Убедившись в смерти Лонни, Тийт Раутсик уже не видел рядом с ней других мертвецов - все плыло перед его глазами в каком-то кровавом тумане. (По официальному, составленному прокурором отчету, на основании которого, по всей вероятности, генералу Воронову, а впоследствии и «героям» из Онежского и Двинского полков раздавали награды, «мятежная толпа оставила на поле боя около ста пятидесяти убитых и раненых»). Тийт Раутсик поставил всю свою нелегкую жизненную игру на одну карту, на дочь, и когда пуля вырвала эту карту из его рук, отчаяние встало вокруг него темной стеной
Может быть, именно в этот момент душа Тийта Раутсика, и прежде измученная и истерзанная, потеряла ту гибкость, эластичность и способность приспосабливаться, которую врачи считают признаком нормального человека. Его сознание работало теперь только в одном направлении и уже не могло возвратиться к прежнему состоянию. Важный Юхан утверждал, будто старик был уже помешан в воскресенье вечером, когда он привез его домой с «Нового рынка» вместе с телом дочери. (Не все трупы были перевезены с «Нового рынка» в покойницкую на Торнимяэ. Опасаясь полицейских дознаний и преследований, многие сразу же увезли тела своих близких и даже не решились хоронить их в четверг вместе с другими на торжественных похоронах. Так было и с Лонни Раутсик. Сестры ее матери боялись даже разговоров о ее смерти и тихо похоронили Лонни рядом с матерью на кладбище Каламая.) Что до самого Тийта Раутсика, то жители дома, вопреки мнению извозчика, утверждали, что в воскресенье вечером старик был еще в здравом уме, и только ночью, оставшись один у тела дочери, сошел с ума. Во всяком случае в понедельник, в послеобеденный час, когда весь город еще обсуждал вчерашнее убийство, а также новый сюрприз царя - обнародованный в тот же день манифест (по поводу которого одни ликовали, а другие недоверчиво покачивали головой), Тийт Раутсик выбрался, наконец, из комнаты, где все еще покоилось тело его дочери, и стал налаживать шланг, собираясь поливать улицу.
- Ты что же это - в осеннее время? - спросил домохозяин мясник Пеэтсов, чья лавка из-за тревожных событий была закрыта уже второй или третий день.
- Ну и что ж с того, что осень? - сказал Тийт Раутсик, привинчивая шланг к водопроводному крану. - Все вокруг в крови, никак не отмыть.
В словах дворника домохозяин не усмотрел ничего умного, но и не мог назвать их особенно глупыми. Даже ему, мяснику, привыкшему к крови, после вчерашней бойни на «Новом рынке» казалось, что мир действительно слишком уж перепачкан кровью.
- Оно, конечно, у нас теперь и крови и всякой всячины довольно, но тебе с твоим шлангом всего не отмыть. Сегодня манифест объявили, может, что…
Маленький иссохший старичок, чьи волосы и прежде были седы и совсем побелели за минувшую ночь, ничего не сказал, оценивающе посмотрел на хозяина, будто взвешивая, с чего начать, и отвернул кран. Мощная холодная струя ударила по рукам и лицу господина Пеэтсова. Фыркая и пыхтя, он убежал за угол дома. Его так сильно окатило холодной водой, что он вначале даже не догадался выругаться. Придя в себя, Пеэтсов попытался подкрасться из-за угла к дворнику, но получил в лицо новый удар струи. Теперь он, видимо, догадался, как обстоят дела с дворником, и уже не пытался приблизиться к нему, а черным ходом поспешил к себе в квартиру, чтобы переоделся. Но и Тийт Раутсик не терял понапрасну времени. Весь мир был в крови, он сам залит кровью! И он направлял шланг попеременно на свои руки, на сапоги, на прохожих, с криком убегавших от него; он мыл дом Пеэтсова, окна и стены противоположного дома, мыл мостовую и крышу сарая, и лошадь проезжавшего извозчика, и седоков, и самого восседавшего на козлах извозчика, испуганно грозившего Тийту кнутом, обливал подворотни, и пытался омыть даже небо, так как весь воздух, небосвод и тускло светившее солнце, как казалось ему, кровоточили. Он был так занят своим делом, что не заметил, как из-за угла дома к нему подкрались несколько человек во главе с городовым и самим Пеэтсовым, и, прежде чем он успел обернуться, его схватили.
- Помогите! Помогите! Шпики напали! Кровавые шпики напали! - кричал изо всех сил Тийт Раутсик.
Но городовой закрыл ему рот широкой волосатой рукой, словно в криках сумасшедшего и впрямь была доля правды, той правды, о которой миру не полагается знать. А затем Тийта Раутсика увезли в сумасшедший дом, откуда он вырвался только спустя несколько лет, но уже лежа в гробу.
Глава двадцать четвертая
Утром во второе воскресенье октября за калиткой хибарки Ревала появился высокий, в синем городском пальто и серой шляпе молодой человек. Справившись со щеколдой, он шагнул во двор. Кусти из Лайакиви, слепой Каарли и Михкель из Ванаыуэ, собравшиеся у раненого бароном Матиса, толковали в это время, кого бы послать от безземельных крестьян волости вместо Матиса на общеуездный съезд народных представителей. Они решили, что самый подходящий для этого человек - корабельный мастер Михкель из Ванаыуэ. Он входил в волостной партийный кружок (Пеэтер все же успел создать его здесь) и, как мастер, пользовался уважением народа.
- Во вторник я назову твое имя на собрании, только ты уж не отказывайся, - сказал Кусти, услышав на улице шорох, повернул голову к маленькому окну.
- О-го! - не смог сдержать своего удивления Кусти. - Это что за щеголь? Экая дылда, да еще в очках!
- Доктор, может быть? - спросил Матис, приподнимаясь на локте.
- И не пахнет доктором. Никогда я в здешних краях и в глаза такого не видал, - сказал Кусти.
Послышался сток в наружную дверь.
Это был явно чужой человек, в здешних краях нет обычая стучать в дверь. Щелкнет запор, заскрипят дверные петли, тут уже известно, что кто-то идет, - зачем же еще стучать!
- Иди взгляни, - оказал Матис Кусти, так как Вийи не было дома (она отправилась на «бабскую ярмарку» - в каугатомаскую церковь почесать языком и заодно должна была зайти к Саару в волостное правление. - Кто его знает, что за человек, может, кто-нибудь из города, - и хозяин поправил на себе одеяло, чтобы край его не волочился при госте по полу.
Вскоре пришелец уже стоял на пороге комнаты Это был действительно дылда добрых шести футов роста, но какой-то жидковатый, даже хлипкий с виду. По-видимому, он никогда как следует не держал в руке ни топорища, ни весел. С ремеслом захожего портного не вязались картонка в одной руке и фотоаппарат с большими черными мехами и растопыренной треногой в другой. Фотограф? Ну, а что ему тут искать?
Переложив картонку под мышку, незнакомец протянул каждому поочередно руку, словно все они были его давнишними приятелями, и начал полускороговоркой, сдабривая время от времени свою речь одобрительным смешком:
- Так, так, ишь вы, целая конференция собралась. Совещание, что ли? Конечно, конечно, теперь уже большие дела на белом свете нельзя решать без того, чтобы крестьянство не сказало своего слова. Ведь это хутор Матиса Тиху - Ревала?
- Да, Тиху, но хутора тут никакого нет, как сами видите. - пробормотал Матис.
- Ну, ну, хозяину нечего бояться, я ведь пришел не перемерять землю или налоги взыскивать, - ворковал незнакомец в слишком уж назойливо-панибратском, приятельском тоне.
Но это как раз и заткнуло рот сааремаасцам. Поморянин обычно дружелюбен и откровенен с гостями - но не со всеми, ведь и гости бывают разные. Пригонит туман или шторм к берегу чужое судно, и если команде случится спастись, то для матроса - будь его кожа белой, черной или желтой - всегда отводится лучшая кровать хозяина в самом чистом углу. За потерпевшим крушение здесь ухаживают, как за собственным попавшим в беду отцом или сыном Или объявится кто-нибудь чужой, в чьем поведении и помыслах нет ничего подозрительного, какой-нибудь приблудный горшечник или коробейник с нехитрым товаром на спине - и хозяйка подаст ему на стол рыбу посвежее, и чистый от мякины хлеб, не ожидая за это особой платы или похвалы. Человек, на собственной шкуре испытавший опасности в море или побродивший по земле в поисках работы, понимает других таких же, как он, людей, с первого взгляда.
Но есть и совсем другого сорта гости. Пришлет, например, царь за тридевять земель тебе на шею людей, которые так и рыщут и сторожат тебя, запрещают тебе привезти на сушу мешок соли или точильный камень - непременно плати пошлину казне, будто ты не на свои же деньги купил их и не испытал, перевозя их на лодке через море, беды и штормы. Да, таких гостей, как господа из мызы или пограничники кордонов, настоящий поморянин терпеть не может, для таких любая ложь, любое притворство поморянина хороши, был бы только прок от этого притворства.
Матис и остальные мужики с первого взгляда не сумели раскусить пришельца, что он за птица. Все его поведение отталкивало какой-то рисовкой и наигранностью. Быть может, гость и сам почувствовал, что он слишком назойлив, так как, усевшись на стул, он вдруг замолчал, задумался, протирая носовым в красную полоску платком свое пенсне и внимательно оглядывая комнату. Наружный вид хибарки обманул его. Она стояла одиноко, вдали от деревни, посреди низкорослого болотного можжевельника, вблизи нее не росло ни одного крупного дерева, не было здесь и морского простора (прибрежный сосновый бор, видневшийся за можжевеловым кустарником, заглушал шум моря). Домишко с посеревшими от частых дождей стенами, соломенная, прогнувшаяся посредине, словно хребет старой костлявой клячи, крыша - все это оставляло безотрадное впечатление. Под этим впечатлением, настроившим пришельца на пренебрежительный лад, он и переступил порог лачуги. В сумраке осеннего утра его глаза быстро скользнули по углам и стенам избы, и взгляд его несколько изменился. В сенях и первой комнате пол каменный, в горнице настлан чистый деревянный пол из хорошо выстроганных досок, в одном из углов свисали сети, вторая кровать, по-видимому принадлежащая хозяйке, покрыта холщовым покрывалом, на стенах развешаны снимки кораблей и моряков, у окна в глиняном горшке зеленели герани.