Слово за слово, и дело дошло бы до серьезной ссоры, если бы мастер не перевел часть мужчин, в том числе Яэна и Юхана, с распиловки на обтесывание киля.
Наступил вечер, в каугатомаской церкви зазвонили колокола. Колокольня была высокая, ее стрельчатый шпиль был виден далеко с моря и суши. Мощный звон тяжелых медных колоколов в ясный и тихий мартовский вечер разносился по всему приходу. Если на другом конце прихода, над лесистым Сутруметса, слышался только далекий однообразный гул, то здесь, на косе Сийгсяаре, голос обоих колоколов звучал так ясно и раздельно, будто звонили над самой головой.
Поморяне, работавшие здесь, хоть в большей своей части довольно холодно относились к церкви, прежде при звоне медных колоколов бросали работу, повернувшись лицом в ту сторону, откуда доносились звуки. Сегодня же у них не было к этому охоты. Почти целая неделя драгоценного рабочего времени пропала из-за козней Гиргенсона, около двух десятков бревен еще и сейчас валялись на Папираху.
- Звонарь Пеэп так трезвонит сегодня, будто у самого беда стряслась, - сказал верхний пильщик, лайакивиский Кусти, и сплюнул далеко на талый снег.
- Может быть, так оно и есть. Гиргенсон, говорят, обругал Антса-кучера за то, что трусливый мужичонка побоялся передать нам сразу приказ пастора. Антс Антсом, а ведь и этот Пеэп не лев, - ответил нижний пильщик, кокиский Длинный Виллем, и тоже смачно сплюнул на снег. Плевались, несмотря на колокольный звон, и многие другие верхние и нижние пильщики, плевались и кийратсиский Яэн вместе с сильным, как медведь, Юханом, помирившиеся на обтеске киля. Женщины, конечно, не плевались; они, как всегда, обнаруживали сдержанность и хитрость в проявлении некоторых своих чувств. Но было ясно, что злобное упорство Гиргенсона повлияло и на них, ибо, несмотря на все старания звонаря Пеэпа, в воскресенье в церкви народу было маловато, и Гиргенсон обратил свою клокотавшую гневом проповедь на полупустые скамейки.
Единственным, кто не одобрил уход из Папираху в Сийгсяаре, оказался Тынис. Возвратившись по льду из Хийюмаа в Сааремаа за рабочими для разборки остова старого датского парусника, он было не поверил своим глазам, найдя прежнюю строительную площадку покинутой. Но потом заметил черневшие вдали в вечернем сумраке козлы и кучи бревен на конце Сийгсяаре. Да, вот и широкая, наезженная дорога по льду вела туда. Ого, что за шутки тут выкидывают за его спиной?!
Надвигалась ночь, но Тынис поспешил широким шагом напрямик через лед к косе Сийгсяаре, откуда вскоре замигало меж кустами слабое пламя костра ночного сторожа. Матис, стороживший в эту ночь площадку, рубил можжевеловые ветви, чтобы поддержать огонь в костре, и, услыхав между двумя ударами топора чьи-то шаги, оглянулся.
- А-а, ты, Тынис! - узнал Матис брата. - Я было думал…
- Что это у вас тут за чертовы проделки! - выпалил Тынис, даже не поздоровавшись с братом.
- Это не наши проделки. «Душа вослюбленная» забавляется со своей великой родней чертей и богов. Не устояли наши силенки против такой мощи!.. - И Матис коротко рассказал брату, почему пришлось уйти из Папираху сюда, на Сийгсяаре.
От быстрой ходьбы Тынис запарился. Он распахнул теплый полушубок, сдвинул шапку на затылок, предложил Матису папиросу, закурил сам и присел на конец бревна. По лицу Тыниса было, однако, видно, что рассказ брата его не удовлетворил.
- А почему вы не дали знать мне? - спросил он после непродолжительного молчания.
- Чем бы ты тут помог?
- Как - чем помог бы? У меня почти десять тысяч вложено в корабль, должен же я знать, что с ним делают. Я эти деньги не на земле нашел.
- Мы их тоже по ветру не пустили. Видишь, тут они все! - И Матис махнул рукой в сторону огромных штабелей бревен и плах, темневших в сумерках. - А часть твоих денег на берегу Хийюмаа, на твоих же глазах, - добавил он.
- С тем, что под моим наблюдением, дело в порядке. А то, что вы тут делаете, просто несуразица!
- Несуразица? А ты-то сам что сделал бы? - удивленно уставился на брата Матис.
- Теперь дела не так ведутся. Если Гиргенсон хотел со мной переговорить, надо было непременно кого-нибудь послать за мной.
Матис смотрел на брата. Если бы это говорил кто-нибудь чужой, кого он видит впервые в жизни, дело другое. Но это ведь Тынис, сын старого Реэдика и Ану из Кюласоо и его кровный брат. Какой-то холодок кольнул сердце Матиса, и, может быть, чтобы отогнать это неприятное ощущение, он нехотя засмеялся.
- Ого! И ты, внук старого Рейна Тиху из Рейнуыуэ, побежал бы в церковную мызу и бросился в ноги «вослюбленной душе»? Ого-го! Даже я, хоть у меня скоро не будет крова над головой, никогда не сделал бы этого! Какая нужда тебе, капитану, просить Гиргенсона? Тем более, что и здесь можно с таким же успехом выстроить корабль!
Тынис швырнул папиросу в костер, глубоко вздохнул и встал. Пламя костра бросало красноватые неспокойные отблески на его высокие сапоги, на дубленый, крашенный в желтый цвет полушубок с распахнутыми полами, на тяжелый подбородок, полуприщуренные глаза и пышную прядь волос, упавшую на лоб из-под сдвинутой на затылок капитанской шапки.
- Тебя, кажется, это дело очень веселит. Ну что ж, количество рабочих дней растет, в пайщиках скоро будет вся волость, денежки мои ухлопаны - а корабля нет! Когда вы вздумаете поссориться и с папашей Пууманом, чтобы уйти из Сийгсяаре? - насмехался Тынис.
Теперь встал и Матис. Он был на голову ниже брата, худой, с иссохшим телом, которому и старая широченная шуба не могла придать внушительности. Но глаза его светились уверенностью и силой. Он бросил в огонь ветку можжевельника, отчего пламя с треском взметнулось вверх, и проговорил:
- Ты же сам первый посылал подводы с бревнами из Сутруметса в Папираху.
- Тогда нужно было у меня первого и совета спросить, прежде чем уходить оттуда.
- Не ты один решаешь дела; ты знаешь хорошо, что сказано в уставе нашего судового товарищества. Тем более что и ты тут ничем не мог помочь. Кийратсиский Михкель пробовал взять и хитростью, и деньгами - не вышло! Судебную тяжбу с «вослюбленной душой» затеять? Разве мало до нас обивали пороги судов и мало денег зря ухлопано на адвокатов?!
Тынис не ответил. Он стоял неподвижно, широко расставив ноги, покусывая то верхнюю, то нижнюю губу, и, казалось, напряженно раздумывал о чем-то.
- Ну да, - сказал он после долгого молчания, снова присаживаясь на бревно и переводя разговор на работы в Хийюмаа, - по крайней мере этот остов разбитого судна куплен у датчан удачно. Лесопромышленник Викштрем, говорят, скреб затылок, узнав, что мы из-под самого носа вырвали жирный кусок, да и старый Хольман, наверно, бесился… - И Тынис, всячески расхваливая, перечислял доставшееся товариществу оборудование датского парусника, которое может быть использовано при постройке нового корабля.
Вначале Матису показалось, что брат переменил разговор, чтобы скрыть свои настоящие мысли и намерения, так явно обнаруженные поначалу. Но когда Тынис стал расписывать купленные у датчан почти новые наборы парусов, все эти стаксели, марсели и брамсели, его слова показались брату искренними - может быть, еще и оттого, что Матис сам легко загорался, говоря о пар уса х. Он с мальчишеских лет любил налаживать паруса, и уж что-что, а по парусам его лодка была лучшей на всем побережье.
Так разговором о парусах и закончилась их беседа. Уставший от долгого пути Тынис вскоре зашагал в Каугатома. И так как на другой день Тынис больше слушал разговоры и ругань мужиков, чем говорил сам, его вчерашняя вспышка показалась теперь Матису только проявлением оскорбленного самолюбия, за которым не крылось, вероятно, ничего серьезного.
Но разве было у Матиса время размышлять о Тынисе, о брате, «помазанном» капитанскими документами и деньгами, и защитить его от «лукавого всегда», как просил слепой Каарли господа бога в своей песне о царе?
За неделю до Юрьева дня Матис со своей семьей переселился из Кюласоо в бобыльскую хибарку хутора Рыуна-Ревала. Тяжелая ежедневная работа на постройке корабля была для них отчасти и спасением; без нее еще горше давил бы вынужденный уход со своего насиженного места. Да и теперь не легко было это перенести, особенно женщинам - Вийе и старой Ану; они похоронили в Кюласоо свои лучшие годы, обходя летом, сначала с косой, а потом с граблями, покосы Кюласоо, собирая меж камнями и кустами былинки на зиму для лошади и коровы, топча болотистые пастбища хутора Кюласоо и бредя согнувшись за сохой на его скудных полях, а еще приходилось работать и на мызу, в оплату за это Кюласоо - возить гравий на назначенный волостью участок дороги, осенью обрывать руки на молотьбе, а зимой сновать через высокие пороги гуменной избы. Каждое дерево, каждый куст, каждый замшелый камень в поле - все стало родным и близким с тех лор, как их (одну - четвертью века раньше, другую позже) невестами привезли в этот бедный арендный хутор.
Здесь вкусили они свои короткие светлые часы радости, здесь они молча переносили нескончаемые дни забот и горестей, здесь они рожали детей, провожали их отсюда на чужбину, а некоторых тут же малютками укладывали в гроб. Здесь, в арендном хуторе Кюласоо, они похоронили всю свою силу, ни разу не взглянув на далекий мир, как это все же порой удавалось мужчинам, плававшим по морям или уходившим на большую землю строить чужие дома. Вот почему, бредя за подводой в направлении Рыуна-Ревала, Вийя проливала потоки слез, а старая Ану казалась более сгорбленной, чем когда-либо прежде, в то время как Матис, сидя на возу и понукая лошадь, лишь сердито покашливал и время от времени поругивался, да и то больше про себя, чем вслух.
- Да чего ты разревелась на виду у всей деревни, этим делу уже не поможешь, - сказал он Вийе, когда лошадь выехала за ворота и потащилась по деревенской улице. Сандеру же, который своей статьей в газете «Уус аэг» ускорил их изгнание с хутора, Матис не сказал ни раньше, ни теперь ни одного худого слова.