Январь 1849 г
Париж.
Георг только что читал Герцену и Натали. Георг сидит на полу у ног Натали. Герцен лежит на диване – лицо прикрыто шелковым платком. Книга или брошюра – «Коммунистический манифест» в желтой обертке. Обстановка повторяет ту, что была в начале первого действия.
Hатали. Отчего ты остановился?
Георг закрывает книгу и дает ей выскользнуть и упасть на пол. Натали приглаживает его волосы.
Георг. Я больше не могу. Он сошел с ума.
Натали. Ладно, все равно было скучно.
Георг. Какой смысл читать это, если каждый раз, когда ты пытаешься ему возразить, он отвечает: «Конечно, ты так думаешь, поскольку ты продукт своего класса и не можешь думать иначе». Мне кажется это жульничеством.
Натали. Я согласна. Но, конечно, я так думаю, поскольку…
Георг. Бытие определяет сознание. Я говорю: «Карл, я не согласен с тем, что добро и зло определяются лишь экономическими отношениями». На что Карл отвечает Натали. «Конечно, ты так думаешь…»
Георг. «…Поскольку ты не пролетарий!»
Натали и Георг пожимают руки, очень довольные друг другом. Герцен снимает платок с лица. Натали продолжает гладить Георга по голове.
Герцен. Но Маркс – сам буржуа, от ануса и до…
Натали. Александр! Что за слово?!
Герцен (извиняясь). Простите, средний класс.
Георг. В этом и заключается немецкий гений.
Герцен. В чем именно?
Георг. В том, что, если ты несчастный эксплуатируемый рабочий, ты играешь жизненно важную роль в историческом процессе, который в конце концов выведет тебя на самый верх, и это так же неоспоримо, как то, что омлет когда-то был яйцом. Понимаешь, все функционирует безупречно! У французских гениев все наоборот. У них несчастный эксплуатируемый рабочий ни за что не отвечает, и это означает, что система неисправна и что они здесь для того, чтобы все починить, раз уж у него самого на это не хватает мозгов. Так что рабочие должны надеяться на то, что мастер знает, что делает, и не надует. Неудивительно, что это не прижилось.
Герцен. Как коммунизм вообще может привиться? Он лишает рабочего аристократизма. Сапожник со своей колодкой – аристократ по сравнению с рабочим на башмачной фабрике. Есть что-то глубоко человеческое в стремлении самому распоряжаться своей жизнью, пусть даже ради того, чтобы ее загубить. Ты никогда не задумывался, почему у всех этих идеальных коммун ничего не выходит? Дело не в комарах. Дело в том, что есть вот это «что-то человеческое», и от него так просто не избавишься. Но Маркс хотя бы честный материалист. А все эти левые златоусты, распевающие «Марсельезу», которые не хотят от себя отпустить няньку… Мне жаль их – они готовят себе жизнь, полную недоумений и страданий… потому что республика, которую они хотят вернуть, – это предсмертный бред многовековой метафизики… братство прежде хлеба, равенство в послушании, спасение через жертву… и, чтобы не расплескать из купели эту еле теплую воду, они готовы выкинуть оттуда младенца, а потом удивляться, куда же это он делся. Маркс это понимает. Мы этого не поняли или побоялись понять.
Натали. Георг рисковал жизнью на поле битвы!
Герцен. Да, конечно. Ты знаешь, тебя стали узнавать чисто выбритым, тебе стоит отпустить бороду.
Натали. Это грубо. (Георгу.) Он вас просто дразнит. Никто этому уже не придает значения. Все уже забыли.
Герцен. Я не забыл.
Натали. Перестань.
Георг. Нет, отчего же, пускай. Вы хотели бы, чтобы я отпустил бороду?
Натали. Я уже привыкла к вам без бороды. А что говорит Эмма?
Георг. Она говорит, чтобы я спросил у вас.
Натали. Это очень лестно. Но не мне же будет щекотно, если вы снова отпустите бороду…
Герцен. Отчего Эмма больше к нам не ездит?
Георг. Мне необходимо хоть пару часов отдыхать от семейной жизни. Что за гнусное изобретение!
Герцен. Я думал, у нас здесь тоже семейная жизнь.
Георг. Да, но твоя жена – святая. Эмма не виновата. Ее отец пал жертвой исторической диалектики, и в этом он обвиняет меня… Потеря содержания – это удар для Эммы. Но что я могу поделать? Я певец революции в межреволюционный период.
Герцен просматривает только что полученные письма.
Герцен. Напиши оду на избрание принца Луи Наполеона президентом Республики. Французский народ отрекся от свободы свободным голосованием.
Георг. «Фирма Бонапарт и потомки – чиним все».
Герцен. Какие мы были наивные тогда в Соколове – в наше последнее лето в России. Ты помнишь, Натали?
Натали. Я помню, как ты со всеми ссорился.
Герцен. Спорил, да. Потому что мы тогда все были согласны, что есть только один достойный предмет для спора – Франция. Франция, спящая невеста революции. Смешно. Все, чего она хотела, – стать содержанкой буржуа. Цинизм, как пепел, наполняет воздух и губит деревья свободы.
Георг. Надо быть стоиком. Учитесь у меня.
Герцен. Это ты стоик?
Георг. А как это выглядит?
Герцен. Апатия?
Георг. Именно. Но апатию неверно понимают.
Герцен. Ты мне ужасно симпатичен, Георг.
Георг. Apatheia! Успокоение духа. У древних стоиков апатия не означала безропотного смирения с судьбой! Для того чтобы достигнуть состояния апатии, требовались постоянные усилия и концентрация.
Герцен (смеется). Нет, я просто люблю тебя.
Георг (жестче). Апатия не пассивна, апатия – это свобода, которая приходит с готовностью принимать вещи такими, какие они есть, а не иными, и с пониманием того, что прямо сейчас изменить их никак нельзя. Люди почему-то часто не могут с этим смириться. Мы пережили ужасное потрясение. Оказывается, истории наплевать на интеллектуалов. История – как погода. Никогда не знаешь, что она выкинет. Но, бог мой, как мы были заняты! – суетились из-за падения температуры, кричали ветрам, в какую сторону дуть, вступали в переговоры с облаками на немецком, русском, французском, польском языках… и радовались каждому солнечному лучу как доказательству наших теорий. Что же, хотите ко мне под зонтик? Здесь не так плохо. Стоическая свобода состоит в том, чтобы не терять понапрасну время, ругая дождь, который льет в тот день, когда ты собрался на пикник.
Герцен. Георг… Георг… (Натали.) Он последний настоящий русский во всем Париже. Бакунин скрывается в Саксонии под чужим именем – он мне его назвал в своем письме! Тургенев – известно где, а Сазонов синим дятлом упорхнул со стаей польских конспираторов, которые готовят демонстрацию. (Отдает Натали один из конвертов.)
Натали. Это от Наташи. Я без нее так скучаю с тех пор, как она уехала в Россию.
Герцен. Нам надо уехать отсюда. Поедем жить… в Италию, например, или в Швейцарию. Лучшая школа для Коли – в Цюрихе. Когда он подрастет, моя мать все равно переедет с ним туда.
Натали (Георгу). Они изобрели новую систему. Положите руки мне на лицо.
Георг. Так?
Георг касается рукой ее лица. Натали заикается на букве M и выпаливает П.
Натали. Мама… Папа… малыш… мяч… Георг… Георг.
Герцен вскакивает с письмом.
Герцен. Огарев обручился с Наташей!
Натали вскрикивает и раскрывает свое письмо. Оба читают.
Георг. Моя жена – в интересном положении, я не говорил?
Герцен. Молодец, Ник!
Натали. Это все началось еще до Рождества!
Георг. Да, это не так интересно. На самом деле это самое неинтересное положение на свете.
Натали. Я сию минуту ей напишу!
Георг (неопределенно). А, ну… хорошо.
Натали. А что же он? (Радостная, обменивается с Герценом письмами. Выбегает.)
Георг. Мне всегда что-то нравилось в Огареве. Не знаю даже, что именно. Он такой невнятный, ленивый, безнадежный человек. (Пауза.) Я думал, он женат. У него была жена, когда я знал его в Париже.
Герцен. Мария.
Георг. Да, Мария. Она сошлась с художником, если его так можно назвать. Впрочем, он и в самом деле красил холсты, и говорят, у него была большая кисть. Она умерла?
Герцен. Нет, жива и здорова.
Георг. Как же нам решить проблему брака? Нам нужна программа, как у Прудона. «Собственность – это кража, за исключением собственности на жен».
Герцен. Программа Прудона – оковы от алтаря до гроба – абсурдна. От страсти никуда не деться. Пытаться запереть ее в клетку – тщетные потуги утопистов. Огарев – вот моя программа. Он единственный – из тех, кого я знаю, – живет согласно своим убеждениям. Верность достойна восхищения, но собственнические инстинкты – отвратительны. Мария была тщеславна и ветрена, мне всегда было неспокойно за Ника. Она ведь не то, что моя Натали. Но у Огарева любовь не переходила в гордыню. У него любовь так уж любовь – и пострадал он от нее по полной. Ты думаешь, это проявление слабости, но нет, в этом его сила.
Натали входит в шляпе и поправляет ее – довольная – перед воображаемым зеркалом. Мария, 36 лет, позирует невидимому художнику.
Потому он и свободный человек, что отдает свободно. Я начинаю понимать, в чем фокус свободы. Свобода не может быть результатом несвободного передела. Отдавать можно только добровольно, только в результате свободного выбора. Каждый из нас должен пожертвовать тем, чем он сам решит пожертвовать, сохраняя равновесие между личной свободой и потребностью в содействии с другими людьми, каждый из которых ищет такое же равновесие. Сколько человек – самое большее – могут вместе выполнить этот трюк? По-моему, гораздо меньше, чем нация или коммуна. Я бы сказал, меньше трех. Двое – возможно, если они любят, да и то не всегда.
Апрель 1849 г
Натали оглядывается вокруг. Реагирует на <воображаемую> картину. Мария Огарева, 36 лет, входит, одеваясь на ходу.
Мария. Я уже писала Нику, что замуж больше не собираюсь и развод этот мне не нужен.
Натали. Зато он нужен Нику.
Мария. Вот именно. А мне нужно сохранить положение его жены.
Натали. Ваше положение? Но, Мария, вы уже много лет не его жена, осталось одно название.
Мария. Это не так мало! Пока все остается как есть, остаются и три тысячи рублей, вложенные в шестипроцентные бумаги и гарантированные его имуществом. С чем я останусь, если дам ему развод? Или, того хуже, эта новая жена возомнит бог весть что о своем положении. Вы же сами знаете, какой Ник ребенок в денежных вопросах. Его любой обведет вокруг пальца. Отец оставил ему в наследство четыре тысячи душ, и первое, что Ник сделал, – отдал самое большое поместье мужикам. На него никак нельзя положиться. А теперь вот еще он вас прислал просить за него и за его нетерпеливую невесту. Вы ее хоть знаете?
Натали (кивает). Тучковы вернулись в Россию в прошлом году. Ник был знаком с ней и раньше, но когда она вернулась из-за границы, тогда все и… ну, в общем вы понимаете. В нее каждый бы влюбился. Я сама в нее сразу влюбилась.
Мария. Что, правда влюбились? По-настоящему?
Натали. Да, правда, совершенно, искренне полюбила. Я никого еще так не любила, как Наташу, она меня вернула к жизни.
Мария. Вы были любовницами?
Натали (в недоумении). Нет, что вы! Что вы имеете в виду?
Мария. А… «совершенно», «искренне», но не по-настоящему. Почему вы не хотите посмотреть мой портрет?
Натали. Ваш? Это… кажется… неприлично…
Мария. Вы всегда идеализировали любовь, и вам кажется, что это, конечно, не то. Картина написана с натуры, как-то днем, когда мы жили на Rue de Seine над магазином шляпок… Вы знаете, я вас туда отведу, мы подберем вам что-нибудь подходящее. Не смущайтесь, посмотрите хорошенько.
Натали (смотрит). Фарфор у него хорошо получился. А когда кто-нибудь заходит – ну приятели вашего… друга, хозяева или просто чужие, – вы что с ней делаете? Прячете ее, накрываете?
Мария. Нет… это искусство.
Натали. И вас это не смущает?
Мария отрицательно кивает головой.
Мария (доверительно). Я – в краске.
Натали. Что вы хотите?…
Мария. Растворена.
Натали (пауза). Меня только карандашом рисовали.
Мария. Голой?
Натали (смеется, смущенная). Александр не рисует.
Мария. Если вас попросит художник, соглашайтесь. Почувствуете себя женщиной.
Натали. Но я и так чувствую себя женщиной, Мария. Женщина обретает свое достоинство в идеализации любви. Вы так говорите, как будто это как-то отрицает любовь. Но это вы ее отрицаете, ее величие… которое заключается в том, что это универсальная идея, как мысль в природе, без которой не существовало бы ни любовников, ни художников, потому что это одно и то же, только происходит по-разному, но ни те, ни другие ни на что не годятся, если они не признают связь всего на свете… О Господи, об этом лучше говорить по-немецки.
Мария. Нет… Я понимаю, я через это прошла, когда первый раз увидела Николая Огарева на балу у пензенского губернатора. Поэт в ссылке – что могло быть романтичнее? Мы сидели и говорили друг другу подобную ерунду и думали, что это и есть любовь. Мы и не подозревали, что следовали моде и что обычные люди запросто влюбляются без разговоров о духе мироздания, выдуманном каким-то немецким профессором, который просто отбросил некоторые неловкие подробности. Еще говорили об ангелах, поющих нам осанну. Так что, когда я влюбилась в следующий раз, от моей любви пахло скипидаром, крепким табаком, грязным бельем… плотью! Возбуждать и удовлетворять желание – это главное, все остальное – условности.
Натали (робко). Но наша животная природа – это еще не вся наша природа… и когда начинают рождаться дети…
Мария. И ребенок у меня был… мертворожденный. Бедный Ник. Даже мой ребенок от другого мужчины показался ему пустяком по сравнению с тем, что он испытал, когда его не могли поделить между собой его жена и его лучший друг.
Натали. Но ведь вначале мы все любили друг друга. Разве вы не помните, как мы взялись за руки и упали на колени, благодаря Господа за то, что он послал нас друг другу.
Мария. Ну, положим, я просто не хотела стоять одна.
Натали. Нет, это неправда…
Мария. Нет, правда. Мне было неловко, это выглядело по-детски…
Натали. Даже в самом начале! Мне жаль вас, Мария. Извините…
Мария, неожиданно для Натали, вдруг взрывается.
Mapия. Я не нуждаюсь в вашей высокомерной жалости! Вы самодовольная дурочка. Вы променяли данное вам природой право на лепет возвышенных чувств… Можете передать Огареву, что он от меня ничего не получит. То же относится и ко всем его друзьям.
Беседа, очевидно, закончена. Натали сохраняет спокойствие.
Натали. Ну что же, тогда я пойду. Я не знаю, чем я вас так рассердила. (Собирается уходить.) Кстати, ваш портрет не удался, очевидно, потому, что ваш друг считает, что он может добиться желаемого на холсте так же, как он добивается этого от вас – холодным расчетом… Что если здесь обмакнуть кисть, а там ею провести, то получится то же, что и в прошлый раз, и так – пока он вас не кончит. Но это не искусство и не любовь. Сходство между вами и этим портретом только в грубости и пошлости. Подражание – еще не искусство, это каждый знает. Ремесло, само по себе, ничего нового создать не может. То, что делает ремесло искусством, – это и есть возвышенные чувства, переданные краской, музыкой, словом, и кто вы такая, чтобы называть это лепетом? Немецкая философия первая объяснила то, что нельзя объяснить никакими правилами. Отчего ваш чудо-любовник не пишет, как Рафаэль или Микеланджело? Это бы заставило меня замолчать! Что ж ему мешает? Почему он не может присмотреться повнимательней и понять правила? Да потому, что их нет. Гений – это сама природа, которая проявляет себя через возвышенные чувства художника, потому что мироздание – это не набор разных вещей – гор, дождя, людей, которые случайно оказались в одном месте, – это единое и единственное произведение искусства, которое пытается достичь совершенства через нас, свою наиболее сознательную часть, а мы обычно не соответствуем этому предназначению. Конечно, не всем нам быть художниками, так что остальные вместо этого стараются любить, жалко только, что и в этом мы редко гении. (Задерживается перед портретом, чтобы взглянуть последний раз.) Я поняла, в чем дело. Он задрал вам грудь и слишком сузил зад. (Уходит.)
Май 1849 г
Саксония. За столом в тюремной камере сидит адвокат (Франц Otto). Бакунин, в кандалах, сидит напротив.
Отто. Чем вы занимались в Дрездене?
Бакунин. Когда приехал или когда уехал?
Отто. Вообще.
Бакунин. Когда я приехал, я использовал Дрезден в качестве базы для подготовки разрушения Австрийской империи; но недели через две тут разразилась революция против короля Саксонии, и я к ней присоединился.
Пауза.
Отто. Вы понимаете, с кем вы говорите?
Бакунин. Да.
Отто. Я ваш адвокат, назначенный саксонским правительством осуществлять вашу защиту.
Бакунин. Да.
Отто. Вы обвиняетесь в государственной измене, за которую по закону полагается смертная казнь. (Пауза.) Что привело вас в Дрезден? Я полагаю, вы хотели посетить картинную галерею с ее знаменитой «Сикстинской мадонной» Рафаэля. Скорее всего, вы даже не подозревали ни о каком мятеже, готовящемся против короля. Когда третьего мая на улицах появились баррикады, для вас это было полной неожиданностью.
Бакунин. Да.
Отто. А… Прекрасно. Вы никогда не планировали никакого восстания. Вы к нему были непричастны, никак с ним не связаны, и цели его вас совершенно не интересовали.
Бакунин. Совершенная правда! По-моему, король саксонский поступил совершенно правильно, распустив парламент! Я вообще презираю подобного рода собрания.
Отто. Ну вот видите. В душе вы монархист.
Бакунин. Четвертого мая на улице я встретил друга.
Отто. Совершенно случайно?
Бакунин. Совершенно случайно.
Отто. Его имя?
Бакунин. Вагнер. Он капельмейстер Дрезденской оперы, или, во всяком случае, был им, пока мы ее не сожгли…
Отто. Мм… Не забегайте вперед.
Бакунин. О, он был даже рад – он презирал вкусы дирекции. Как бы то ни было, Вагнер сказал, что идет в ратушу, чтобы посмотреть, что там происходит. Я пошел с ним. Как раз провозгласили временное правительство. Его члены были в полной растерянности. Бедняги не имели ни малейшего представления о том, как делаются революции, так что я взял все на себя.
Отто. Минуточку, постойте…
Бакунин. Королевские войска ждали подкрепления из Пруссии, так что нельзя было терять ни минуты. Я принял решение разобрать железную дорогу и указал, где расставить пушки…
Отто. Остановитесь, остановитесь.
Бакунин (смеется). Говорят, будто я предложил повесить на баррикаду «Сикстинскую мадонну», исходя из того, что пруссаки окажутся слишком образованными, чтобы палить в Рафаэля…
Отто вскакивает и опять садится.
Отто. Вы знаете, кто я такой?
Бакунин. Да.
Отто. Что вы делали в Дрездене? Перед тем как вы ответите, я должен вам сказать, что австрийский и российский императоры требуют вашей немедленной выдачи…
Бакунин (пауза). Когда я приехал, я использовал Дрезден в качестве базы, для подготовки разрушения Австрийской империи, которое я считаю необходимым условием для того, чтобы поджечь Европу и таким образом начать революцию в России. Но недели через две, к моему глубокому изумлению, разразилась революция против короля Саксонии…
Июнь 1849 г
Из эссе Александра Герцена «С того берега»:
Из окрестностей Парижа мне нравится больше других Монморанси. Там ничего не бросается в глаза, ни особенно береженые парки, как в Сен-Клу, ни будуары из деревьев, как в Трианоне. Природа в Монморанси чрезвычайно проста… Там есть большая роща, месторасположение довольно высокое, и тишина… Не знаю отчего, но эта роща напоминает мне всегда наш русский лес… идешь и думаешь… вот сейчас пахнет дымком от овинов, вот сейчас откроется село… с другой стороны, должно быть, господская усадьба, дорога туда пошире и идет просеком, и верите ли? мне становится грустно, что через несколько минут выходишь на открытое место и видишь вместо Звенигорода – Париж. Маленькое строение, окна в три, – дом Руссо.
«Завтрак на траве». Живая картина, предвещающая картину Мане, которая будет написана 14 лет спустя. Натали – обнаженная женщина, сидящая на траве в окружении двух совершенно одетых мужчин – Герцена и Георга. Эмма, наклонившаяся, чтобы сорвать цветок, – женская фигура на втором плане. Общая композиция включает еще и Тургенева, который, на первый взгляд, делает набросок Натали, а в действительности рисует Эмму. На самом деле в этой живой картине друг на друга наложились два разных места действия – в одном Натали и Георг, в другом Герцен, Эмма и Тургенев. Бросается в глаза, что Эмма беременна. Рядом с Натали – маленькая корзина.
Герцен. Я дал Сазонову уговорить себя принять участие в его демонстрации. Несколько часов под стражей отбили у меня желание сидеть в участке с сотней сокамерников и одним на всех ведром для испражнений.
Георг. Можно открывать?
Натали. Нет еще.
Герцен. Я достал валашский паспорт. По-моему, нам, всем вместе – нашим двум семьям, следует снять дом за границей.
Тургенев. Полиции нет до тебя никакого дела.
Герцен. Я не собираюсь здесь оставаться, чтобы это выяснить, как Бакунин в Саксонии.
Тургенев. Но здесь же республика.
Герцен. Малиновый какаду уже вылетел в Женеву.
Натали. Вы не подсматриваете?
Георг. Нет, ни капельки. Что вы там делаете?
Герцен. Можно взглянуть?
Тургенев. Если хочешь.
Натали. Ну хорошо, теперь можете открывать.
Герцен (смотрит через плечо Тургенева). А…
Георг. О Боже милостивый!
Эмма. Я должна пошевелиться – простите!
Георг. Натали…
Тургенев. Конечно! Подвигайтесь!
Натали. Тсс…
Георг. Моя дорогая…
Тургенев. Вы мне больше не нужны.
Эмма. Ужасные слова!
Георг. Но если кто-то…
Натали. Тсс…
Герцен. Он рисует облака. Иногда я думаю: как выглядит современное русское искусство?
Натали. Видите ли, я хотела быть обнаженной, для вас…
Георг. Да. Я вижу…
Эмма. Интересно, куда они пропали?
Натали. Только один раз.
Тургенев. Грибы собирают.
Hатали. Чтобы, когда я буду сидеть напротив вас в мире объективной реальности, слушая, как Александр по вечерам читает Шиллера, – или завтракая на траве в Монморанси! – вы бы помнили, что есть внутренний мир, мое истинное существование, где моя обнаженная душа едина с вашей!
Георг. Я глубоко… Всего лишь раз?
Герцен. На что оно похоже?
Натали. Помолчим. Закроем глаза и приобщимся к духу Руссо, среди этих деревьев, где он бродил!
Герцен. Руссо жил вон там, в том домике. Монморанси – единственный из парижских пригородов, который напоминает мне о России. А там, где ты гостишь у друзей, – там красиво?
Тургенев. Восхитительно.
Эмма. У ваших друзей есть земля?
Тургенев. По нашим меркам – совсем немного. С одного края поместья видно другой.
Герцен. Сколько у них душ?
Тургенев. У каждого по одной.
Натали. Ах, Георг! Мне ничего не нужно, только отдавать!
Георг. Прошу вас, оденьтесь пока…
Натали. Мне от вас ничего не нужно, только возьмите!
Георг. Хорошо, хорошо, только не здесь же.
Натали. Возьмите мои силы, мою радость.
Георг. Что? О да, да. Вы одна меня понимаете.
Герцен. И чем вы там занимаетесь?
Тургенев. Ходим на охоту.
Герцен. Мадам Виардо охотится?
Тургенев. Нет, она не американка, а оперная певица. Охотится ее муж.
Герцен. А… хорошо он стреляет?
Тургенев комкает свой рисунок.
Эмма. Значит, я зря терпела?
Георг. Эмма, наверное, не знает, что и думать…
Натали. Давайте расскажем ей!
Георг. Нет!
Натали. Отчего же?
Георг. Кроме того, она скажет Александру.
Натали. Александр никогда об этом не должен узнать.
Георг. Согласен.
Натали. Он не поймет.
Георг. Нет, не поймет.
Латали. Если бы он только знал, что в моей любви нет ни капли эгоизма.
Георг. Мы что-нибудь придумаем.
Натали. Когда-нибудь, возможно…
Георг. Как насчет вторника?
Натали. Но до тех пор…
Георг. Да. Так что одевайтесь скорее, мой дорогой дух, моя прекрасная душа!
Натали. Не смотрите!
Георг. Боже мой, мы же ни одного гриба не нашли! (Хватает корзину, страстно целует Натали и убегает. Она начинает одеваться.)
Герцен. Пойду поищу Георга и Натали. (Уходит.)
Эмма. Что вы сейчас пишете?
Тургенев. Пьесу.
Эмма. Про нас?
Тургенев. Действие происходит в течение месяца, в доме, в деревне. Женщина и молодая девушка влюбляются в одного и того же человека.
Эмма. И кто побеждает?
Тургенев. Никто, конечно.
Эмма (пауза). Я хотела кое-что спросить у вас, но вы можете рассердиться.
Тургенев. Тем не менее я вам отвечу. Нет.
Эмма. Но вы же не знаете, что я собиралась спросить?
Тургенев. Не знаю. Но теперь вы можете подогнать свой вопрос к моему ответу.
Эмма. Хорошая система. Простите меня. Ваша преданность достойна восхищения. (Пауза.) Теперь я хочу задать вам другой вопрос.
Тургенев. Да.
Эмма начинает плакать.
Простите.
Эмма. Но вы правы. Если бы вы знали, как мне тяжело. Георг был у меня первым.
Тургенев. У меня первой была дворовая девка. Наверное, ей велела моя мать. Мне было пятнадцать. Это было в саду. День был такой дождливый. Вдруг я увидел девушку, она шла прямо ко мне… подошла вплотную. Понимаете, я был хозяином. Она – моей рабой. Она взъерошила мне волосы и сказала: «Пойдем!» Незабываемо… Словами этого не опишешь. Искусство тут бессильно.
Эмма. Это не то. Это эротика.
Тургенев. Да.
Эмма. Вы когда-нибудь были счастливы?
Тургенев. Конечно, у меня бывают минуты неописуемого счастья… экстаза!..
Эмма. Бывают?
Тургенев. Наблюдать за тем, как почесывается утка, быстро-быстро шлепая своей мокрой лапкой, или как серебристые нити воды стекают с коровьего рта, когда она отрывает свою голову от кромки пруда и смотрит тебе прямо в глаза.
Входит Герцен.
Герцен. Руссо придется за многое ответить.
Георг следует за Герценом с корзиной в руках.
Георг. Да… К чему это ты сказал?
Натали уходит. Эмма берет корзинку и переворачивает ее. На землю падает одна-единственная поганка.
Герцен. В молодости я преклонялся перед Руссо. Мне казалось, что он достиг истины. Человек, каким создала его природа, не испорченный цивилизацией, желает только того, что должно желать.
Георг. О да.
Герцен. И потому каждый волен следовать своим желаниям без всяких препятствий, ведь все желают одного и того же… Торжество разума!
Эмма. Где Натали?
Георг. Разве она еще не вернулась?
Герцен. Она, наверно, собирает детей.
Георг (Эмме). Милая, можешь себе представить? Мы будем жить вместе с Александром и Натали в Ницце! Он поедет вперед, чтобы подыскать дом.
Эмма. Зачем… зачем уезжать из Парижа?
Герцен. Это бегство в Египет, прочь из Земли обетованной. Люди оступились. Я не стану унижать их оправданиями. У них не было ни программы, ни единой воли, чтобы привести ее в исполнение. Воля народа – это плод нашего воображения. Народные массы скорее похожи на явление природы. А природе все равно, что мы там пишем. Спросите у Георга – мы остались в дураках.
Входит Натали.
(Обращаясь к Натали.) Я в дураках. Ну и прекрасно. Нам тоже стоит подумать о наших страстях и грехах. Давайте попробуем пожить согласно нашим идеалам, в нашей собственной республике. Нас ведь много – девять, считая мать и детей.
Натали. Дети, должно быть, проголодались. Я просто умираю от голода.
Тургенев. Дождь собирается.
Герцен (Натали). Георг вызвался проводить тебя и детей на юг. (Эмме.) Ваш муж – сама доброта.
Георг (Эмме). А когда родишь, тоже приедешь к нам.
Натали. Пойдемте скорее – спрячемся вон в том заброшенном доме.
Герцен и Натали уходят, держась за руки.
Георг (Тургеневу). Вы что-нибудь пишете?
Тургенев. Да как вам…
Эмма (зло). Да, пишет. Комедию.
Георг. В самом деле?
Эмма, кажется, на грани срыва.
Тургенев. Ну вот и началось. (Подставляет ладонь под первые капли дождя. Они уходят вслед за Герценом и Натали.)
Сентябрь 1850 г
Ницца (в то время итальянский город).
Герцен пишет на веранде большого дома на набережной. Свет – южный, средиземноморский. Доносится звук моря, омывающего гальку. Видна часть сада. На просторной веранде – семейный обеденный стол и стулья, а также удобные кресла у маленького столика. Дверь ведет в дом.
В стороне мать и Коля поглощены своим занятием: Коля следит за движением своих губ в маленьком ручном зеркальце. Рокко, слуга-итальянец, накрывает на стол и поет в свое удовольствие. Проходя внутрь дома, он обращает свою «серенаду» к Коле и матери. Мать отвечает ему вымученной улыбкой. Подбадриваемый матерью, Коля подбегает к Герцену. Герцен подчеркнуто артикулирует слова, когда говорит с Колей.
Герцен. Was moechtest du denn?[59]
Коля оглядывается на мать, ища поддержки. Она улыбается ему.
Коля. Ich spreche Russisch.[60] Солнечный день. Меня зовут Коля.
Герцен. Wunderbar![61]
Бурные выражения радости со всех сторон.
Jetzt sprichst du Russisch![62]
Коля. Ich spreche Russisch![63]
Рокко, продолжая петь, возвращается, продолжает накрывать на стол.
Герцен. Zeig es Mami Do vei Signora?[65]
Рокко. Sta nel giardino.[66](Уходит, продолжая петь.)
Мать. Следующий будет жонглировать, обнося гостей шампанским.
Герцен берет Колину руку, прикладывает ее к своему лицу и артикулирует слова, в то время как Коля читает по его губам.
Герцен (Коле). Garten.[67]
Коля убегает.
Рокко по дороге к дому поет короткую серенаду матери.
Мать. Очевидно, следующий будет жонглировать. Но Италия гораздо приветливей Швейцарии, особенно к детям и пожилым дамам. Это цюрихская школа была последней каплей – сколько было шуму, когда они узнали, что учат ребенка опасного революционера.
Герцен. Я был даже рад, что мой скромный труд произвел такое впечатление на добрых бюргеров… кроме того, мы переманили оттуда лучшего учителя, так что все получилось хорошо. (Смотрит на часы.) Мне, кстати, уже пора в Геную, встречать его дилижанс. С ним Коля скоро начнет ораторствовать, как Демосфен, с камешками во рту. Но я хочу, чтобы и ты была счастлива в Ницце.
Мать. Саша, ты когда-нибудь вернешься домой? (Целует его.)
Герцен осознает поворотный момент.
Герцен. Как же я могу вернуться? Я познал удушье, мрак, страх, цензуру – и я познал воздух, свет, безопасность и свободу печати – и я знаю, что лучше. Но есть и другая причина. (Идет к столу, за которым он работал, и берет французский журнал.) Вот тут про нас пишут. Это французская газета. Этот человек – лучший в стране знаток России, и он тут доказывает, что мы – не люди, поскольку полностью лишены морали. Русский человек – вор и обманщик, и притом невинный, это просто заложено в его природе.
Мать. Он не имеет в виду нас, он имеет в виду мужиков.
Герцен. Да, они обманывают помещиков, чиновников, судей, полицию… и крадут у них, потому что мы их бросили. Какое им дело до нашей морали? Не красть – значит признать справедливость своей участи. На протяжении двухсот лет вся их жизнь была безмолвным протестом против существующего порядка. За них некому говорить. (Швыряет журнал.) И это пишет не какой-то слабоумный писака, а уважаемый историк, известный своими широкими взглядами, – пишет для образованных французов. Не пора ли наконец познакомить Европу с Россией? Мать (указывая в сад). Коля тянет Натали на пляж, а ей в ее положении туда нельзя. Пойду поищу няню.
Мать уходит. Герцен смотрит на часы, в спешке уходит, но возвращается и кричит по направлению к саду.
Герцен. Держи его за руку в воде! (Снова уходит, но встречает Эмму с коляской. Она уже не беременна.) От Георга ничего не слышно? Когда он приезжает?
Эмма. Не знаю.
Герцен. Это с его стороны нехорошо. Без него как-то пусто.
Герцен уходит. Появляется Натали – она на седьмом месяце беременности.
Hатали. Письма не было?
Эмма отдает Натали запечатанное письмо.
Спасибо. (Прячет письмо на груди.)
Эмма. Если он пишет, когда приедет, вы уж скажите мне.
Натали. Конечно.
Эмма. Если бы вы его любили, вы бы оставили Александра.
Натали (отрицательно качает головой). Александр не должен знать. Никогда. Единственный раз, когда он заподозрил, он чуть с ума не сошел. Я была готова на все, чтобы его успокоить.
Эмма. Вы выбрали самое простое. Если бы вы не были в том положении, в каком от вас Георгу мало, так сказать, практической пользы, он был бы сейчас здесь.
Натали. Вы не должны унижать себя, Эмма. Вас он тоже любит.
Эмма. Я – почтовое отделение и из милости занимаю ваш второй этаж, поскольку это все, что мы можем себе позволить, – большее унижение представить себе трудно. Но я рада терпеть все это ради моего Георга. Его нельзя было узнать, когда я приехала из Парижа. Он страдал больше, чем я. Если вы не можете сделать его счастливым или исцелить его – верните его мне.
Натали. Вы так ничего и не поняли. Все мои поступки – выражение божественного духа моей любви ко всему сущему. Ваш рассудочный подход к этим вещам показывает, насколько вы далеки от природы. Георг все понимает. Он любит вас. Он любит Александра. Он любит ваших детей и моих. Нашей любви хватит на всех.
Входит Георг. Бросает один взгляд на жену, ребенка и беременную любовницу, разворачивается и уходит.
Эмма. Георг!
Натали. Георг! (С радостным криком бежит за ним. Эмма за ней по пятам.)
Ноябрь 1850 г
В доме кричит новорожденный ребенок. Посыльный и дворецкий, Рокко, вносят букеты цветов.
Из дома появляются Герцен и Георг, в смокингах, у каждого в руках сигара и бокал шампанского.
Герцен (поднимает бокал). За Натали и новорожденную Ольгу.
Георг. За Натали и Ольгу. Поздравляю!
Герцен. A где Эмма?
Декабрь 1850 г
Там же. Няня вывозит роскошную коляску. Входит Эмма с полуторагодовалым ребенком. Она в состоянии, близком к истерике. Когда ребенок начинает плакать, Эмма продолжает говорить, усиливая голос, так что уровень шума иногда доходит до нелепого. Пока она говорит, Герцен выписывает чек и расписку.
Эмма. Когда мы были в свадебном путешествии, в Италии, Гeopry не понравился местный одеколон, поэтому я выписала из Парижа его любимую марку. Когда заказ пришел в Рим, мы были в Неаполе, а к тому времени, когда его доставили в Неаполь, мы уже вернулись в Рим. И так до тех пор, пока мы не получили его в Париже. Расходы были невероятные. У меня всегда так было с Георгом. Ничто не могло быть слишком хорошо или слишком много. Папа был богат… но революция сделала его бедным, и он обиделся на Георга – это так несправедливо. Я занимала деньги и продала все, что могла, только чтобы не стеснять Гeopra, a теперь и не знаю, к кому, кроме вас, обратиться.
Видно, как уже не беременная Натали, одетая в белое и освещенная лучами южного солнца, позирует для картины.
Я знала, что вы мне не откажете, ведь мы все так тесно связаны. Гeopr мне почти не писал, пока я была в Париже. Писала Натали – о том, какой он замечательный, добрый и чуткий человек, как он прекрасно занимается с вашими детьми, какой он очаровательный… У нее такое большое, любящее сердце – в нем, кажется, найдется место для всех.
Герцен (протягивает ей чек). Десять тысяч франков на два года.
Эмма расписывается в получении, берет чек и уходит с плачущим ребенком.
Январь 1851 г
Натали с картиной, для которой она позировала, подходит показать ее Герцену.
Герцен. Ах да… куда же нам ее повесить?
Натали. Но… это подарок, Георгу, на Новый год.
Герцен. Конечно, конечно. Как глупо с моей стороны.
Натали. Тебе она нравится?
Герцен. Очень. Если Гервег позволит, закажу копию для себя.
Натали. Ты сердишься.
Герцен. На что я должен сердиться?
Натали. Тогда забирай ее себе.
Герцен. Ни в коем случае.
У Натали наворачиваются слезы. Она растерянна.
Натали. Я отношусь к Георгу как к ребенку. Любая мелочь может его расстроить, привести в отчаяние или в восторг. Ты – взрослый человек во взрослом мире, ты не можешь понять эту жажду иной любви в его чутком сердце.
Герцен. Пожалуйста, говори проще.
Натали. Он на тебя молится, он живет ради одного твоего одобрения, пожалей его.
Герцен. Натали, загляни в свое сердце, будь честна перед собой и передо мной. Если ты хочешь, чтобы я уехал, я уеду. Мы с Сашей уедем в Америку.
Натали на грани истерики.
Натали. Как ты можешь! Как же ты можешь! Разве это возможно! Ты – мой дом, ты – вся моя жизнь. Благодаря моей любви к тебе я находилась в божественном мире, без этой любви меня не станет, мне придется заново родиться, чтобы хоть как-то жить.
Герцен. Говори яснее, бога ради! Был Гервег с тобой или нет?
Hатали. Если бы ты только мог понять! Ты бы молил меня о прощении за свои слова.
Герцен. Он взял тебя?
Натали. Я взяла его – прижала к груди, как ребенка.
Герцен. Это поэзия или инфантильность? Я хочу знать: он твой любовник?
Натали. Я чиста перед собой и перед миром – даже в самой глубине моей души я не упрекаю себя – теперь ты знаешь все.
Герцен (выходит из себя). Теперь я знаю – что?
Натали. Что я твоя, что я люблю тебя, что мои чувства к Георгу – от бога, если он уйдет – я заболею, если ты уйдешь – я умру! Наверное, это я должна уйти, уехать, – скажем, в Россию на год – Наташа одна способна понять чистоту моей любви.
Герцен. Господи, ты можешь мне сказать прямо – Гервег твой любовник?
Натали. Он любит меня, да – он любит меня.
Герцен. Он твой любовник? Ты спала с ним?
Натали. А, я, кажется, понимаю. Если он в моем сердце, тебе все равно. Но если в моей постели…
Герцен. Именно. Или ты в его, или вы вместе где-нибудь еще.
Натали. Александр, Александр, ты ли это, тебе ли, нежному и великодушному, я отдала когда-то свое невинное любящее сердце?
Герцен трясет ее.
Герцен. К черту эту болтовню! Скажи мне, это правда?
Натали падает в слезах.
Значит, правда. Скажи мне! Скажи мне!
Натали. Он мой любовник! Доволен?!
Герцен. Спасибо. Этот подзаборник, лицемер, предатель, прелюбодей – этот вор!
Натали. О Господи, что же мы наделали! Бедные дети!
Герцен. Об этом надо было раньше думать, до того, как ты запачкала всех нас своим пошлым, банальным, мелким развратом. Я уезжаю.
Натали. Нет – нет! Это убьет его!
Герцен. Убьет его? Это даже не роман, это какая-то комедия…
Натали. Я клянусь – он убьет себя. У него есть пистолет.
Герцен хохочет как безумный.
Герцен. Если это тот самый, с которым он ходил на войну, ему придется сначала его почистить, а то дуло, наверное, забито грязью.
Натали. Александр, как тебе не стыдно? Я вся в твоей власти, а ты издеваешься над тем чувством, которое вернуло меня к жизни.
Герцен. Ну спасибо! Спасибо! А скажи, чем была твоя жизнь до того, как я увез тебя, не дав даже времени переодеться?
Натали. Она была мучением. Ты прав, я радостно вручила тебе свою жизнь, она принадлежит тебе, и ты по праву можешь ею распоряжаться, но, пожалуйста, убей меня сразу, а не понемногу. (Рыдая, падает.)
Герцен садится рядом с ней и берет ее руки – его ярость прошла.
Герцен. Ты тогда даже шляпку забыла. (Он дает волю слезам, обнимает ее.) И ты прости меня, прости все, что я сказал. Я не верю в то, что сейчас говорил. Я потерял что-то, о чем даже не задумывался. Самого себя. Точку опоры.
Входит Эмма.
Эмма. Георг хочет, чтобы вы его убили.
Герцен смеется.
Герцен. А сам он попросить не может?
Эмма. Это тяжкое испытание для нас обоих. Но сравните свое поведение с моим. Позвольте Натали уехать с ним.
Герцен. Конечно! Если она захочет.
Эмма подходит к Натали и встает перед ней на колени.
Эмма. Спасите его.
Натали. Я не могу. Те силы, что у меня есть, необходимы Александру. Куда бы он ни поехал, я поеду с ним.
Герцен. Уедет он. (Эмме.) Я дам вам денег до Генуи, если вы уедете завтра утром.
Эмма встает.
Эмма. Мы не можем уехать. Мы многим должны в городе.
Герцен. Я это с радостью улажу.
Эмма снова бросается к Натали.
Эмма. Если вы не едете с Георгом, скажите ему, чтобы он взял меня с собой! Попросите его не бросать меня!
Герцен. Вы хотите, чтобы моя жена просила за вас?…
Эмма. Вы скажете ему?
Натали кивает. Эмма поднимается, чтобы уйти.
(Герцену.) Эгоист!
Герцен. Но вы же сами сделали из себя рабыню – и вот чем это кончилось.
Эмма уходит.
Конечно, я эгоист. Странные люди! Гордиться своим смирением… своей рабской зависимостью от других… и вся эта система обязанностей, выдуманная для того, чтобы сделать нас как можно более тихими и похожими друг на друга… Почему мы должны отказываться от своей исключительности… крохотный очаг, который гаснет без уважения к себе и который согревает и делает нас живыми и достойными любви. Эгоизм – не враг любви, а то, чем она поддерживается. Вот почему мне без тебя не жить.
Герцен теряет присутствие духа. Натали его утешает. Она снова преобразилась и говорит совершенно спокойно.
Натали. Нет… нет… Ты не погибнешь, Александр. Я только малая часть твоего… твоего чувства достоинства… Я не могу вернуть его тебе. Но оно не исчезло в нас. Оно перешло ко мне. Я никогда тебя не оставлю. Но подумай и о моей потере… прекрасный образ любви, любви, которая становится тем больше, чем она всеохватнее, а не тем больнее, грязнее и смешнее.
Слышно – а потом и видно, – как поет Рокко. Он накрывает на стол и украшает веранду для праздника.
Ноябрь 1851 г
Герцен работает на веранде. Рокко напевает и украшает, с помощью служанки, веранду и обеденный стол. Рокко уходит и возвращается.
Рокко. Principe![68]
Рокко впускает русского консула. Консул раскланивается. Рокко уходит.
Консул. Леонтий Васильевич Баев. Я имею честь говорить с Александром Ивановичем Герценом, я полагаю?
Герцен. Имеете.
Консул. Я – русский генеральный консул в Ницце.
Герцен. О Господи…
Консул. У меня для вас важное сообщение.
Герцен. От кого?
Консул. От его превосходительства графа Орлова.
Герцен. А, в прошлый раз он мне сообщил хорошую новость. Прошу садиться.
Консул. Благодарю. (Садится и достает из кармана бумагу, которую зачитывает.) 'Генерал-адъютант граф Орлов сообщил министру иностранных дел графу Нессельроде о том, что… (встает и почтительно склоняет голову) его императорское величество… (снова садится) всемилостивейше указал, чтобы Александр Иванович Герцен немедленно возвратился в Россию, о чем ему надлежит объявить, не принимая от него никаких причин, которые могли бы замедлить его отъезд, и не давая ему ни в каком случае отсрочки». (Складывает бумагу и убирает ее в карман.) Что же мне ответить?
Герцен. Что я не поеду.
Консул. Как не поедете?
Герцен. Так, просто, не поеду. Остаюсь. Не двинусь с места.
Консул. Вы не поняли. Его императорское… (встает, склоняет голову, садится) величество приказывает, чтобы вы…
Герцен. Да, а я не поеду.
Консул. Вы, очевидно, имеете в виду всеподданнейше просить об отсрочке исполнения воли его императорского (встает.)…
Герцен. Нет, нет. Я, кажется, не мог более ясно выразиться. Я не прошу об отсрочке. Я отказываюсь ехать когда бы то ни было.
Консул. А, вы просите об отсрочке на неопределенный срок? Вы нездоровы, возможно, слишком нездоровы, чтобы ехать. На то есть прецеденты.
Герцен. Один из нас, кажется, действительно не совсем здоров. Мое здоровье в отличном состоянии, особенно психическое здоровье, так что это, должно быть, вы. Или вы и вправду думаете, что я покорно подставлю руки под кандалы его императорского…Да сядьте вы, бога ради.
Консул. Но мне что вы прикажете делать? Поставьте себя в мое положение. Если мне придется выступать в роли посредника при акте неповиновения воле его имп… (Начинает вставать, но одергивает себя.) величества, мое имя привлечет к себе внимание в самом неблагоприятном контексте. Может даже сложиться впечатление, что я забыл о своем долге, потворствуя действиям, оскорбительным для величия престола и способным вызвать высочайшее неудовольствие.
Герцен (его это начинает забавлять). А, я, кажется, начинаю вас понимать. По-моему, нам надо выпить. Рокко! Vino. (Зовет Рокко, который прерывает свою арию, чтобы принести вина.) Отчего бы мне лично не написать графу Орлову? Тогда вы можете ничего и не знать о моем ответе.
Консул. Правда? Вы могли бы ему написать? Я был бы вам крайне признателен.
Герцен садится писать. Подают вино.
У вас праздник?
Герцен. Да, мы встречаем мою мать. Она ездила в Париж с одним из моих детей. Они возвращаются сегодняшним пароходом из Марселя.
Консул. Ваш мальчик, который глухой?
Герцен. А я все думал, зачем Орлов здесь держит генерального консула!
Консул. Нет, нет… каков эгоист! Я часто вижу ваших детей, когда они играют на пляже со своей няней.
Натали входит на веранду вместе с Сазоновым.
Натали. Посмотри, кто к нам пожаловал из Женевы!
Герцен (консулу). Позвольте вам представить мою жену. Это господин…
Консул. Баев, русский консул.
Натали испугана.
Натали. Что?… (Герцену.) Что случилось?
Герцен. Ничего не случилось. Все в совершенном порядке. (Консулу.) А это…
Сазонов становится обходительным.
Сазонов. Хм, я впечатлен. Я, кажется, никому не говорил, что приезжаю.
Консул. У меня было дело к господину Герцену.
Сазонов скептически смеется.
Сазонов. Конечно. Передайте графу Орлову мои комплименты… Он отлично осведомлен.
Консул. Вы знаете графа Орлова?
Сазонов. Нет. Но я смею думать, что он знает меня. Когда я жил в Париже, я был источником его постоянного раздражения.
Герцен. Садись, налить тебе чего-нибудь?…
Сазонов (не обращая внимания на Герцена). Вы, наверное, много слышали о моей… деятельности в Женеве. Передайте Орлову, что мы с ним однажды обязательно встретимся.
Консул. Непременно. Как ему о вас доложить?
Сазонов. Просто скажите… голубой соловей продолжает полет… Он поймет.
Герцен расписывается и заклеивает письмо.
Герцен. Ну вот и готово.
Консул принимает письмо и раскланивается с Натали и Сазоновым. Герцен провожает его. Смена времени. Вечер. Натали и Рокко, может быть еще и служанка, делают последние приготовления к встрече. Китайские фонарики, флажки, игрушки на столе и плакат «Добро пожаловать, Коля». (В идеале Саша принимал бы участие в приготовлениях, но ему уже 11 лет. Его сестре, Тате, которую зрители так и не видели, было бы семь.)
Сазонов тоже делает вид, что помогает, но скоро бросает и продолжает говорить и пить. Натали его почти не слушает.
Сазонов. Я получил письмо от Боткина…
Натали. Почему их до сих пор нет? Надо было мне поехать с Александром встречать пароход…
Сазонов. Москва была вся украшена к открытию железной дороги. Николай был в восторге. Он лично осмотрел каждый мост и каждый туннель. Аппетит его немецких родственников произвел сенсацию в вокзальном буфете.
Натали (рассеянна). Что ж они так опаздывают. Это все, наверное, из-за бабушкиных сундуков. Она путешествует, словно эрцгерцогиня…
Сазонов. Их кто-то сопровождает?
Натали. Только ее служанка и Шпильман – Колин учитель. (Рокко.) Per favore, vai a andate a vendere se vengono.[69]
Рокко. Si, senora.
Рокко встречает Герцена на краю сцены. Герцен проходит мимо него. Натали его заме чает.
Натали. Александр?… Где они?
Герцен. Они не приедут. Пароход из Марселя… не придет. (Обнимает ее и начинает плакать.)
Натали (в недоумении). Как, они совсем не приедут?
Герцен. Нет. Случилось несчастье… В море… О Натали!
Hатали. Когда приедет Коля?
Герцен. Он никогда не приедет… Прости.
Натали вырывается из его объятий и начинает его колотить.
Натали. Не смей так говорить! (Убегает внутрь дома.)
Герцен (Рокко). Убери это все. (Указывает на украшения.)
Сазонов. Господи… что случилось?
Герцен. Они столкнулись с другим кораблем. Сто человек утонуло. (Рокко.) Sbarazzatevi tutto questo.[70]
Герцен следует за Натали внутрь дома. Она начинает выть от горя. Рокко нерешительно начинает задувать свечи.
Август 1852 г
Ночь. Герцен стоит у поручней на палубе пересекающего Ла-Манш парохода. Через некоторое время он осознает, что рядом стоит Бакунин.
Бакунин. Куда мы плывем? У кого есть карта?
Герцен. Бакунин? Ты умер?
Бакунин. Нет.
Герцен. Это хорошо. Я только что о тебе думал, и вдруг ты… как ни странно… и выглядишь совершенно так же, как в тот дождливый вечер, когда я провожал тебя в Кронштадт, где тебя ждал пароход. Помнишь?
Бакунин. Ты был единственным, кто пришел проститься.
Герцен. А теперь ты единственный, кто пришел проводить меня!
Бакунин. Куда теперь?
Герцен. В Англию.
Бакунин. Один?
Герцен. Натали умерла, три месяца назад… Мы потеряли Колю. Он погиб в море, вместе с ним моя мать и молодой человек, который учил его говорить. Никого из них не нашли. Натали этого не вынесла. Она ждала еще одного ребенка, и после родов у нее уже не было сил жить. Младенец тоже умер.
Бакунин. Мой бедный друг.
Герцен. Ах, Михаил, если бы ты слышал, как Коля говорил! Это было так забавно и трогательно… Он понимал все, что ему говорили, и, готов поклясться, он тебя слушал! Хуже всего то… (Он почти срывается.) Если бы только это случилось не ночью… Он не слышал в темноте – не видел губ.
Бакунин. Маленький Коля – его жизнь оборвалась так рано! Кто этот Молох?
Герцен. Нет, не то, совсем не то. Его жизнь была такой, какой была. Оттого что дети взрослеют, мы думаем, что их предназначение – взрослеть. Но предназначение ребенка в том, чтобы быть ребенком. Природа не пренебрегает тем, что живет всего лишь день. Жизнь вливает себя целиком в каждое мгновение. Разве мы меньше ценим лилию от того, что она сделана не из кварца и не на века. Где песня, когда ее спели, или танец, когда его станцевали? Только люди хотят быть хозяевами своего будущего. Мы твердим себе, что у мироздания нет других забот, кроме наших судеб. Каждый день, каждый час, каждую минуту мы видим непредсказуемый хаос истории, но думаем, что художник что-то перепутал. Где единство, где смысл величайшего творения природы? Ведь должна же непредсказуемость течения миллионов ручейков случайности и своеволия быть уравновешена прямым как стрела подземным потоком, который всех нас несет туда, где нам назначено быть. Но такого места на Земле нет, потому оно и зовется Утопией. В гибели ребенка не больше смысла, чем в гибели армий или наций. Был ли ребенок счастлив, пока он жил? Вот должный вопрос, единственный вопрос. Если мы не можем устроить даже собственного счастья, то каким же надо обладать запредельным самомнением, чтобы думать, что мы можем устроить счастье тех, кто идет за нами. (Пауза.) Что с тобой случилось, Бакунин? Тебя предали?
Бакунин. Нет, просто революции кончились. Когда солдаты схватили меня, мне было уже все равно. Я просто хотел спать. Спасибо за деньги! Мне разрешали покупать сигары и книги. Я выучил английский! (Сакцентом.) «Mary and George go to the seaside».[71] Как поживает Георг? Поблагодари его от меня. И Эмма прислала мне сто франков. Небольшие деньги приходили от демократов со всего мира, от незнакомых людей. Братство обездоленных – не только метафизика.
Герцен. Я слышал, светские дамы собрали деньги, чтобы устроить твой побег, когда тебя переправляли в Россию.
Бакунин. Вероятно, граф Орлов тоже об этом слышал – на границе меня ждали двадцать казаков, чтобы препроводить в Петропавловскую крепость. Нет, теперь дело за революцией.
Герцен. Какой революцией?
Бакунин. За русской революцией. Немцы и французы подложили нам свинью – они были готовы избавиться от привилегий аристократии, но грудью встали на защиту частной собственности.
Герцен. А чего же ты ждал?
Бакунин. Что ж ты мне этого раньше не сказал?
Герцен. Ты не слушал.
Бакунин. А почему я должен был слушать?
Бакунин. У бедных было больше голосов, чем у богатых. Кто бы мог подумать, что все так выйдет.
Герцен. Еще Прудон говорил, что всеобщее голосование – контрреволюционно.
Бакунин. Он продолжал настаивать на своем, Пьер Жозеф. Я объяснял ему Гегеля. Его жена накрывала ужин у камина, шла спать, вставала, накрывала завтрак, а мы все сидели у остывшего очага и говорили о категориях… Хорошее было время, Герцен.
Герцен. Эх, Бакунин.
Бакунин. Мы были там, когда рождалась Вторая республика. Это было самое счастливое время моей жизни.
Герцен. Революция приказала долго жить, а теперь и Республика вместе с ней. Несколько тысяч арестов – и президент Луи Наполеон Бонапарт становится императором Наполеоном. Людям оказалось все равно. Это был выход для Республики, которая устыдилась сама себя. Вторая империя стала хорошим завершением парижского сезона. Ожидаются серьезные изменения в мебели и женской моде. Ты прав, с русским западничеством покончено. Цивилизация прошла нас стороной, мы проходили по ведомству географии, а не истории, так что нас все это почти не задело. Теперь мы можем, не отвлекаясь, заняться делом.
Бакунин. Я не мог дождаться, когда окажусь на Западе. Но ответ все это время был у нас за спиной. Крестьянская революция, Герцен! Маркс надул нас. Он просто городской сноб, для него крестьяне – это не люди, это сельское хозяйство, как коровы или репа. Но он не знает русских крестьян! За ними история бунтов, и мы забыли об этом.
Герцен. Остановись-остановись.
Бакунин. Я не имею в виду набожных седобородых старцев – оставим их славянофилам. Я имею в виду мужчин и женщин, готовых спалить все вокруг, вздернуть на суку помещика и насадить на вилы головы жандармов!
Герцен. Остановись! – «Разрушение – это творческая сила!» Ты такой ребенок! Мы должны сами идти к людям, вести их за собой шаг за шагом. У России есть шанс. Деревенская община может стать основой настоящего народничества – не аксаковский сентиментальный патернализм и не бесчувственный бюрократизм социалистической элиты, а самоуправление снизу. Русский социализм! После французского фарса я был в отчаянии… Россия спасла меня… Ты здесь, Михаил?!
Бакунин. О да. Если ты прав, я здесь надолго. (Уходит.)
Герцен. Ни у кого нет карты. Карты вообще нет. На Западе в следующий раз может победить социализм, но это не конечная точка истории. Социализм тоже дойдет до крайностей, до нелепостей, и Европа снова затрещит по швам. Границы изменятся, нации расколются, города заполыхают… рухнет закон, образование, промышленность, загниют поля, к власти придут военные, а капиталы вывезут в Англию и Америку… Снова начнется война между босяками и обутыми. Она будет кровавой, скорой и несправедливой, и Европа после нее станет похожа на Чехию после Гуситских войн. Тебе жаль цивилизации? Мне тоже жаль.
Слышен голос Натали – из прошлого, – зовущий снова и снова Колю.
Натали (за сценой). Коля!
Вдалеке раскат грома.
Герцен. Он не слышит тебя.
Натали (за сценой). Коля!
Герцен. Прости меня, Натали. Прости.
Лето 1846 г
Соколово, как раньше. Продолжение. Вдалеке слышен раскат грома.
Голос Натали по-прежнему зовет Колю. Саша останавливается, чтобы посмотреть и прислушаться. Мужские голоса доносятся издалека. Это Герцен и его друзья перекликаются во время поисков. Входит Огарев и окликает Натали.
Огарев. Коля здесь! Он со мной.
Натали (входит). О слава тебе, Господи… слава Богу.
Огарев. Без паники, без паники… Он шел вдоль канавы и весь перепачкался.
Натали перебегает через сцену.
Натали (за сценой). Мама боялась, что потеряла тебя! Пойдем, будем тебя отмывать в ручье. (Удаляясь.) Александр!.. Мы здесь!..
Огарев по-прежнему держит Сашину удочку и стеклянную банку из-под варенья. Вдалеке слышны мужские голоса. Они кричат друг другу, что Коля нашелся. Последний раскат грома.
Огарев. Жизнь, жизнь… (Саше.) Тебе папа когда-нибудь рассказывал, как мы с ним познакомились и стали лучшими друзьями?
Саша. Неправда, я вас не знаю.
Огарев. Правда! Твоего отца я знал еще до твоего рождения! Это был самый счастливый день в моей жизни – тот день. Мы взялись за руки и все вместе встали на колени, – твои мать и отец, и моя жена и я, и… Но ты прав, потом я надолго уехал. (Пауза.) Нет, самый счастливый день в моей жизни был задолго до того, на Воробьевых горах, и мы с твоим отцом… взбежали на самый верх. Солнце садилось над распростертой перед нами Москвой, и мы поклялись… стать революционерами. Мне было тринадцать лет. (У него вырывается легкий смешок, он смотрит в небо.) Гроза прошла стороной.
Герцен (за сценой). Ник!.. (Входит с письмом от Орлова.)
Огарев. Скажи Саше, кто я.
Герцен. Смотри… от графа Орлова. (Передает письмо Огареву, который начинает его читать.) (Саше.) Ник? Ник – мой лучший друг.
Огарев возвращает письмо Герцену.
Огарев (Саше). Видишь? (Радостно обнимает Герцена, поздравляет его.
Входит Натали с Колей на руках.
Входят Грановский, Кетчер и Тургенев. Медленное затемнение, когда они все собираются у места для пикника.
Конец