Первым делом она нацепила на себя чертов ошейник, чтобы и ей не грозила никакая беда, затем она выбрала из воды глядельца, увязала их в край порванной юбки своей — про запас, после того отступила подальше от ведьминого сна, нацелилась на полоротую зерцалами и приказала:
— Просыпайся, паразитка!
И сразу же приказчица увидела то, чего больше всего хотелось увидеть: веки сонной дрогнули и оголили жёлтые зрачки во всём остальном обычных глаз.
— Ну, чо вылёживаешься?! — совсем осмелела Санька. — Поднимайся давай! Накуражилась над добрыми людьми — хватит! Мы тебя сейчас на расправу, в деревню поведём. Всё расскажем! Наш народ не такой уж дурак, чтобы не понять твоего злонамерения. Он с тобой чикаться не станет...
Пелену ведьминой сонливости одним хлопком ресниц так и смахнуло с жёлтых зрачков. В страхе Явлёна уставилась на чумазую, голопятую грозницу да и взялась вдруг терять человеческую окраску. Потом нос её полностью завалился под кожу плоского лица, ресницы да косы Андронины развеялись в дым, тонкой ниточкой растянулись губы, на боковинах набухшей шеи зашевелились жаберные решетки...
Санька уже видела такие страхи...
Однако ведьма начала медленно подниматься с постели, растопыривая руки, начала пыхтеть — пугать. Но и эти фокусы не прошли. Санька не то чтобы рассмеялась, а так — фыркнула. Нашла, дескать, чем меня взять. Тогда лысая нечисть трубою распахнула рот — собралась, видно, сказать что-то. Но в этот миг грянул такой раскат грома, что, спасибо, ноги Санькины не подкосились! Гром тут же перешёл в скрежет, треск, вой, свист...
Куда там вытерпеть!
Девчонка в ошейнике своём в три голоса заорала и о ведьме забыла — спасаться понеслась...
Было похоже, что по дьявольскому логову резануло такой молнией, которая расхватила его стены на несколько частей и теперь болотная тяжесть доламывает всё остальное. Она сопит от натуги, стонет и охает, ползёт во все щели, ломает преграды и вот-вот поймает Саньку за голые пятки...
Покуда голопятая на крыльях ужаса взлетала вверх, она не соображала, что же творится на самом деле, а когда увидела болото в прежнем покое, тут и вспомнила, как ведьма говорила Шайтану, что земные нервы не вынесли бы голоса её однородцев.
Ах, вот она штука-то какая!
Это ж лысая нечисть из утробы своей поганой такую грозу выпустила. Решила её сразить наповал. Кого? Саньку? Выдергу?! Хотя понятно: где ведьме было знать, что Санькины голопятые ноги уже не раз и не два выносили хозяйку из неминуемой беды...
Санька замолчала, обернулась на ведьму, которая со ртом трубою взбегала на сходящиеся клинья настила, велела ей строго:
— Заткнись ты, полоротая!
Ведьма захлопнула свою трубу, да, знать, не по Санькиному велению. Ей, должно быть, самой надоела её сатанинская песня. Понятным это стало потому, что Явлёна не остановилась на её приказ. Она прямиком, через сомкнутый настил, направилась до растерянной Саньки, полная намерения овладеть своим добром. На неё больше не действовали никакие сторонние веления. И в страшной улыбке чувствовалась полная уверенность, что неволя не грозит ей. Потому и наступала она неторопко, с ленцою победителя...
Затянула сатана своё удовольствие, перемедлила...
К той поре, как дошлепать ей до края настила да протянуть к Саньке длиннопалые руки, та уже успела всё для себя решить — будь, что будет! И нет, чтобы попятиться от насильницы в кусты, Санька прыгнула вперёд, сшибла ведьму на площадку и... наугад, быстро-быстро, стала нажимать на самоцветы проклятого ошейника...
ОЙ, что тогда завязалось на болоте! Какая потеха поднялась!
Налетела на зыбуны чёртова свадьба! Ветрище! Грязища! Дождище! А темнища! А вместе с туманом закрутило над топью повыдерганные с корнями кусты, деревья... Да крики в темноте, да вой нестерпимый, да хрип... Господи!
Вот натворила девка беды!
Явлёну оторвало от настила и уволокло куда-то в самую гущу, вцепиться не во что! И чует Санька — поднимает её над зыбунами...
Крутануло девку над болотом, дало в бок волною шального ветра, зацепило за что-то подолом, рвануло, дальше понесло, а там и шмякнуло о тряское место. Да, слава Богу, что срослый пласт моховины только сильно спружинил, но не продрался — выдюжил. Лишь полная люлька насочилась воды и окупнуло Саньку с головой.
Да это уже разве беда?
Утро-то не октябрьское — июльское. Остуды девка никакой не подхватила. Особенно-то даже и не заметила она своей купели — задивилась на то, что над нею голубеет бестуманное небо, а где-то рядком, в знакомых камышах, покрикивает суетливый зубк. Вот он и комаршкода — волчья порода, мухатый бес — штык наперевес...
Санька ловить его не стала — просто шлепка дала. Сама села в люльке своей, заулыбалась утру, как проснулась только. Глаза протёрла... а колдовских гляделец-то на месте нет! Посеяла где-то в потехе.
Это уж никуда не годится!
Тогда Санька за юбку-то за свою — хвать. Но и запас её остался в былом. Это когда её, видать, оторвало от зацепки. Один только ошейник на ней холодит шею...
А ведь Кумани-то? Они же все на болоте остались! Кто скажет Саньке, что с ними натворила вся эта чертопляска? Да и как ей воротиться в деревню одной?
Санька тык, тык в камушки пальцем, а они не действуют. Вот беда! Девчоночка даже заплакала.
Только чего реветь-то?? Её удача на слезу не клюёт.
Поднялась. Из моховины выбралась на близкий болотный край. Взялась ожиной продираться до того места, где ночью за Шайтаном входила в зыбуны. Надо ещё оберегаться, чтобы кому из деревни на глаза не попасть. Поймают теперь — убьют! А тут, как на то зло, голоса впереди.
Затаилась Санька в колючках, ждёт.
А Шайтан-то её учуял!
На то ведь и собака.
Да как лай поднял. Да в аршин от земли прыгать давай! Да волчком, да волчком...
И Володей, и Андрона, и Никиток, и сама выручательница — пока дошли до дому, нахохотались все до седьмых колик...
Что ожерелье? Да пригодилось!
Камушки из него шибко пособили и Куманям в другое место переехать, и Свиридам, ими с собою взятым, хорошо дожить, и главное, Саньке — до неё уже никогда не смогли дотянуться дурные руки.
Берегиня
Ступай чёрным бором,
плешатым угором,
болотом мочажным,
повалом корчажным,
от Лысой елани
до Колывани,
а там от Орловки
до Кондыковки...
На сотый денёк увидишь пенёк;
долбанись разок —
выскочит лабзок[26],
с него и сказ проси,
а с меня — Господь тебя упаси...
Такими вот примерно шутками-прибаутками отнекивались, бывало, от надоедливой мелюзги деревенские сказоплёты, когда те допекали их своими канючками. А случалось в прежние годы сказителей разных, считай, в каждой хатке по охапке, в каждой землянке по вязанке.
Шутка шуткою, а понимать потешки эти надо было так, что даже сквозное враньё и оно истиной кормится. Ведь ещё тогда, когда ничего на земле не было, правда уже была.
Правдою, видать, и удерживалась в народе эта запевка, с которой заведён теперешний сказ.
За чёрным бором, за Плешатым угором, за сопкой Авдейкой, за рекою Улейкой, в дюжине верстах от Белояровки когда-никогда вёл годы свои изрядный скудельник[27] Леон Корнеич Самоха. Не в одни руки творил Самоха глиняные чудеса свои, не в одни глаза радовался им. И выходил он из гончарного сарая на чистый двор таёжной заимки своей, и небу улыбался, и шагал меж ёлок тропкою, что вела от заимки до старицы, поросшей по берегам резунами да таловником, тоже не один.
Не бобылём жил-бедовал Леон Самоха. При нём внук его Дёмка суетился, уму-разуму учился, делу сноровлялся. А дело у Леона Корнеича сызмолоду было налажено тонкое, со всеми хитростями перенятое от давно покойного Якова Самохи. С Адамовых лет[28] передавалось в их роду от старого к малому умение из белой глины — каолина выделывать чудеса. Те самые, которые после прокалки да росписи колонковой кистью, обмакнутой в сурьмяную медь, да глазурью облитые, ценились купцами чуть ли не наравне с чистым серебром холодной ковки. Это о посуде. А что сказать обо всяких разных, из-под ловких пальцев выходящих мужичках хитрющих или там красавицах, обращённых якобы колдунами в полузверя, в полуптицу... Тут ценители в драку лезли — деньгу наперебой совали.
Творить такое чудо из подлопатной глины — дело мешкотное, прихотливое. Оно дурного глаза не выносит, уважает полный покой. Любит оно зарождаться во чреве тишины да умиротворения. Дружится с богатой выдумкой, со свободной игрою мысли...
Потому Самохи и утаивались на лесной заимке, которая сотворена была ещё Леоновым прадедом за названной рекою Улейкой. Заимка теснилась среди нетронутого сосняка-ельника, перемежённого где черёмушником, где березняком, где зарослями калины...
Извилистая тропа еловым подлеском провожала Самох до упомянутого ёрика[29], заросшего по окоёму тальником. Там она выпускала их на луговину, которая хрящатым[30] мыском вдавалась в сухорусло, отделяемое летами от основной реки песчаным перешейком...
Любили Самохи заимку свою и строго берегли от ненужного человека.
Тёплыми вечерами усаживался старый Леон со внуком на брёвнышко возле избы своей замшелой, непогодой осеннею либо вьюгой-завирухою придвигались они поближе к печному теплу и принимались один перед другим во всяких придумках скороваться[31]. И нахохочутся, бывало, и наспорятся, и наудивляются тому, насколько извилисто может служить человеку его фантазия.
Не диво, что после таких вечеров Дёмке представлялось, будто бы знакомый лес полнился околдованными богатырями, кудесниками бородатыми, а в зарослях да буреломах шныряет пакостливая нечисть.