Но кучер Антс хотел видеть самого капитана.
- Придется тебе съездить на своих расписных синих санях за капитаном в Хийюмаа, - перебил Виллема раннаский Каарли, - заодно подвезешь часть железа с разбитого парусника.
Прошлой осенью у мыса Ристна выбросился на берег старый датский парусник. Копенгагенские хозяева решили, что нет расчета спасать и ремонтировать корабль в чужих водах. Датчане уже переходили на паровые суда, а потому не особенно дорожили и снаряжением парусника. Они решили продать его целиком с оснасткой, при условии, что за него расплатятся наличными, золотом. Капитан взял из банка свои последние тысячи и отослал их в Данию, а теперь, уже который месяц, вместе с агамаским Яаком возился у остова разбитого судна.
- Ну, коли дело такое, что капитан в отъезде, тогда и разговаривать нечего, - и кучер Антс побрел в обратный путь. Но через пару часов (время, необходимое для того, чтобы сходить в церковную мызу и обратно) Антс снова явился на берег.
- Ты с чем явился, Антс? - спросил Тоомас из Лийгаласкма, - Ходишь, как кот вокруг горячей каши. Не задумал ли котермана заворожить в киль нашего корабля? Или, может, у тебя что другое на уме?
- Нечего мне завораживать котермана. Но коли вы здесь и правда все хозяева, то придется мне передать приказ пастора. Он послал меня сказать, чтобы вы убрали отсюда свои бревна и все прочее.
- Ты что, с ума сошел? Мы-то строим корабль не Гиргенсону, какое ему дело до наших бревен!
- Земля эта будто церковной мызы, вот почему… - сказал Антс, смущаясь собственных слов. Он был тихий, пугливый мужичонка, старался со всеми ладить и давеча ушел отсюда совсем обрадованный, так как пастор приказал передать неприятную весть самому капитану.
Но не тут-то было! Антс, старый кучер мызы, возивший на своем веку уже третьего пастыря, знавший приходский люд (он и сам был родом из каугатомаского прихода) и довольно хорошо изучивший своих прежних господ, все же, как показала сегодняшняя история, не сумел еще разгадать теперешнего барина, хотя и служил у Гиргенсона двенадцатый год.
- Душа вослюбленная! Не может этого быть, чтобы ты из-за случайного отсутствия капитана только из глупости не передал моего приказа мужикам. Не приходишься ли и ты родственником тихуским? Их тут добрая половина прихода.
После того как Антс клятвенно заверил, что не имеет никакого отношения к тихускому роду, ему пришлось тотчас же тащиться обратно и предстать перед мужиками.
- Церковная земля! «Вослюбленная душа» сам поет с кафедры, что земля создана богом. Если бы сам господь бог спустил тебя, Антс, с края облака на канате потребовать аренду за эту каменную глыбу - был бы другой разговор! С Гиргенсоном у нас нет никакого дела! - вслух рассуждал лоонаский Лаэс, гремя на весь берег.
- Я-то ничего не знаю, передаю, что велели. А может, пастор хотел, чтобы прежде у него разрешения испросили, - пытался Антс унять страсти своей незлобивой речью.
- Какое тут разрешение?! Добро бы еще здесь росла хоть одна травинка, которую могли бы сожрать быки. Но на этой поднявшейся из моря голой известковой глыбе, на этом щебне впору только чайке сидеть. С дедовских времен здесь строили корабли. Старому Хольману выстроили здесь все его суда, и не слышно было, чтобы кто-нибудь ходил за разрешением в пасторат, - возмутился даже кийратсиский Михкель, известный тем, что старался «по-хорошему» (то есть хитростью) ладить и с барином, и с церковной мызой.
А лайакивиский Кусти, кокиский Длинный Виллем, лауласмаский Виллем, голосистый лоонаский Лаэс и многие другие так распалились, что кучер Антс поторопился убраться, пока шкура цела.
Однако какими крепкими словами ни ругали Гиргенсона, запрет оставался запретом, и, если пренебречь им, можно попасть в опасную передрягу. Более спокойные мужчины, потолковав накоротке, послали в пасторат для переговоров с Гиргенсоном мастера вместе с кийратсиским Михкелем, который так ловко умел прикидываться смиренным.
- Вослюбленные души, - сказал пастор обоим Михкелям, - не на благо себе строите вы корабль вместе с этими богоотступниками, с этими Тиху. Если господь сам не соорудит храма, тщетны все людские помыслы и труд. И я говорю вам: до тех пор, пока вы заодно с Тиху, в особенности с этим Матисом Тиху, не дозволяется вам строить свой корабль на церковной земле! Изрыгните их, и прежде всего Матиса, изгоните их, и тогда я не только сниму запрет, но и дам свое благословение трудам вашим. Ступайте теперь, вослюбленные души, и передайте все это другим, - сказал Гиргенсон, указав мужикам на дверь.
- А если бы мы постарались заплатить господину пастору хорошую арендную плату, - пытался повлиять на пастора последней сладкой приманкой кийратсиский Михкель, бочком пробираясь к двери: он хорошо знал, что Гиргенсон жаден до денег.
- Хоть ты, Михкель, и хитер на торг, хоть и выманил своей сладкоречивостью у старой рууснаской барыни задаром большой корабельный дуб, о чем, к сожалению, сам барин узнал слишком поздно, но на сей раз ты сможешь явиться ко мне с разговором об аренде только после того, как окончательно отгородишься от всех Тиху.
Когда оба Михкеля, вернувшись в Папираху, дословно передали мужикам все, что они выслушали в пасторате, кюласооский Матис заявил:
- Если дело остановится из-за меня, то я могу и выйти из нашего товарищества.
Но разъяренные мужики не хотели об этом и слышать. Крепкие словечки посыпались на голову Гиргенсона, и уже к вечеру подыскали новое место под строительную площадку, откуда уж никто не мог их прогнать. Это была оконечность Сийгсяареской косы, угол приморского пастбища, лежащего верстах в двух от Папираху, считая прямо по морю, - собственность волостного старшины Пуумана. У папаши Пуумана хутор был выкуплен, он на своей земле господин и король, мог здесь и вверх ногами ходить и даже пароход построить - никому не было до этого никакого дела. Берег хоть и не имел здесь столь удобного, как на Папираху, склона, зато не надо было ставить ряж для закрепления тросов при спуске корабля. Ее заменяла гранитная глыба в двухстах саженях от берега - Тыллуский камень, верхушка которого и сейчас выдавалась из-подо льда.
Много хлопот, конечно, было с перевозкой на новое место бревен, но общими усилиями нескольких деревень справились и с этим. Кучер Антс приходил с приказом церковной мызы во вторник, а в субботу на Сийгсяареской косе уже стояло восемнадцать пар козел, и восемнадцать пар пильщиков - как водится, один наверху, на бревне, другой под бревном - задали жару длинным зубастым пилам.
Вот и кюласооские мужики распиливают толстое бревно - отец Матис сверху, сын Сандер внизу. Не очень-то завидно положение нижнего пильщика; он что-то вроде простого молотобойца. Напротив, верхний пильщик, уже издали приметный каждому, был куда как почетнее нижнего: именно он отвечал за качество и точность распиловки. И когда, принимаясь за новый брус, Сандер увидел на опушке леса возы, на которых женщины перевозили бревна, парень попросил отца поменяться с ним местами, разрешить ему поработать наверху.
Вряд ли кто-нибудь из чужих пошел бы навстречу желанию Сандера - опыта Сандера для верхнего пильщика было маловато, - но какой отец не хочет, чтобы его сын пораньше и во всю ширь расправил свои крылья в работе?
- Ладно уж, полезай разок, только, смотри, держись линии! - сказал спокойно Матис.
Прежде чем он успел слезть вниз, Сандер был уже на бревне.
Вот и подводы с бревнами и женщины-возчицы уже выползли из ряссаского ельника, а вон та, третья, рядом с каурым жеребцом самого папаши Пуумана, абулаская Тийна - она ведь в этом году жила в батрачках у Пуумана.
Быть может, Тийна из-под краешка платка и впрямь стрельнула разок-другой глазами в Сандера, но чем ближе подходила Тийна со своим соловым, тем яростнее вглядывался верхний пильщик в черную линию на бревне.
- Ты бы, отец, подбил задний клин, зазор для пилы стал бы пошире, - сказал Сандер, когда Тийна, понукая лошадь, прошла в нескольких шагах от них. Кто не оглох, тот должен был понять, что верхний пильщик интересовался только своей работой, все же остальное на свете было ему безразлично.
Так кюласооские мужчины мирно делили между собою честь и почет места верхнего пильщика. Но кийратсиский Яэн - средний сын кийратсиского Михкеля - и лагувереский Юхан чуть не сцепились из-за этого. Юхан, парень завидного роста и медвежьей силы, не умел разбираться в тонкостях, различать, что в насмешках женщин правда, а что шутка в их серьезных речах (ведь это и на самом деле не так просто). Леэна из Харала, в общем девушка деловитая и пригожая, проезжая со своим возом мимо Юхана, только и знала, что смеяться над ним. Я бы, мол, и оставила вечерком дверь комнаты открытой, но Юхан, нижний пильщик, не может держаться даже черты на бревне, где уж ему разглядеть дверную щель. Или еще скажет, что ты, мол, Юхан, не забирайся наверх, чего доброго, свалишься и искалечишься, а неровен час и до смерти убьешься, и она, Леэна, останется тогда старой девой и проведет остаток дней своих в большой печали…
- Ты бы пустил меня разок наверх, увидим, что она тогда запоет, - просил Юхан Яэна.
- Отстань! Этого дела ты днем все равно не уладишь, это уж вам двоим придется подправить ночью в Леэниной комнате, - смеялся Яэн.
Когда же Леэна возвращалась на пустых дровнях в лес, Юхан в свою очередь крикнул ей:
- А ты, Леэна, оставь сегодня вечером щелочку в двери, тогда увидишь, запорошены у меня глаза опилками или нет!
Но Леэне тоже пальца в рот не клади.
- Ах, нет, не надо мне нижних пильщиков, пока еще есть верхние!
- Ну, Яэн, неужели тебе так трудно пустить меня наверх? Уж тогда чертовой девчонке не к чему будет цепляться, - уговаривал Юхан своего напарника.
- Считал я тебя прежде мужчиной, а теперь вижу - такую мелешь чепуху, будто не в своем уме. Чем больше ты будешь плясать под ее дудку, тем охотнее она будет над тобой потешаться. Хочешь в дураках ходить - дело твое, а я из-за тебя дурака разыгрывать не стану.