– Я прозреваю свою землю до самых дальних пределов. Я могу почувствовать здесь любую из вверенных мне жизней. Моего наследника нет в Таур-Дуат.
Каждое слово, каждый звук этого голоса заставлял волну дрожи прокатиться по телу. И тихим, едва слышным шёпотом прозвучал на его фоне голос Минкерру:
– Нет среди живых… и нет среди мёртвых.
– Я могу разрушить твой разум до основания, разбить саму твою суть на осколки и разметать твою память вплоть до самых давних твоих жизней.
– Можешь, мой Владыка… но это ничего не даст тебе, – печально и обречённо ответил Перкау, найдя в себе силы встретить этот невозможный взгляд из вечности. – Страж Порога обязал меня защищать твоего наследника, если придётся, даже от тебя. Это не по силам мне, но я не отступлюсь. Я служу Хэферу Эмхет, моему будущему Императору, да хранят его Боги для будущих великих свершений. Если в воле твоей, Защитник и Хранитель Обеих Земель, будет лишить меня и жизни, и памяти, верю, что он замолвит за меня слово перед Богами.
С достоинством произнеся эти слова, Перкау понял, что страх и трепет покинули его. Он делал то, что должен был. Ануи подверг его тяжелейшему испытанию, но не оставил его, как не оставит и Хэфер, избранник обоих Богов.
Что-то неуловимо изменилось в лице Владыки и в самом воздухе вокруг. Точно буря, способная смести города с лица земли, прогремела на горизонте и вдруг решила отступить. Взгляд золотых глаз по-прежнему был тяжёлым, пронзающим, но уже почти здешним.
– Итак, жрец, ты и правда считаешь, что Сам Псоглавый защищает наследника от чужих взглядов, и даже от моего, – произнёс Император.
– Иных причин я не вижу, великий Владыка, – Перкау почтительно склонил голову. – Кому, кроме самих Богов, подвластно отвести твой взор?
– Многие пытаются, – усмешка правителя была недоброй. – Ты знаешь, что я был свидетелем твоих слов, всего, что ты рассказал Верховному Жрецу Минкерру. Стало быть, ты отвечаешь за это признание.
– Я… отвечаю, да, Владыка, – с усилием проговорил бальзамировщик.
– Не тебе одному предстоит отвечать, но и ты заплатишь сполна.
Слова замерли на губах Перкау под взглядом, не знающим жалости. Владыка не угрожал и не запугивал – он сообщал о том, что произойдёт, с той же бесстрастностью, с которой сам Страж Порога судил у Весов Истины. Закон не мог быть милосерден – только справедлив.
– Отчего же, по-твоему, наследник не воспользовался порталом в храме Кассара, если так спешил на встречу со мной? – спросил Император. – Жрецы Ануи верны мне. Или нет? – добавил он вкрадчиво.
– Лик врага нам не известен, великий Владыка. Мы опасались, что предатели найдут его там, сочтя, что такой путь был бы для царевича самым очевидным.
– Ты говоришь, что предатели могут скрываться среди твоих братьев и сестёр по служению?
Перкау помедлил, взвешивая свои слова, а потом ответил чуть слышно:
– Я не могу быть уверен, что это не так, мой Владыка.
– Когда-то ты не побоялся направить мне предупреждение. Я получил его. Наследник назвал имена, которые ты не посмел упомянуть в письме?
– Лишь имена предавших его стражей. Мой будущий Император просил, чтобы мы предупредили тебя хотя бы так. Угроза столь близкая могла коснуться и тебя, хоть все мы знаем и величие твоё, и мудрость.
– Тогда почему ты не просил его остаться в храме? Дождаться моих солдат?
– По той же причине, мой Владыка. Мы не могли знать, кто верен тебе, а кто постарается закончить то, что не удалось тогда, в песках… – Перкау нашёл в себе силы снова посмотреть в лицо Императору. – Мудрый Хранитель нашей земли, я не смею выносить обвинения против кого-то ещё. Но телохранители наследника, поставившие себе целью убить его, едва ли опирались лишь на свои желания. Масштаб заговора велик – куда больше, чем жизнь одного верного тебе жреца.
Император задумчиво кивнул. Его благородное лицо не отражало ни удивления, ни тревоги.
– Ты расскажешь мне всё, что относится к делу, – сказал он. – Взвешивай каждое своё слово, жрец, и молись о том, чтобы ничего не было упущено.
– Я молюсь о том, чтобы те, кто верен тебе, Владыка, нашли их быстрее, чем другие, – обречённо вздохнул Перкау.
– И это тоже было бы в твоих интересах, – согласился Император. – Твоё присутствие в столице не будет предано огласке. Ты останешься здесь, во власти Минкерру и его жрецов. Я чту древние традиции. За свои преступления служители Богов обычно отвечают перед своим храмом. Но за преступления перед Эмхет отвечает весь храм.
Только сейчас Владыка снял ладонь с плеча Минкерру, точно лишая Верховного Жреца своего покровительства.
И только сейчас Перкау понял, что означали последние слова Императора. Он говорил не о маленькой общине на окраине Империи. Он говорил… обо всём культе Ануи.
Владыка задавал много вопросов, некоторые из которых могли бы показаться незначительными – не о том, о чём Перкау уже рассказал Верховному Жрецу, а о Хэфере. И спрашивал Император как тот, кто Хэфера хорошо знал, – о тренировках, о привычках, о разговорах, которые царевич вёл с Перкау. Узор беседы Император ткал умело, и сеть затягивалась всё крепче, исключая ложь и недомолвки. Иногда он точно намеренно подводил бальзамировщика к заведомо ложному ответу, и жрец осторожно поправлял его – за несколько месяцев пребывания Хэфера в храме он узнал царевича достаточно близко.
Перкау не знал, выдал ли чем-то отношение царевича к Тэре, а по лицу и тону Владыки нельзя было понять, доволен ли он ответами. В какой-то миг Перкау заметил, что Минкерру посмотрел на него одобрительно, ободряюще, но это могло ему и показаться. Оставалось надеяться, что Владыка уверится в том, что община Перкау действительно общалась с живым Хэфером.
После всего Владыка удалился – не к дверям, через которые привели Перкау, а в ту же тьму за спиной Верховного Жреца, из которой появился. Возможно, между ним и Первым из бальзамировщиков должен был состояться разговор, но о том Перкау уже не узнал. Эти две встречи дались ему во много раз сложнее, чем допрос, которому его подвергли воины, прибывшие в храм.
Два посвящённых воина Ануи, которых позвал Минкерру, безмолвно увели бальзамировщика прочь, куда-то в нижние помещения храма, где царили тишина и полумрак. Его заперли в одиночестве, оставив воду и пищу. Правда, к еде Перкау не мог заставить себя притронуться, хотя и понимал, что это было необходимо его телу.
То, как подал историю Минкерру, не давало ему покоя. Если всё обстояло именно так, жрец уже не знал, во что верить. И именно это было страшнее всего, потому что лишало того стержня, на котором зиждилась его воля. Его Знание, его искусство – всё, чему он посвятил себя, – ныне подвергалось сомнению, причём даже им самим. О грядущем же приговоре Владыки для всего храма Перкау и вовсе старался не думать, просто чтобы не сойти с ума.
От этого крика, которого, казалось, не способно было исторгнуть живое горло, стыла кровь. Даже Ренэфу едва хватило сил удержать Нэбвена, пока Тэшен сперва втискивал в зубы военачальника специальную гладко отполированную деревянную палочку, чтобы тот не отгрыз себе язык, а потом разводил успокаивающие зелья в новой пропорции. Активировать соответствующие точки на теле сейчас было опасно – слишком хрупкая граница пролегала между жизнью и смертью старшего военачальника Нэбвена. Впрочем, и зелья сейчас могли нести опасность, и потому целителю нельзя было спешить и следовало особо тщательно выверять состав и количество компонентов.
Рэмеи очнулся неожиданно для всех прямо посередине операции – завыл и забился так, точно в него вселился дух из Сатеховой свиты. Ренэф, вырванный из транса, крепко выругался от испуга, а потом навалился на военачальника, чтобы тот, сотрясаясь в судорогах, не упал со стола. Побледневший Тэшен, бормоча молитвы Богам, бросился к столику с зельями. Невозмутимым остался только бальзамировщик, занятый перепиливанием бедренной кости и вынужденный пока прервать своё занятие.
На крики прибежали воины. Но когда кто-то начал настойчиво стучать в запертую дверь, царевич рявкнул «прекратить!» так, что Тэшен чуть не выронил одну из склянок. Зато стук тут же прервался.
Мгновения тянулись удручающе долго. Движения целителя казались такими медлительными!
– Мой господин, если мы усыпим его сейчас, когда ты вернул его… – начал Тэшен, вставляя слова между воплями Нэбвена, – нить может разорваться. Но если резать по живому, от шока может отказать разум.
– Но закончить надо, – невозмутимо заметил жрец Ануи. – Крови и так уже много потерял.
– Режь, – решительно кивнул Ренэф, обращаясь к жрецу, и крепче ухватил Нэбвена за плечи. – А ты, – он коротко посмотрел на Тэшена, – сделай что-то… хоть немного смягчи…
– Держи крепче, сиятельный царевич, – попросил бальзамировщик.
Ренэф чуть переместился, чтобы удерживать и корпус Нэбвена, и его вторую ногу, и закрыл глаза, чтобы не видеть происходящего. Но от запаха гниющей плоти, ударившего в лицо, было не заслониться, как и от душераздирающего крика. Царевич делал короткие вдохи, удерживая приступ тошноты и молясь, чтобы Нэбвен просто потерял сознание. Это было бы милосерднее… Отвратительный звук распиливаемой кости в какой-то миг зазвучал для него отчётливее воя. Военачальник дёрнулся и вдруг затих. Ренэф в ужасе вскинулся, но Тэшен поспешно заверил его:
– Жив, жив!
Должно быть, Боги всё же услышали обращённые к ним молитвы и смягчили страдания военачальника. Ещё несколько раз он приходил в себя, но сознание возвращалось короткими вспышками и тут же гасло. Кажется, Тэшен всё же успел что-то влить в него.
Дальнейшее Ренэф помнил как дурной сон, хотя в процессе был предельно собран и чётко выполнял все указания целителя и жреца – удерживал, где просили, перемещал, как было нужно. Разум отторг картины того, как они стачивали острые края отпиленной кости – отпиленной так жутко близко от таза, – как удаляли остатки потерявших естественный цвет мышц, как усекали нервы и обрабатывали, перевязывая и прижигая, сосуды, а после стягивали страшную рану, сшивая края оставшейся здоровой кожи. И когда бальзамировщик объявил, что закончил, а Тэшен подтвердил, что всё прошло сколь возможно благополучно, Ренэф отошёл к окну и, никого особо не стыдясь, избавился от всего, что съел накануне.