– Тетя, смотри, кто приехал! – воскликнула Снежинка, входя на кухню.
Эдвидже подняла глаза, а потом с видимым трудом встала со стула. Как обычно, она была в черном кружевном платье до пят, но на ногах – разноцветные носки, связанные Снежинкой из остатков пряжи. Прошло много лет, и столько всего случилось за это время, однако, увидев тетю, Аделе сразу же поняла, что их долгая разлука не имела никакого значения. Хватило одного взгляда, чтобы убедиться: суть людей не меняется, во взгляде Эдвидже племянница по-прежнему видела отражение собственного глубокого одиночества.
– Давайте попьем кофе, – предложила тетя после долгих объятий. Потом, повернувшись к некоему невидимому собеседнику, добавила: – Ничего не надо, я сама. Незачем так суетиться.
Аделе вопросительно посмотрела на Снежинку, а та потихоньку от Эдвидже покрутила пальцем у виска, словно говоря: «Ну что ты хочешь, возраст».
Все расселись вокруг большого стола, и потек неспешный разговор о том о сем: сколько лет прошло, что нового в городе, – но затем беседа неизбежно свернула на недавнюю трагическую потерю.
– Я помню, как в детстве Доната приходила ко мне и просила научить ее шить, – рассказывала Эдвидже, вернувшись умом и сердцем в мир живых. Впрочем, потом она добавила: – Вот увидите, она скоро навестит меня.
– Тетя Эдвидже, Доната умерла, – попыталась возразить Снежинка.
– Ну и что, я все равно ее жду, – ответила та, глядя на племянницу огромными голубыми глазами, помутневшими от катаракты.
Тем вечером Аделе осталась ночевать у Эдвидже. С наступлением темноты дверь закрыли на цепочку. Аделе огляделась: она была в доме, населенном воспоминаниями и призраками. Ветер стучал в окна, и гвозди в рамах плясали, будто одержимые. В полупустых комнатах, казалось, раздавались голоса, стоны, эхо. Свистел воздух, проникавший через щели, смешиваясь с дыханием умерших.
– Тебе не тяжело жить здесь совсем одной? – спросила Аделе.
– Со мной мои мертвецы, они никогда не оставляют меня одну.
В ту ночь тетя и племянница спали в одной кровати. Они еще долго болтали, после того как выключили свет. Разговор двух постаревших женщин крутился в основном вокруг воспоминаний, как будто о настоящем мало что можно было сказать, а уж о будущем тем более.
– А как твоя дочь? – спросила Эдвидже.
– У нее своя жизнь, мы редко видимся. Она развелась с мужем много лет назад, но это к лучшему. Теперь преподает рисование в школе, – ответила Аделе.
– Зря ты мало с ней видишься, это же твой единственный ребенок.
– Мы слишком разные, мне всегда было тяжело с ней.
– Мы не выбираем своих детей. Когда они рождаются, надо принимать их такими, какие они есть.
Последовала долгая пауза, а потом Аделе тихо сказала:
– Может, мне было бы лучше не иметь детей.
Тетя резко повернулась, уставившись на нее своим взглядом, казалось, проникающим в самую суть вещей:
– Ребенок – это всегда дар свыше.
Аделе не ответила. Она подумала о Марии Лус, и, как обычно, это мысль принесла ей только горечь. Ее грусть наполнила кровать, а потом и всю комнату, проникла сквозь стены, разлилась по округе до самых полей пшеницы.
На следующее утро Аделе резко подскочила на кровати, разбуженная громким голосом:
– In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti… Gratia Domini nostri Iesu Christi, et caritas Dei, et communicatio Sancti Spiritus sit cum omnibus vooobisss…[25]
– Боже мой, как я испугалась! Что это?
– Да ничего, это дон Романо по мегафонам мессу передает. Столько лет коммунисты пытаются с ним сладить, но без толку.
Несмотря на решение Второго Ватиканского собора, предписывавшее вести богослужение на государственном языке, дон Романо остался верен латыни. Когда городской врач спросил его о причинах такого решения, священник ответил:
– Ты бы смог разговаривать с женой на правильном итальянском, если до этого вы сорок лет общались на диалекте? Ну так вот и для меня это то же самое. С Господом я всегда говорил на латыни и буду и дальше так делать.
– Он до сих пор жив? – поразилась Аделе.
– Он старше меня, наверное, ему года сто три или сто четыре. Тут есть молодой священник, который ему помогает, но воскресную мессу дон Романо всегда служит сам. Иногда, правда, засыпает, прямо стоя на коленях перед алтарем или во время причастия. Но что тут поделаешь, возраст. Он настоящая знаменитость, даже из Римини приезжают встретиться с ним.
– Но зачем?
– Для изгнания бесов. Ему равных нет в освобождении одержимых.
– И люди в это верят?
Эдвидже слегка приподняла веки, глядя в пустоту. Узкие губы, впалые щеки, рот давно без зубов. Наконец, она сказала:
– А что делать нам, старикам, как не верить в сказки?
Молодой священник, помогавший дону Романо, приезжал из Феррары. Худой и абсолютно лысый, несмотря на юный возраст, он был совершенно не рад мотаться в захолустный городишко на берегу По.
Здание церкви пребывало в плачевном состоянии: фрески давно покрылись плесенью, а статую Девы Марии укутывала, будто шаль, паутина. Помощник дона Романо давно бросил всякие попытки поддерживать порядок. Он приезжал, оплачивал счета, исповедовал стариков, готовил пару детей к первому причастию, а потом торопливо отбывал на своем голубом «Фиате 500» обратно в город.
В тот момент, когда из мегафонов полился голос дона Романо, вещавшего на латыни, Гвидо гулял по берегу реки. Он проснулся на рассвете, захотел помочиться и пошел по лестнице, ведущей на чердак. Именно на этих ступеньках его мать держала белые эмалированные ночные горшки. Вот уже много лет Гвидо жил в доме с унитазом и кнопкой для смыва, но тем утром ему показалось совершенно естественным воспользоваться одним из горшков, расставленных на лестнице.
Одевшись, он вышел во двор и увидел Снежинку, собиравшуюся кормить кур.
– Иди посмотри, есть ли там яйца, я тогда тебе его взобью с сахаром и добавлю в кофе, – предложила она сыну.
Гвидо собрал еще теплые яйца, и мать приготовила ему сладкий яичный крем, придающий силы, точно такой же, как делала, когда сын только вернулся из тюрьмы – такой худой и измученный, что его не узнал родной дед Беппе.
После завтрака Гвидо пошел прогуляться. Воздух ранним утром был еще свежим, а небо – бесцветным. Река тихонько текла в сторону моря, а листья тополей посверкивали в первых лучах солнца. Несколько женщин подметали мостовую, вдалеке кукарекал припозднившийся петух. Все казалось таким правильным и спокойным, таким по-настоящему родным, навсегда запечатленным в памяти поколений, передающимся от отца к сыну.
Раздумывая обо всем этом, Гвидо сам не заметил, как подошел к дому Нены Казини – знаменитой местной рыбачки, грозы осетров, которую знал с детства. Она сидела на крыльце и натягивала сапоги.
– Привет, Нена.
– О, Гвидо! Ты когда приехал?
– Вчера вечером. Пойдешь рыбачить?
– Да, сейчас самое лучшее время.
Конечно, Нена постарела: волосы побелели, а глаза превратились в щелочки. Однако ей удалось сохранить энергичность и тяжелую поступь, от которой лягушки разбегались в стороны и прятались в траве.
«Старики все остались здесь, среди коров и свиней, а молодые бегут, чтобы работать на заводах», – думалось Гвидо в то утро. Однако Стеллата казалась такой целостной, нетронутой и прекрасной, что в первый раз с момента своего отъезда из этих мест он подумал, что хотел бы закончить жизнь здесь, на берегу реки.
– Да замолчи ты! – повторял Радамес.
Но Снежинка была слегка навеселе и продолжала рассказывать скабрезные анекдоты.
– Вот этот послушайте. Старуха говорит мужу: «Знаешь, дорогой, после стольких лет совместной жизни, я хочу тебе кое в чем признаться». – «Слушаю тебя, милая». – «Всякий раз, когда мы с тобой занимались любовью, я думала об Амедео Наццари» А муж: «Ну, тогда и я тебе признаюсь: я тоже думал о нем!»
– Да замолчи ты! Мелешь языком только попусту, – настаивал Радамес, но она его не слушала и лишь хохотала от души.
Человек тридцать собралось во дворе за домом Снежинки, чтобы отпраздновать возвращение Аделе из Бразилии. Конечно, поначалу отсутствие Дольфо и разговоры о трагедии, случившейся в прошлом году, навевали невеселые мысли, но постепенно, выпив стаканчик-другой, все расслабились, и то, что задумывалось как тихие посиделки, превратилось в шумный праздник. Гости с удовольствием ели и пили, пустые бутылки выстраивались вдоль стены.
К одиннадцати вечера Радамес казался единственным, кто еще не захмелел. На ужин собрались братья и сестры Гвидо со своими семьями, а также другие родственники, со стороны Казадио: всем хотелось повидаться с Аделе.
Тетя Эдвидже сидела во главе стола. Время от времени она опускала голову и ненадолго засыпала, сладко похрапывая, несмотря на царивший вокруг гвалт.
Женщины без умолку болтали, их мужья то и дело запевали какую-нибудь песню, причем репертуар варьировался от «Белла чао» до «Парня с улицы Глюк».[26] Дети, на которых уже давно никто не обращал внимания, носились в свое удовольствие между столами. Группа родственников бурно спорила о том, правда ли Меркс лучше Коппи и справедливо ли досталась Германии победа на чемпионате мира месяц назад.
Периодически Эдвидже просыпалась от особенно громкого раската хохота и растерянно оглядывалась вокруг.
– Ох, кажется, я задремала на секунду, – говорила она.
– Да шла бы ты уже в кровать, – время от времени предлагала Снежинка.
Стояла жара, дышать было нечем. К полуночи дети заснули: кто на стульях, кто на складных шезлонгах – в то лето все покупали их и брали с собой на пляж на берегу По. Но взрослые и не думали расходиться.
– Идите домой уже, и мы спать пойдем! – повторяла Снежинка, пытаясь приструнить гостей.
Наконец, все разошлись, остались только Радамес со Снежинкой, Гвидо с Эльзой и дочерью, Аделе и только что проснувшаяся тетя Эдвидже. Воздух оставался душным, и в тишине, воцарившейся после ухода родственников, всем внезапно стало грустно. Они продолжали молча сидеть за столом, никому больше не хотелось идти спать.