Если же все пойдет так, как я это вижу, если мы все же победим, то какое славное время настанет для всех нас. Нет, я не пророк, грезящий наяву райскими кущами. Я вовсе не утверждаю, что мы одним скачком, без лишних усилий перенесемся из кромешного ада в рай на земле. Но по крайней мере у нас под ногами окажется твердая почва, ступая по которой мы сможем сами выстраивать сюжет и драматургию той пьесы, в которой будем играть главную роль. Это будет время разительных контрастов, время отчаяния и время надежды. Время, когда даже та несправедливость, с которой вроде бы уже будет покончено, попытается вновь найти себе место в отношениях между людьми. Это будет время, когда… Мы сейчас даже не представляем себе, что откроется нам, что окажется в нашем распоряжении после победы революции. На самом деле мы так мало знаем о себе и о мире и к тому же теряем драгоценное отпущенное нам историческое время в борьбе друг с другом и с природой. Так вот, новое время даст нам возможность оглядеться и заняться подлинным познанием мира. Мы должны наконец разобраться в том, что все-таки сможем понять, что рано или поздно постигнем, а что останется на веки непознанным и недостижимым. Может быть, мы наконец сумеем понять, дано ли человеку организовать свою жизнь, во-первых, в согласии с природой, а во-вторых — в согласии с требованиями, выдвигаемыми разумом, или же нам суждено так и оставаться самой большой ошибкой природы, самым бестолковым животным на планете. Впервые в мировой истории человек освободится от враждебного воздействия окружающей среды и сможет в конце концов разобраться, какие подлинные проблемы познания мира и самого себя стоят перед ним. Да, как бы мне хотелось дожить до этого дня! Уверяю вас, жить в те времена будет гораздо интереснее, чем сейчас.
На лице Маклеода блуждала улыбка. Он словно забыл, кто он, где находится и почему здесь оказался. Ощущение было такое, что он мысленно перенесся куда-то туда, в будущее, которое раскрылось перед ним во всей своей красе, — то будущее, которое должно стать новой весной человечества, захватывающим путешествием в незнаемое и заслуженной наградой. Вдруг Маклеод непроизвольно напрягся и несколько раз моргнул. Казалось, этот сладостный мираж так и норовил исчезнуть прямо у него на глазах.
И тут заговорил Холлингсворт. При этом голос его был весьма недовольным:
— Да вы, оказывается, любите побаловать себя. Вы только посмотрите, — он даже похлопал в ладоши, — взрослый серьезный человек — и балует себя приятными пустячками. Ну прямо дитя малое.
Речь Маклеода была закончена. Наваждение ушло, и его лицо вновь стало серым, словно каменным. Его по-своему оживлял лишь нервный тик, по-прежнему заставлявший вздрагивать одну щеку. Мрачным, глухим голосом он произнес:
— Похоже, я несколько увлекся.
— Увлеклись, говорите? — Холлингсворт был вне себя от злости. — Да вы просто решили проверить мое терпение на прочность. И спрашивается, ради чего все это? Ради чего злоупотреблять моим хорошим отношением? То вы, видите ли, вещаете мне об одном великом проекте, то перескакиваете на другой. Да если бы я не был человеком вежливым и воспитанным… — Эту фразу Холлингсворт договаривать не стал. — Вы мне лучше вот что скажите, — проникновенным голосом обратился он к Маклеоду, — неужели такой человек, как вы, с учетом всего накопленного вами жизненного опыта, неужели вы ничуть не устали?
Маклеод, видимо, не до конца понял, к чему клонит Холлингсворт, и решил не отвечать на этот вопрос. Он ограничился тем, что отрицательно покачал головой.
— Неужели вы всерьез думаете, что человеку, которому выпала и без того нелегкая, насыщенная событиями жизнь, действительно хватит запаса сил, чтобы дожить до тех светлых дней, которые вы нам так ярко обрисовали? Согласитесь, это же бред. Все, что вы рассказываете, — всего лишь типичная для вас, революционеров, пустая болтовня. Вы, Маклеод, человек, конечно, немолодой, но, по-моему, называть вас стариком было бы преждевременно. Так нет же, посмотрите вы на него, — Холлингсворт явно не на шутку рассердился и был готов перейти на личности, — сидит как какой-нибудь старый пень и знай себе твердит, как, мол, все было хорошо в годы его молодости. И это было прекрасно, и то замечательно… С одной лишь разницей: вы с упорством, достойным старого маразматика, твердите нам не о прошлом, а о прекрасном будущем.
Вероятно, Маклеод ожидал этого ушата холод ной воды. Ругань Холлингсворта не произвела на него, по крайней мере внешне, никакого впечатления. Он мысленно все еще был там — в том прекрасном мире, который он только что описывал слушателям. Холлингсворт же не унимался:
— Ну хорошо, предположим, что вы дожили до своего светлого будущего. Собрались все революционеры вместе и стали гадать, как быть дальше. Вы-то там что делать будете? Кому вы, спрашивается, будете там нужны? Мы ведь не зря тщательно проверили все ваши контакты и связи. Впрочем, проверять особо было и нечего: нет у вас ни связей, ни контактов. На это, кстати, есть более чем веские причины. Взять даже эти ваши писульки. Вы же посылали их анонимно тем людям, которых эти рассуждения, по вашему мнению, могли заинтересовать. Маклеод, вам же стыдно за самого себя! — почти прокричал Холлингсворт. — Вот вы думаете, что вы весь из себя такой выдающийся и необыкновенный. Вы и на меня по-прежнему глядите свысока. Но я, между прочим, по крайней мере снисхожу до того, чтобы говорить с вами, а ваши замечательные революционеры не захотят иметь с вами ничего общего, даже если вдруг у них появится возможность иметь хоть какие-то дела друг с другом или с кем бы то ни было. Вы для них — никто, вы вышли из их касты, и путь обратно вам заказан. Особенно — попрошу не забывать об этом — с учетом вашего досье, в котором собрано слишком много того, что говорит не в вашу пользу, с точки зрения ваших товарищей по революционной борьбе.
— Ну, положим, забыть об этом мне не позволят. Для этого, например, у меня есть вы, — попытался отшутиться Маклеод. — Впрочем, это все правда, — прошептал он. — Что еще вам от меня нужно?
— Я хочу, чтобы вы сделали признание, — повторил Холлингсворт.
— Я же сказал, что признаюсь.
— Да, я помню, но я и вас неплохо знаю. Все то время, пока вы тут нам проповедовали, где-то в глубине души у вас теплилась надежда, что признаваться вам не придется, что вы сможете гордо отвергнуть мое предложение. А по мне, уговор есть уговор, и я буду настаивать на его формальном исполнении.
Глядя себе на руки, Маклеод спросил:
— Признание будет оформлено на вас лично или на ваш отдел?
— Пишите как хотите, это не имеет большого значения, — все так же раздраженно ответил Холлингсворт. — И не пытайтесь запугать меня обращением к моему начальству. Неужели вы думаете, что там у нас вам предложат лучшие условия? Уверяю вас, это не так. Я — ваша лучшая сделка со следствием, я — ваш главный гарант и… В общем, эту вещь вы передадите мне.
— Хорошо, я признаюсь, — вздохнул Маклеод.
Ленни вдруг захныкала и сквозь слезы закричала:
— Да что же ты делаешь!
Я так и не понял, к кому из них были обращены ее слова.
— Теперь, я полагаю, у нас с вами состоится частный разговор без свидетелей, — сказал Холлингсворт. — Я думаю, какое-то время это займет.
Маклеод согласно кивнул:
— Что ж, я ничего не имею против, если это будет не пустая болтовня, а действительно деловая беседа. — Не глядя в мою сторону и точно так же стараясь не встречаться взглядом с Ленни, Маклеод негромко сказал: — Ловетт, я буду вынужден попросить вас покинуть помещение.
— Но я не хочу уходить, — возразил я, — не смейте отдавать ему эту вещь.
На этот раз он повернулся ко мне и посмотрел на меня какими-то пустыми глазами.
— Но… Просто иного выхода нет. Ловетт, вы все-таки идите.
Ленни перестала хныкать, вытерла глаза и с каменным лицом направилась к двери.
— Да уйдете вы, наконец, или нет?! — раздраженно воскликнул Холлингсворт.
Мы вышли из комнаты. Какое-то время я вместе с Ленни постоял на лестничной площадке, затем мы расстались. Она пошла в свою комнату, я — в свою. За нами оставался пейзаж после битвы, там подсчитывали потери и выторговывали условия.
И почему-то стыдно было мне.
Глава тридцатая
Я пролежал на кровати не смыкая глаз всю ночь. Большую часть времени я провел в темноте, но иногда включал свет, словно пытаясь таким образом заглушить страх, которым был пропитан каждый звук, проникавший в мою комнату. Да, в ту ночь привычный городской гул и уже хорошо знакомые звуки, раздававшиеся в доме, я воспринимал как нечто ужасное, как знамение грядущей беды. Я то и дело вздрагивал, а сердце мое наполнялось печалью и унынием. Я даже не стеснялся своего страха — как ребенок, оставленный в одиночестве в огромном пустом здании.
В какой-то момент я услышал, как они вдвоем вышли из комнаты, пересекли лестничную площадку и молча спустились вниз. Потом, ощутив, как по моей коже пробежал холодок, я услышал, как кто-то плачет. Этот звук почти не напугал меня, ибо я и сам не знаю как удерживался от того, чтобы не зарыдать, уткнувшись в подушку, изливая в слезах переполнявшую меня тоску и печаль. Где-то — было ли это у нас в доме или же в одном из соседних зданий — надсадно кричал младенец. Его голос перекрывал даже сопровождавший его звуковой фон пьяной ссоры.
Все они не по одному разу прошли передо мной — такие взрослые, такие серьезные и такие возвышенные. Каждый посчитал своим долгом произнести передо мной монолог, единственным слушателем которого был я. Каждый что-то оправдывал, что-то или кого-то обвинял, каждый просил о пощаде и в то же время был безжалостен. Дело дошло до того, что меня от них всех затошнило. Обливаясь потом, я лежал на кровати, почему-то представляя себя на палубе корабля, попавшего в шторм в душную ночь где-то в районе экватора. Ленни пела какую-то однообразную песню, Холлингсворт хихикал, а Маклеод, как всегда, посасывал свою неизменную карамельку, неизвестно откуда бравшуюся у него за щекой. Откуда-то издалека до меня донесся его голос: «Не унывай, приятель. От судьбы не уйдешь, вот в чем все дело».