Мать довольно
ворчит в темноту:
«Хоть и ранешней успеши нету,
А домок-от покуда веду…»
По лугам опустевшим шатаюсь,
По нахлынувшим былям брожу.
Загрущу —
и домой возвращаюсь.
Материнскую боль бережу.
Здесь мне все говорит об отце —
От листков его писем последних
И зарубок на старом крыльце
До портрета в простенке переднем.
«Что-то часто стал видеться
Гриша, —
Мать еду собирает на стол. —
То ограду поправит,
то крышу,
А вчера вон дрова поколол…
…До повертки донес он тебя,
Ты ведь зыбочный был,
полугодок.
Отправлялся и он, и братья —
Полсела уходило народу.
Все наказывал, чтоб берегла.
Чтоб ни с чем ради вас не считалась.
Сберегла я вас всех,
подняла.
А сама вот кукушкой осталась».
Собираются бабы средка.
Мужика ни у той, ни у этой.
Поразъехались по свету дети.
В одиночку съедает тоска.
Соберутся. Вино разольют.
Понемногу они захмелеют,
И как будто друг дружку жалеют —
Поведут,
поплывут,
запоют.
Это горькое горе поет
О рябине,
о Волге широкой,
И о милом, который далеко
И уже никогда
не придет.
А сегодня у нас
собрались.
Знать, у матери —
Гришихи-Анны —
Разузнали о госте нежданном.
Не забыли, что я гармонист.
«Что невесело, девки, поем?
Заводите-ка, что ли,
частушки.
Ставь-ка, Анна,
Еще по четушке —
Выколачивать дроби начнем!
…Ох вы, вдовушки-бедовушки,
Народец гулевой.
Зарастают ваши тропочки
Зеленою травой.
Провожала и не знала.
Что навек расстануся.
Что с детьми я обсолдатею,
Одна остануся.
Ой, гармонь-гармошенька,
Осталась одинешенька.
Осталась мыкать грусть-тоску
По речке Пижме, по песку.
Ох, зачем на горе, мамушка.
Родила ты меня —
Лучше в полюшке на камушке
Убила бы меня.
Голова-головушка,
Натерпелась горюшка,
Горюшка великого
От германца дикого.
Не забыла, не забуду
Этот год – сорок второй.
Все придут,
а мой останется
В земелюшке сырой…»
И в частушках все та же кручина.
Плачет мать.
Только чем ей помочь?
И чернее, и горше крушины
На душе, и за окнами ночь.
И сквозь слезы
все то же,
все то же —
Боль, как прежде, жива и остра.
И былое забыться не может,
Будто было все это вчера.
Пожелтели страницы,
Полиняли чернила.
Сколько лет на божнице
Мама письма хранила.
Пусть на сгибах потерлись
И повыцвели строки,
Но живой его голос
Вдруг ударит, как током!
Чую, к ним прикасаясь,
Трепет сердца живого.
Не запомнил отца я,
Но услышал его я!
Все плывет и двоится.
От немалого срока
Пожелтели страницы
И повыцвели строки.
Эту горькую память
Мама долго хранила.
А где слезы упали —
Выгорают чернила.
Начинаю – нет силы…
Дочитаю потом —
Мы с отцом на могиле
Вместе их перечтем.
«…Ну, до скорого, мама.
Как вернусь, догощу.
Я пришлю телеграмму,
Коль отца разыщу».
И все об одном,
об одном
Грохочут на стыках колеса.
За тамбурным мутным стеклом
Со свистом проносится осень.
Навстречу летят поезда,
Опоры,
мосты,
эстакады.
Деревни,
лужки со стогами —
Кому-то родные места.
И ветер относит осины,
И волей становится грусть.
Пространство осенней России
Со свистом врывается в грудь.
Навстречу летят поезда,
Домишки,
ометы соломы.
По этой дороге тогда
Летели на фронт эшелоны.
На западе туча черна.
Тревожно играют зарницы.
И смотрит с надеждой страна
В солдатские хмурые лица.
Вагоны идут без конца
(Далекое время приближу),
И вот на мгновенье
отца
В солдатской теплушке увижу…
Как по скользкому льду
я ступаю —
Я по ржевским проселкам кружу.
Поле боя.
Отцовская память.
Поле боя.
Полынью дышу.
Сколько крови-то
было пролито.
Сколько в поле-то
полегло.
Поле русское,
кровное полюшко.
Ты Бедой и Победой взошло.
Вот за волжским откосом равнина.
(Волга здесь —
с нашу Пижму всего.)
По обочине ива, рябина.
Затянуло траншеи травой.
Заросли блиндажи.
Помаленьку
Из землянок,
времянок, закут
Вырос Ржев,
поднялись деревеньки.
Пообстроились люди.
Живут.
Сколько раз водополила Волга,
Сколько раз плыли в пене сады.
Рожь катила вскипавшие волны
В поле памяти, славы, беды.
Но людской неизбывной той боли,
Что по-прежнему в душах жива,
Все никак не зальет водополье,
Не забьет,
не заглушит трава.
День погожий, пригожий,
Кротость в поздних лучах.
Я спросил у прохожей,
Объяснил, что и как.
Видно, тоже задела
Ее чем-то война:
На меня поглядела,
Как на сына, она.
«В сельсовете и в школе
Эти списки хранят».
А во взгляде такое —
Моей матери взгляд.
По благому совету
Захожу в сельсовет.
Секретарь сельсовета
Помолчала в ответ.
С терпеливым участьем
Повздыхала опять:
«А с Урала к нам часто…
Что ж,
давайте искать».
Наклоняюсь я низко.
Шелестят, шелестят
Поименные списки,
Молчаливые списки
Здесь погибших солдат.
Как кутенок я тычусь,
Пред глазами темно.
«Сколько их?» —
«Десять тысяч
Здесь всего учтено».
Строчки прыгают,
пляшут.
Чем-то горло свело.
И найти-то мне
страшно,
Не найти – тяжело.
Вот и все.
Перейду через лавы,
Где речушка в осоке журчит.
Здесь солдатская скорбная слава
Над могилой листвой шелестит.
Снявши каску
стальную в молчанье
И приставив к ноге автомат,
Встал и замер, суров и печален,
С головою поникшей солдат.
Он стоит над могилою братской.
Он за всех за погибших —
один:
Вологодский, воронежский, вятский,
Белорус, украинец, грузин…
А когда наступает затишье
И Россия окутана тьмой,
С постамента он сходит
неслышно
И спешит,
и спешит он домой.
От снарядов и пуль сбереженный,
В самый трепетный миг тишины,
К матерям неутешным и женам
Он приходит в тревожные сны.
Припаду на коленях к подножью.
Сколько лет ты прождал
меня здесь!
Вот с тобой мы и встретились все же…
Вот и встретились…
Здравствуй, отец…
В небе глухо березы шумели,
Горько пахло опавшей листвой.
И дышало притихшее тело
Заодно с этой древней землей.
Может, целая вечность продлилась,
Но, как ветра усталого вздох,
Мне отцовское «здравствуй»
помнилось:
«Поднимись,
вытри слезы, сынок.
Я не дожил до нашей победы.
Так уж вышло.
Иначе не мог.
Хорошо, что пришел попроведать.
Мне теперь веселее, сынок.
Ни к чему убиваться, голубчик.
Расскажи лучше, как ты живешь.
Мать здорова
иль нездоровь мучит?
Как шумит чистопольская рожь?
Как изба-то?
Следить за ней надо —
Ты за крышей бы там присмотрел —
Я в то лето и тесу наладил,
Да вот, вишь, перекрыть не успел.
Как там сеют, и косят, и пашут.
Как в колхозе страдуют сейчас?
Кто живой воротился из наших?
Ну а помнят ли,
помнят ли нас?..»
По родимым местам побродили.
Обо всем
помолчали с тобой.