невозможным. Так и есть. Оживить Хэфера Эмхет, да хранят его Боги, было уже невозможно, – тихо, печально проговорил Первый из бальзамировщиков. – Но возможно оказалось вернуть его на Берег Живых… и удержать здесь. Твоя ученица Тэра – его дыхание на Берегу Живых. С какой бы целью вы ни совершили то, что совершили, – подумай, скольких сил… скольких лет это будет стоить ей.
Перкау не знал, что сказать. Не в силах поверить и осознать, он раз за разом повторял в памяти полученные от Божества в ходе медитаций и ритуалов знаки, вспоминал, каким был Хэфер. О том, что царевич призвал на помощь Сатеха, он рассказать Минкерру не мог, не смел. Но посвящение в пустыне и не было самым страшным… Если Богам было угодно сохранить царевича, чтобы тот сумел совершить возмездие, могли ли Они в самом деле допустить… осквернение? Разве мог он так ошибаться? Разве могли все они так жестоко ошибаться?!
В тот миг Перкау испытал настоящий глубинный ужас, потому что более не знал, в чём была истина.
– Есть ещё одна нить, удерживающая наследника с нами, – шелестящий голос вкрался в его сознание, возвращая к действительности. – Проклятие Ваэссира.
Павах из рода Мерха… раскаявшийся предатель. Этот воин прибыл с приказом Императора восстановить справедливость, но не смог растерзать забальзамированное тело своего бывшего собрата по оружию – верного Хэферу Сенахта.
Перкау помнил его, да – помнил молодого мужчину, ровесника Хэфера, – исхудавшего воина, в теле которого почти не осталось былой силы, с измученным и загнанным взглядом потускневших зелёных глаз. Часть его хвоста была обрублена, рога – повреждены. Солдаты шептались, что его пытали эльфы. А на плече его сидела чужая смерть… и потому он дряхлел, несмотря на молодость своего тела…
– У Тэры в запасе осталось ещё немного времени… но сколько, мне неведомо, – добавил Минкерру. – Для того, чтобы понять, мне нужно увидеть их обоих – так же, как я вижу перед собой тебя сейчас. Перкау…
– Довольно этих разговоров.
Голос, прервавший Верховного Жреца, прорезавший полумрак за его спиной сияющим лезвием, просто не мог принадлежать смертному. Минкерру не обернулся, лишь низко склонил голову. Не в силах ни пошевелиться, ни даже вздохнуть Перкау изумлённо смотрел, как из темноты вышел… сам Ваэссир Эмхет. Лицо его было точно таким, как на храмовых статуях, – прекрасным, дышащим древней мудростью и Силой. Но в пылающих золотых глазах плескался сдерживаемый гнев. Звучание голоса заставляло содрогнуться, вызывало отчаянное желание скрыться, преклониться, только бы не испытывать на себе нестерпимое блистательное и разящее великолепие этой Силы. Да и какой рэмеи в здравом уме хотел бы стать врагом божественному Владыке?!
– Где мой сын, жрец?
Глава 17
О том, что должно было произойти сегодня, не знал никто, кроме присутствовавших сейчас в покоях военачальника Нэбвена, – даже солдаты Ренэфа, которые доставили сюда длинный деревянный стол наподобие тех, на которых работали бальзамировщики. Да и в целом состояние Нэбвена по понятным причинам сохранялось в тайне. Тэшен не обещал чуда. Без страха перед гневом царевича он сказал правду: военачальник мог не выжить даже после. Надежда была не только на искусство целителей, но и на волю Богов.
Ренэф не помнил, когда ещё молился столь истово. Прошлой ночью, собрав своих воинов, он сам провёл ритуал и принёс щедрые обильные жертвы, окропив алтарь не только кровью животных, но и своей. Земля Леддны была утверждена за Таур-Дуат, за божественным Ваэссиром. Первый Эмхет не мог не услышать!
В положенный срок царевич вернулся в покои военачальника. В другое время целители не одобрили бы присутствия постороннего при таком действе, но не сегодня. Ренэф помог Тэшену перенести Нэбвена с ложа на стол и остался у изголовья.
Собраны были бальзамы и лекарские настойки, очищены и подготовлены все необходимые инструменты. Основное должен был сделать жрец Ануи. Никто, кроме, разве что, Таэху, не мог сравниться в знании тайн тела с бальзамировщиками. Именно их обычно и привлекали к подобным делам. На личного целителя царевича ложилась задача следить за состоянием Нэбвена, в нужное время дать необходимые снадобья и убедиться, что рана будет обработана грамотно, поскольку, в отличие от бальзамировщика, Тэшен работал с живыми телами и лучше понимал, что им требовалось.
Стиснув зубы, Ренэф наблюдал за последними приготовлениями. Как воин он не боялся вида крови и ран, но все эти инструменты – для аккуратного рассечения кожи и мышц, для распила костей, для прижигания сосудов – вызывали в нём трепет. Собственное тело начинало казаться ему слишком хрупким, когда он задумывался о том, как тонко и хитро устроен сосуд смертной формы.
– Что мне надлежит делать? – спросил он у Тэшена.
Целитель посмотрел в глаза Ренэфу.
– Пусть мой господин вспомнит о власти, дарованной ему Богами. Пусть божественный Ваэссир позовёт одного из своих подданных и уговорит его остаться на Берегу Живых. Ну а мы, – он переглянулся с бальзамировщиком, чей взгляд не был замутнён ни тревогой, ни какими-либо иными чувствами, – сделаем всё от нас зависящее.
Царевич кивнул, не слишком понимая, что именно требуется. Помедлив, он положил одну ладонь на лоб военачальника, а вторую – на грудь, как часто делал в эти дни, вливая в умирающего свою Силу. Тэшен одобрительно кивнул.
Наверное, лучше было не смотреть. Но, как известно, омерзительное зрелище зачастую притягивает взгляд даже сильнее, чем ослепительная красота. Ренэф почувствовал, как заныла его собственная правая нога – от бедра до ступни, – а по мышцам начала разливаться отвратительная слабость. Изнутри поднялся давний тошнотворный страх, о котором обычно старались не думать все молодые воины, в чьём распоряжении, казалось, были весь мир и вся вечность. Не смерть, нет. Покалеченность. Каково было бы потерять способность сражаться, действовать? Больше не поднять меч… не взойти на колесницу… а то и вовсе потерять способность двигаться.
Плоть военачальника гнила заживо, красновато-фиолетовая, местами уже почерневшая, кое-где отмеченная гнойными прорывами и обломками неестественно вывернутых костей. Скверна разложения расползалась всё выше, точно отметина проклятия жреца Ануи. Живое тело не могло, не должно было выглядеть так.
Ренэф готов был поклясться, что ещё вчера дела обстояли лучше. А возможно, он просто не хотел признавать своё бессилие ещё и перед этим…
Тонкий острый нож блеснул в руке бальзамировщика, когда тот примерялся, где сделать первый надрез на бедре военачальника. Тэшен коснулся его пальцев и твёрдо отвёл руку чуть выше. Они оба хотели спасти как можно больше здоровых тканей, но скверна расползлась уже слишком далеко.
Лезвие в умелых руках жреца Ануи аккуратно, почти ювелирно вскрыло кожу, и брызнул гной. Запах стал невыносимым. Ренэф сглотнул, унимая дрожь в руках. Когда его хопеш кромсал тела врагов, это не вызывало в нём таких эмоций. Одно дело – бой, а другое – когда живое тело разделывают точно мясо на похлёбку.
Тэшен передал жрецу нож побольше, чтобы тот мог рассечь мышцы, а сам попутно помогал очистить надрез. Царевич поспешил перевести взгляд на бледное лицо Нэбвена. Тот уже давно не приходил в сознание, а теперь, под воздействием сонных настоев, и вовсе казался неживым. Биение его сердца Ренэф под своей ладонью почти не ощущал – лишь лёгкое неровное трепыхание. Чуть наклонив голову, царевич прислушался к дыханию. Он был рад, что военачальник пока ничего не знал, ничего не чувствовал. Отделившись от гниющего тела, его дух витал где-то между пластами реальности.
Ренэф был жрецом Ваэссира по праву рождения. И хотя жреческие практики не давались ему так хорошо, как Анирет и Хэферу, кое-что он всё же умел. Успокаивать свой ум ему всегда было непросто, но сейчас от этого зависело слишком многое. Оставив часть себя здесь, чтобы поддерживать их обоих – себя и своего друга, – он направил другую часть собственной сути вслед за ускользающим Нэбвеном. Он не был целителем, не знал, как воздействовать на истончающуюся, гаснущую нить жизни, но что-то ему всё же было подвластно…
Безвременье
В заводях Великой Реки царила прохлада… и необыкновенная тишина, нарушаемая лишь плеском волн и шелестом бумажного тростника. Индиговая гладь казалась бесконечной, завораживала взор и разум, очаровывала и манила. Чем больше он вглядывался в синее стекло реки, тем больше видел там, в глубине – текучие силуэты, фантасмагорические заросли, растущие откуда-то с невидимого дна, наслаивающиеся друг на друга отражения смутно знакомых городов. Он стоял по колено в воде, раздумывая, не шагнуть ли дальше, ведь на берегу не было ничего – только странная серебристо-белая, будто соляная, пустыня со свинцовыми зеркалами озёр, не отражавшими лазурную глубину неба. Что было на том берегу Реки, он почему-то не видел – взгляд то и дело возвращался к воде.
Нэбвен не был жрецом, тренированным в видениях, но иногда во сне мог осознать, что это именно сон, а не реальность. Вот и сейчас. Но то был странный сон, от которого он всё никак не мог проснуться, хоть это и не пугало его. Он был один, но не чувствовал одиночества. И страха он тоже не чувствовал – только покой… и некую неопределённость своего состояния. А тело его снова было молодым, сильным – совсем как когда-то, в первые годы службы в имперской армии ещё простым копейщиком. Ему хотелось попробовать свои силы, окунуться в воду целиком, поплыть сквозь колышущиеся в глубине заросли, в которых прятались, запутываясь, лучи Небесной Ладьи. Но что-то останавливало его – не страх, нет… что-то, чего он не мог объяснить. Словно войди он в Реку до конца, и возврата уже не будет. Да только к чему возврата? Ведь на берегу ничего не было. А Река – вот она, наполненная жизнью, памятью веков, глубинной Силой родной земли…
Услышав тихий всплеск, он повернул голову. Справа от него из воды, отряхиваясь, вышел чёрный шакал. Миг спустя слева появился такой же. Не выражая враждебности, они улеглись на берегу в тени высокого бумажного тростника, бесстрастно наблюдая за Нэбвеном и лениво щуря на солнце изумрудные глаза.