Они и дня не могли прожить друг без друга. Спали обычно дома у Стефано, крепко обнявшись всю ночь, и, если кто-то один отодвигался во сне, второй тут же прижимал его к себе снова. Доната не могла сосредоточиться на учебе. Стефано работал кое-как, каждое утро шел в университет без малейшего желания и весь день ждал, когда они снова увидятся. Целыми вечерами они занимались любовью или сидели в обнимку на диване и никак не могли наговориться. Была одна черта в Стефано, которая одновременно и безумно восхищала, и больше всего раздражала Донату: его спокойствие в разговорах о политике, умение анализировать любой вопрос и рассматривать каждую проблему с разных точек зрения. Если сама она отличалась категоричностью, Стефано всегда готов был принять во внимание все существующие мнения, и каждый раз это ужасно злило его возлюбленную.
– Далеко не все творческие люди придерживались левых взглядов, – говорил он.
– Ну конечно, все! А если они не социалисты, то это не искусство.
– Элиот работал в банке и уж точно не имел отношения к левым, но это не помешало ему стать одним из лучших поэтов своего времени. А Борхес? Я думал, ты его обожаешь.
– При чем тут Борхес?
– Он был элитаристом и не скрывал своих сомнений по поводу народной демократии.
– Я не знала.
– Ну, вот теперь знаешь. И что, перестанешь его читать?
– Ну, не могу же я восхищаться кем-то правых взглядов, даже если это Борхес.
– Нельзя судить о людях только по их политическим убеждениям.
– Конечно, можно! Все люди – следствие политики. Эгоизм, социальное неравенство, отсутствие сочувствия к ближнему – все это результат неверной политики. Только изменив общество, мы сможем справиться с этими бедами.
– Путем революции?
– Да, путем революции. Это единственное, что может изменить систему.
– Многие из пролетариата не поддерживают эту точку зрения.
– Когда придет момент, мы все им объясним, и они поймут. Сейчас сознание народа замутнено телевизором. Они двадцать лет копят, чтобы купить машину, и потом думают, что стали богачами.
– Согласись, что раньше рабочему классу приходилось куда хуже.
– А ты думаешь, несчастные гроши, что теперь водятся у них в кармане, что-то изменили? Это же просто жалкие подачки, Стефано. Исторический материализм имеет своей целью только одно – пролетарскую революцию.
– А что будет с теми, кто против насилия, против вооруженного захвата власти?
– Им надо будет сделать выбор: присоединиться к народному восстанию или расплачиваться за последствия своего реформизма.
– Люди – сложные существа, Доната. Например, я люблю тебя, несмотря на все большевистские идеи в твоей голове. Или вот смотри. Ты тоже меня любишь, а даже не спросила, за кого я голосовал.
– Могу себе представить за кого, но я надеюсь перевоспитать тебя. Будешь моим подопытным кроликом, – беззаботно отвечала она и ерошила волосы Стефано.
Однако в такие моменты Доната ощущала какое-то нехорошее предчувствие, легкий укол страха. Тогда она обнимала возлюбленного, целовала и твердила:
– Пообещай, что никто не сможет встать между нами.
– Обещаю. Даже сам Мао Цзэдун! – смеялся он.
По воскресеньям они занимались любовью в комнате, залитой утренним светом. Обоим нравилось подолгу лежать в постели, не притрагиваясь друг к другу. Затаив дыхание, после долгих-долгих поцелуев, когда время, казалось, замирало. Чувствуя нарастающее желание. Две рыбки на дне моря – обволакивающего, будто вторая кожа. С закрытыми глазами. До тех пор, пока дыхание второго не становилось ощутимым, всепроникающим; пока слияние тел не превращалось в заветный берег, в единственное спасение.
– Расскажи мне про свой первый раз, – попросил ее как-то Стефано уже после, покуривая сигарету.
– Я его почти не знала. Мне было семнадцать лет, он постарше. Мы встретились в Варезе, в одном кафе под портиком. Он был скромный и долго-долго болтал со мной, пока наконец решился позвать на свидание.
Доната думала о том юноше и понимала, что с трудом может воскресить в памяти черты его лица. Она смутно помнила его имя, прямые волосы и странный говор с растянутыми гласными. Еще помнила пот на его коже, напрягшуюся шею, руку, что скользнула за пояс ее джинсов в молчаливом отречении от стыда. Они были в сосновой роще неподалеку от Виджу, стояла зима. День выдался солнечным, но снежный покров на земле не таял. Изо рта при дыхании вырывался пар. Вокруг них были только деревья и снег. В густой сосновой роще стояла полная тишина: ни чириканье птиц, ни шаги пробегающей лисицы – ничто не нарушало ее. Они расстелили плед под сосной и разожгли костер. Долго целовались, потом она расстегнула его брюки. Его глаза – будто тонкие раны в момент пика удовольствия. Только они и вспоминались Донате, но четко, будто все это случилось вчера.
Когда они ушли, сгущались сумерки. Юноша оставил в лесу запах горелого дерева и пару окурков «Мальборо». Она – гримасу боли и сладковатый аромат пачули.
Пока они шли в сторону города, почти совсем стемнело. Он то и дело прижимал ее к себе и покрывал поцелуями лоб и щеки. В свете фар пригородного автобуса они обнялись в последний раз. Потом он сел у окошка и протер рукой запотевшее стекло.
Доната помахала ему на прощание. Автобус скрылся за поворотом. Она больше не захотела с ним видеться.
– В этом возрасте легко ранить кого-то, даже не желая того.
– Такое случается в любом возрасте, – ответил Стефано, крепче прижимая ее к себе.
– Ну хватит уже. Я понимаю, что ты влюблена, но сколько можно мучить меня перечислением всех его достоинств, – возмущалась Норма всякий раз, когда двоюродная сестра принимались говорить о Стефано.
– Но недостатки у него тоже есть.
– И слава богу!
– Он слишком традиционно мыслит, а еще… У него всегда такой порядок, прямо идеальный! Представляешь, он каждое утро застилает постель, а по вечерам не может лечь спать, не помыв посуду.
– Говорят, противоположности притягиваются.
– Но проблема даже не в этом. Политика – вот наш камень преткновения.
– Вы из разных социальных слоев, Доната. Он не может думать как рабочий.
– Это неправда. У нас в партии есть и университетские преподаватели, и интеллектуалы, и журналисты. Это вопрос мышления, политического роста. А если мы со Стефано начинаем говорить на эти темы, то непременно ссоримся. Он ненавидит нашу партию.
Доната была права: Стефано Лоренци на дух не переносил радикальное левое движение, к которому принадлежала его девушка. Они называли себя «партией», но члены организации состояли на учете в полиции, и их имена появлялись на страницах газет, когда в новостях говорили о вооруженных столкновениях и террористических актах. Некоторые оказывались за решеткой. С течением времени Стефано заметил, что жизнь его возлюбленной полна секретов. Нередко она пропадала на полдня без всяких объяснений.
– Надо повидаться с товарищами, – говорила Доната, не вдаваясь в детали.
Только в самом начале отношений она назвала Стефано пару имен.
– Мне нужно встретиться с Джованни, – сказала она как-то под вечер.
– И кто это такой?
– Один из основателей, но он низкий и лысый, так что не беспокойся, – пошутила Доната и побежала вниз по лестнице.
Джованни Скудери не был ни низким, ни лысым. На самом деле все девушки в партии были в него влюблены и наперебой восхищались его невероятной харизмой. Доната же считала его чересчур самовлюбленным.
– Он из тех, кто хочет всегда быть в центре внимания; обожает, когда его хвалят. А вы, девушки, его еще и поощряете, – говорила она остальным.
Но хотя Доната и видела недостатки Джованни, тем не менее уважала его лидерские качества.
Более теплые дружеские отношения у нее установились с другим товарищем, Джино Такси. Его звали так, потому что он работал таксистом и чтобы отличать от второго Джино в партии. Если Доната уходила куда-то по ночам, то упоминала именно его, чтобы успокоить Стефано:
– Не переживай, меня отвезет домой Джино Такси.
Тем не менее чем дальше, тем загадочнее она себя вела. Когда Стефано спрашивал, с кем она проводит время, Доната больше не называла никаких имен. Если она уходила из дома в три часа ночи, то лишь бросала:
– Плакаты нужно развесить!
– Да ты газеты читаешь? Правые не намерены шутить, Доната. Если тебя поймают среди ночи, то ноги переломают или пулю в лоб пустят.
Дольфо и Зена тоже относились к политической активности дочери со все нарастающим беспокойством. Когда она приезжала их проведать, то непременно ругалась с отцом.
– Не сможете вы осуществить никакую революцию! Разве ты не видишь, что вы остались сами по себе, рабочие больше не следуют за вами? – твердил Дольфо.
– Ну-ну. Как будто вы с компартией добьетесь большего. Что-то уже двадцать лет, как пытаетесь, пап, и до сих пор не поняли, что голоса на выборах ничего вам не дадут.
– Вы ненормальные. Ненормальные и к тому же преступники! – кричал Дольфо. – Ничего нельзя решить, убивая людей.
– Иногда необходимо пожертвовать жизнью одного ради общества.
– Замолчи! Да знаешь ли ты, каково это – отнять жизнь у человека? – восклицал тогда Дольфо. В такие моменты он не мог отделаться от воспоминаний о смерти Аттилио Коппи.
Отец и дочь продолжали горячиться, и Зене приходилось вмешиваться, чтобы успокоить их.
Прошло несколько месяцев с тех пор, как Доната и Стефано стали встречаться, и она как-то взяла его с собой, чтобы познакомить с родителями. Юноша сразу же почувствовал себя легко и свободно. Он отлично умел находить общий язык с кем угодно, так что Зена и Дольфо остались совершенно очарованы.
– Он отличный парень, не упусти его, – сказала мать дочери, пока они мыли посуду после ужина.
А вот кто совершенно не был очарован Стефано Лоренци, так это товарищи Донаты по партии. Все они считали, что она должна прекратить эти отношения. Собралось даже специальное заседание, повесткой которого было уговорить девушку бросить Стефано, и сам Джованни Скудери принял в нем участие.