- Ты, Михкель, тоже слишком уж важничаешь! - буркнул Кусти. - А если он и правда прислан из города, от димукратов, а вы человека выгнали?
- Нет, Кусти, не о чем тут жалеть. У этого типа нет ничего общего с рабочей партией, по рукам видать и по всем его повадкам. А приметил ты, какие у него глаза?! Честный, правильный человек смотрит на тебя открыто, прямо, а у этого хлюста глаза все время как будто затянуты какой-то дрянью. Щурится, прикрывает веки, выслеживает нас через стекла своих очков, - упрямо держался своего мнения Михкель.
-Да, - поддержал Михкеля Матис, - это и я заметил. Верно говорят: глаза - зеркало души. Если человек правдив и честен, то и взгляд у него чистый и прямой. А коли душа грязна, то и взгляд грязный, и ничего не поможет, надевай хоть тройные и даже с золотой оправой очки.
- А зачем же ему песни понадобились? - спросил Каарли, у которого давно уже щемило на сердце.
Мастер хотел было ему ответить, но умолк на полуслове и уставился глазами в окно, пригибая свою старческую, сухую, жилистую шею.
- Какого черта ты глазеешь? - спросил Кусти, тоже примащиваясь к окну.
- Вот дьявол, не отвяжешься, хоть выкуривай можжевельником! - ответил Михкель.
- Ох ты, сатана, и правда обратно прется, - подтвердил Кусти, которому теперь тоже стало как-то не по себе.
- Обратно. А как же иначе? Ведь здесь осталась пустая водочная бутылка и пьяный товарищ, - насмехался мастер.
Оказывается, собиратель старины забыл калоши в сенях, а главное, он сказал, не подобало из-за пустяков ссориться со здешними крестьянами, которым он пришел передать привет от имени ревельского комитета социал-демократической партии.
Мужики молчали. Матис и Каарли покашливали, но никто не вымолвил и слова.
Артур Тикк, на сей раз уже в пальто и калошах, снова сел на стул, стал, улыбаясь, перебирать бумаги, вынутые из нагрудного кармана, и сказал:
- Угощу вас всем, что у меня есть, хоть вы и не хотите спеть мне даже пустяковой песенки. Вот, смотрите, с чем расхаживает человек, подобный мне! - он разложил на столе несколько карикатур, изображавших царя. На одной из них Николай II был нарисован сидящим на ночном горшке с короной на голове и огромным животом, опоясанным широким кушаком. На поясе надпись крупными русскими буквами: «Манифест». А на складках живота нарисовано много кругов со словами: «Свобода печати, свобода слова, свобода собраний». Подписи под карикатурами были напечатаны на эстонском и русском языках: «У царя запор, без касторки реформы не выходят».
Кусти громко захохотал, но Михкель наступил ему своим тяжелым сапогом на ногу и заметил:
- У студентов, видно, большие права, если они не боятся промышлять такими картинками. Мы не решились бы и при себе держать такие картинки. Сразу городовой нагрянет.
- Не бойтесь риска. Показывайте не каждому, а только подходящим людям! Такие картинки имеют громадный успех. И мужикам надо знать, что творится на свете, - поучал гость.
- Эти картины вы сами сделали? - спросил Матис, садясь на кровати и натягивая на плечи овчинный полушубок.
- Это нарисовано художником, а я фотограф, - сказал гость.
- А вы ведь давеча сказали, что собираете песни и сказки? - допытывался Матис.
- Ну, конечно, и это тоже! Песни записываю, а поющего снимаю на пластинку, которую в городе прилагают к песням. Было бы хорошо, если бы и вас можно было сфотографировать, ну, если не всех, то по крайней мере главного певца - Каарли Тиху. Не правда ли?
При этих словах у Каарли мурашки забегали по спине. Он не видел картин, о которых тут говорили, но понимал, что происходит что-то очень диковинное. И чтобы теперь его, Каарли, заснять на карточку – нет, ни за какие деньги! Десятки мыслей пронеслись в голове Каарли. Одно было ясно: нужно скрывать от этого чужака не только свои мысли, но и настроение товарищей. И тут слепой вовремя вспомнил свои верноподданнические, на мотив церковных хоралов, песни, сочиненные по требованию Гиргенсона, а паче по настоянию Рити.
- Карточку пусть господин не делает, того я не позволю, но если разговор пошел о царе, то я тоже сочинил о нем одну песню. Может быть, господин запишет!
- Очень хорошо, очень хорошо, - сказал собиратель песен, считая слепого старика простаком. - Давайте послушаю.
- Песня поется на мотив «Божья благодать души»:
Николай у нас царем,
Каждый молится о нем.
Велика его держава,
Велика царева слава!
Честным радость он приносит.
Головы злодей не сносит.
Шапку пред царем долой!
Государю славу пой!
Собиратель песен почесал затылок и не выдавил из себя ничего, кроме: «Так-так!»
А Кусти выпалил наобум:
О, дай мне тысячу рублей,
Язык завертится живей.
Атмосфера в горнице хибарки Ревала была настолько накалена, что никто и не заметил, как в калитку вошли люди. Лишь тогда, когда топот ног послышался на пороге, все повернули головы к дверям. В дверях показалась хозяйка Вийя, волостной писарь Антон Саар, волостной старшина Яан Пууман и кокиский Длинный Виллем. Старшина и Виллем вошли в комнату. Саар, затянув в комнату, почему-то вернулся на кухню, а вскоре Вийя позвала туда же и Матиса. Тот, как был в овчинном полушубке без рукавов и в кальсонах из домотканой мешковины, спустил ноги с кровати и, осторожно ступая, перебрался через порог. Волостной писарь закрыл за ним дверь.
Не обращая особого внимания на собирателя песен, которого он уже видел в волостном правлении, старшина сообщил самую свежую местную новость. Из города пришло известие, что послезавтра сюда, в Каугатома, прибудет сам уездный начальник. Он намерен произнести речь с целью умиротворения народа, и к двенадцати часам все должны собраться у волостного правлении.
В кухне, устланной плитняком, разговор велся на шепоте.
- Кем он назвался? - спросил волостной писарь. - Все еще собирает старинные песни или перекинулся на другую специальность?
Некоторое время Матис глядел прямо в честные, открытые глаза собеседника.
- Душегуб, провокатор этот хлюст, больше никто, - сказал волостной писарь, с которым Матис был на короткой ноге уже месяца полтора. - Дня три или четыре назад пришел он ко мне, объявился социал-демократом, посланным из города для связи с нашим комитетом. Он сразу показался мне подозрительным. А теперь посмотри, - писарь вынул письмо, на конверте которого было выведено по-русски: «Его высокоблагородию, господину начальнику жандармского управления полковнику Тихоновичу». Затем Саар вкратце перевел на эстонский язык письмо, написанное старательно выведенными буквами:
«Довожу до сведения Вашего высокоблагородия, что прибыл в Каугатома и приступил к работе. Уже в ближайшее время надеюсь узнать здесь все нужное, к чему имеет интерес Ваше высокоблагородие, и представить список соответствующих лиц Вашему высокоблагородию. Ваш покорнейший слуга Артур Тикк, агент №37».
Другое письмо, на эстонском языке, было адресовано некой таллинской барышне Эльфриде Блибернихт на улицу Вееренни. В письме среди всяческой пустой болтовни было между прочим написано, что крестьянское население Каугатома довольно-таки глупое и простоватое, и его можно легко одурачить. Поэтому он надеется вскоре привести свои дела в полный порядок, и награда за это будет приличная, местный господин барон тоже заинтересован в его работе - деньги можно ожидать с двух сторон.
«Встретимся в старом милом Ревеле и устроим в «Золотом льве» хорошую пирушку.
О, потерпи еще ein Augenblick[38], и я приду к тебе, твой Артур Тикк».
- Шпик, - пробормотал Матис. - Мне, а еще больше Михкелю он сразу показался подозрительным, но у него была с собой водка, и он выманил песню у Кусти, ту, что сочинил Каарли. Другой добычи у него здесь не было. А как ты достал эти письма?
- Ведь понемногу и у нас повсюду появляются друзья.
- Ну да, - согласился Матис.
Он вспомнил дочь каугатомаского почтальона, с которой волостной писарь был более чем дружен.
«Сам должен был догадаться об этом», - подумал он, но ни у него, ни у Саара не было времени для обсуждения таких пустяковых личных дел.
- А теперь что? - спросил Матис.
- Он здесь тоже показывал царя на горшке?
- Были какие-то картинки.
- Тем лучше. Тогда имеется достаточно оснований, чтобы запереть этого лодыря на ночь в кутузку при волостном правлении и завтра вытолкать его пред светлые очи уездного начальника. Как оно обстоит на самом деле, нам и знать не надо, не написано же у него на лбу, что он шпик. Есть ли у тебя поблизости чересседельник, на случай, если он будет сопротивляться?
- Я сейчас найду, - шепнула Вийя. - Лошади давно нет, но упряжь осталась.
Вскоре она вернулась из сеней с длинным кожаным ремнем.
- Держи при себе, пока понадобится, - сказал, вставая, Саар и шагнул к двери, ведущей в комнату.
- Куда ж вы так сразу, не поевши. У меня тут молочный суп остался от завтрака, разогрею, добавлю еще сига, - сказала озабоченно хозяйка.
- Еда потерпит, подумаешь, важное дело! Не хватает еще шпика откармливать! - сказал волостной писарь и ушел в комнату. Следом за ним засеменил и Матис.
Саар подмигнул волостному старшине. Папаша Яан Пууман, после памятного похода на мызу, закончившегося жертвами, дал себе слово никогда больше не ввязываться ни в одно темное предприятие. Но сегодня он не смог отказать Саару. Шпик - мерзкое животное, шпика нужно спровадить из волости. Старшина встал со стула и остановился перед чужаком:
- Я старшина каугатомаской волости и пришел, чтобы арестовать вас.
Шляпа собирателя старинных песен скатилась с колен, веки удивленно захлопали за стеклами очков.
- Меня в тюрьму?! Ха-ха-ха! - загоготал он, не веря своим ушам.
- Вы уже несколько дней находитесь в Каугатома и подстрекаете народ против правительства, ходите из дома в дом и показываете срамотные картины про царя.