Павах сглотнул.
– Прости, – прошептал он. – Я ведь уже не смог…
Память наложилась на его восприятие. Он был там, рядом с Метдженом, и он взирал на них обоих из живой дышащей тьмы, полной пугавших когда-то теней – безликих теней, одной из которых стал теперь.
– Проклятие Ваэссира! – снова взвыл Метджен.
Павах снова ощутил своё тело: намертво скованные руки, затёкшие мышцы, парализованные в инстинктивном ужасе, – и откинулся к стене.
– Проклятие Ваэссира, да… – прошептал он, закрывая глаза, и улыбнулся. – Служение через Проклятие…
Вспышка
Ша мягко ступали, выходя из полумрака святилища и окружая его.
Жрец, вершивший обряд, обернулся, но Павах уже знал, кого увидит. Хэфер Эмхет взирал на него глазами цвета красного золота, и в них плескалось первородное пламя. Лицо его было исполнено мрачного торжества, и ни тени былой мягкости не осталось в нём. Чужой, ужасающий, ослепительно-прекрасный в своей затаённой ярости – он больше не вызывал у Паваха страха.
– Смотри на меня. Запомни меня таким. Я – творение твоего выбора. Разве нет?
Павах шагнул навстречу бывшему другу и господину.
– Я желаю служить тебе. Мой долг перед тобой не исполнен, Владыка Хэфер Эмхет.
А потом перед ним разверзлась буря. И в глубине, в невидимом пока сердце этой бури, бил отяжелевшими крыльями золотой сокол, проигрывавший неравную битву…
Пламя взревело, прокладывая пылающую преграду между царевичем и Ануират. Какой-то частицей своего сознания Хэфер решил, что совершенно не желает сжечь этот храм, не желает противостоять Стражу Порога. Но огонь ему едва подчинялся – защищающий огонь.
Боль означала жизнь.
Он был всё ещё жив. Но было так больно, что Хэфер едва осознавал себя, стоя в сердце огня и каким-то образом – всё же вне его.
Ритуал в песках отчётливо развернулся перед его внутренним взором…
Внезапно поднялся ветер, в считанные мгновения обратившийся в ревущую песчаную бурю. Шторм бушевал за пределами ритуального круга, но был не в силах ворваться внутрь.
Барабан неожиданно выскользнул из рук Хэфера на песок. Непосильная ноша навалилась на него, пригибая к земле, заставляя пасть ниц. Его лицо вдруг оказалось слишком близко от огня – ещё мгновение, и плоть начала бы плавиться, – но он не мог отстраниться. И там, в пламени, он увидел будто бы своё отражение. Или это был не его лик, чужой, незнакомый и жуткий?..
И совсем как тогда его плоть, так бережно восстановленная жрецами Ануи, подвела его, начав крошиться. Вновь он ощутил, как кости рассыпа́лись в крошку под колесницей. Части его тела, воссозданные бальзамировщиками, плавились в первородном огне, разрушались…
Хэфер инстинктивно вскинул руки, защищаясь, и краем сознания удивился, что всё ещё мог сделать это, что его пальцы всё ещё сжимают жезл. У него всё ещё была смертная форма.
Сквозь боль и яркое живое воспоминание о ритуале пришло и новое осознание: не Сатех плавил его плоть и крушил кости; не Сатех лишал опоры его разум…
Ануират, вынудившие его сражаться, не набросились на него, убоявшись его огня. Но они сделали то, что было им по силам.
Нить за нитью они расплетали сотканный волей Ануи узор, шаг за шагом поворачивая вспять всё то, что сделала Тэра…
Крик его гнева смешался с рёвом пламени, и буря, рождённая от его ярости, поглотила его…
Тэра потеряла чувство реальности. Плыли размытыми тенями священные изображения на стенах. Неслись рядом силуэты псов, по правую руку – старый друг, погибший в песках, по левую – могучее существо, не то пёс, не то рэмеи, подхватывавший её и поддерживавший, когда она спотыкалась. Боль и ужас гнали её пламенным хлыстом – вперёд, глубже в храм, без всякой мысли о благочестии и благоговении, в самое сердце святилища.
Последняя дверь оказалась заперта, но она подалась под ударами плеча Сехира, распахнулась. А за той дверью…
– Нет!!! – пронзительно закричала Тэра, и весь её ужас был в этом крике, в мощном порыве её воли.
Чёрные тени метнулись мимо неё, сбивая с ног старейшин, – страшных, изменившихся, вершивших дело настолько жуткое, что жрица не могла и помыслить о таком. Но одна из них обернулась, обретая вдруг знакомые черты… и в следующий миг усмиряющий речитатив полился сумеречным холодом. Псы заскулили, отступая за спину Тэры, прячась за неё и точно извиняясь, – они были не в силах противостоять заклинанию, произнесённому устами Верховной Жрицы Ануират.
– Нет… – выдохнула Тэра, сжимая кулаки, не в силах отвести взгляд.
Безвременье
Вся ярость, сдерживаемая прежде, вдруг вспыхнула и поднялась в нём, всепоглощающая, как песчаная буря, бушевавшая за границами круга. Как жаждал он настигнуть тех, кто сразил его, кто заставил его душу блуждать в первобытном мраке среди безликих теней без всякой надежды на исцеление и перерождение, кто теперь угрожал его дому и благополучию Империи! Он настигнет их, подобно копью Владыки Каэмит, сражающему не имеющие имён силы, посягающие на свет Ладьи Амна. Он по капле выжмет их кровь и сотрёт их кости в пыль! Он заставит их страдания многоликим эхом прозвенеть за пределами зримого мироздания и погрузит их имена в вечное забвение! Земля содрогнётся под его поступью, и враги падут ниц в страхе перед ним! Он получит свой трон, и те, кто посмеет посягнуть на его место, онемеют от ужаса перед уготованной им участью! Одно упоминание о нём будет вызывать трепет у каждого за границами великой Таур-Дуат! Его имя будет высечено на каменных скрижалях, заставит потомков питать глубочайшее уважение и поклоняться ему. Никто не сравнится с ним отныне и на века!!!
«Нет, это не я…» – напомнил он себе – как и тогда, при первом соприкосновении с мощью Первородного Пламени; и эту мысль он вложил в угасающий разум раскалывающейся смертной формы. «Я меняюсь лишь сообразно своей воле… Но я противостою своим врагам…»
Когда-то тени уже обнимали так его сознание, помутив разум и застилая внутренний взор. Тени шептали и звали, тянулись к нему и манили. Тогда у него почти не оставалось сил сопротивляться. Да и был ли в том смысл? Он заблудился среди теней, понемногу теряя то немногое, что ещё оставалось от него самого.
Но теперь Хэфер знал, помнил, кто он есть. Стержень его воли оставался могучим, и светоч самоосознания горел ярко. Он помнил свои ориентиры, помнил, за что сражался. Но там, где его дух оставался крепок, тело подводило его, рассыпа́лось, и он чувствовал свою плоть и разум всё дальше, всё более смутно…
У него не осталось зрения, чтобы видеть что-либо, кроме бури. У него не осталось слуха, чтобы слышать что-либо, кроме рёва пламени. Его осязание сгорело, расплавилось в боли. А ведь это пламя бушевало там, на том пласте реальности, где его воля, его власть над происходящим значили всё меньше…
Старейшины Ануират вкладывали свою волю в его небытие. Но сам Страж Порога, даровавший ему спасение и любовь Своей жрицы, не отвернулся от него. Хэфер чувствовал животворную прохладу Западного Берега, далёкий приветственный шёпот Вод Перерождения, готовых принять его, когда придёт срок.
И он по-прежнему принадлежал золотой крови Ваэссира – он не просто верил, а знал это. Часть Силы божественного предка была растворена в нём и не меркла, не покидала его ни на миг. Теперь это было так очевидно – здесь его осознание было чистым, как воды Великой Реки в сиянии Ладьи Амна.
Он не был тем, что Ануират видели в нём…
Но чем он был на самом деле?..
Нельзя было позволить огню уничтожить древнее святилище. Но как защитить смертную форму, если сейчас отчётливее своего тела он чувствовал огонь?.. Он был в сердце бури, за пределами которой не мог разглядеть больше ничего.
И в попытках сохранить больше, чем только себя, он проигрывал…
Музыка. Путеводная нить Тэры… Эту музыку он помнил всем своим существом, а через неё всё ещё помнил ощущение привычной реальности, пусть и всё более зыбко.
Путеводная нить…
Музыка…
«Не дать святилищу сгореть… Дар Стража Порога…»
Его разум неумолимо угасал.
«Прости меня, Тэра… моё воплощение Золотой Богини…»
Ещё одна нить, золотая, как кровь его рода, вдруг блеснула перед его внутренним взором… Он тронул эту нить, впервые замечая её так ясно, чувствуя жизнь в ней, и потянулся к этой жизни, сам уже не зная, зачем… И тенью своей памяти о том, что когда-то у него ещё были ладони, он почувствовал, как чья-то рука сжала его руку…
Безвременье
«… И золотая нить, прожигавшая сердце, вела его сквозь чёрную бурю, где взор смертных был бессилен, – на зов Владыки…»
Павах почувствовал, как нить натянулась до предела…
«…и вывел он ладью в сердце шторма, и протянул руку золотому соколу…»
Буря неистовствовала, её мощь выходила далеко за грань привычного восприятия и осознания – совсем как та, что хотел изобразить древний художник, писавший на скале историю рождения народа рэмеи. Взор смертных был бессилен здесь, и разум Паваха потерял опору и ориентиры. Но сквозь рёв бури воин всё ещё слышал звон струны, видел непокорный светоч Ваэссира среди безликих теней, пытавшихся погасить его.
Светоч Ваэссира и Первородное Пламя. Невероятное, смертоносно прекрасное сочетание. Павах узнал. Он уже видел такое однажды – недавно и целую вечность назад – невероятное сочетание, сложившееся в совершенной гармонии…
«Хатеп-Хекаи-Нетчери…»
В миг, когда Павах протянул руку, он сам стал гибнущим соколом с отяжелевшими золотыми-и-огненными крыльями. Это его смертная форма рассыпа́лась, его разум мерк, и всей доступной ему невероятной мощи не хватало на то, чтобы изменить это.