов. Потом, если Норма спрашивала, где она была, Эльза отвечала уклончиво.
– Но куда ты ходила-то? – настаивала дочь.
– У меня тоже есть право хоть немного побыть счастливой! – как-то раз резко бросила та.
Потом мать опустилась на стул, явно жалея о сказанном:
– Норма, прости. Я не хотела… В твоем возрасте некоторые вещи еще сложно понять.
– Я уже большая, мне десять лет.
Эльза улыбнулась.
– Да, это правда, ты уже большая… А я скоро стану старой.
С тех пор девочка больше не задавала вопросов.
Несколько месяцев спустя таинственные отлучки матери прекратились, но Норма замечала, что она часто ходит с покрасневшими глазами. Эльза перестала слушать радио, даже концерты с фестиваля в Сан-Ремо, во время которых раньше не отходила от приемника.
Так продолжалось довольно долго, пока шаткое равновесие окончательно не разрушилось. Норме было одиннадцать лет. Весь день она провела с альбомом, рисуя крылатых кошек и русалок с флейтами и гитарами. Когда мать вернулась с работы, девочка все еще не собралась заправить постели и накрыть на стол. Эльза вошла, и Норма тут же заметила, что она бледна как мел. Обычно мать стала бы ругаться, говорить, что устает на работе и что дочь должна помогать ей хотя бы в мелочах, но в тот вечер она не проронила ни слова. Сняв пальто и убрав сумку, Эльза опустилась на стул и молча уставилась в одну точку. «Сейчас она встанет и задаст мне», – думала Норма, судорожно придумывая оправдания. Однако мать, вместо того чтобы ругаться, залилась слезами.