— Господи Иисусе...
Потом воскликнул:
— Эка нечисть болотная! — А дальше сказал быстро: — Сгинь, сатана! Сгинь!
Только «сатану» ни с какой стороны не ковырнуло ни крестом, ни заклинанием. А медлила нечисть, знать, потому, что увидала на хрящатом мыске не того, кого ожидала увидеть. Но она, должно быть, решила, что сойдёт и такая пожива, потому как в нескрываемой угрозе вздыбила волосьё и зачапала шелушливыми лапами по хрящатому мыску.
Когда Дёмка подумал, что можно бы успеть выломать для обороны лозину, нечисть ударила в землю мощным дыхом, взвилась чёрным воланом и спружинила в коленях точно там, куда парнишка успел только глаз положить. Тут, видно, и Корнеич помыслил, чем бы ему более весомым откреститься от нечистой силы. Помыслил и вроде как послал волосатого прыгуна в камыши — туда, где лежал огрызок вчерашним утром кинутого весла.
Ловко выдернувши из камышей обломок, космарь размахнулся запустить им туда, где поверхность старицы рассекал высокий плавник. Вся его свекольная утроба пыхтела откровенным злом.
Спасибо Дёмке: не о себе думал парнишка. Он мигом сообразил, что грозит Берегине, потому быстро нагнулся, гребанул горстью песка, подскочил до нечисти и швырнул им прямо в кровавый зрачок.
Космарь ухнул утробою, кинул веслом куда попадя, схватился двумя лапами прочищать око. Но ни Дёмке, ни Леону Корнеичу порадоваться избавлению не довелось. Пугало крутанулось и... с его обратной стороны уставилась на Самох точная копия повреждённого глаза.
Готовый предугадать любую неожиданность, космарь двинулся на старика с парнишкою. Он ступал по песку четырьмя лапами, в то время как пятая продирала ослепший глаз. Остальная же пятёрка растопырилась, образовала собою нечто вроде загона.
И опять спасибо Дёмке. Отступая от захвата, он почуял, как в спину ему уткнулась сучком береговая коряжина. Тут его озарило. Он изобразил в уме полный страх, сполз на землю, молнией выхватил из-под карши палицу — подарок Берегини, и сунул её в руку деду.
Космарь блеснул алым глазом, ударил в песок мощным дыхом, взлетел, распустил звездою лапищи и, в тяжёлом падении, рухнул прямо на суковину колоды. Брюшина его оказалась распоротой чуть не до глаза. Но нечисть ещё дышала, ещё ворочала побелевшим оком. Лапищи подергивались, полнились песком и опять пустели.
— Щас я его... — решился Леон Корнеич и замахнулся палицей. Да только зелёная лапа перехватила вдруг его замах.
— Не надо, — отчётливо поняли Самохи и, вроде как от невидимого костра, пахнуло на них от Берегини теплом. Оно обласкало, успокои ло их, дало возможность понять окончательно — нельзя!
Столь же ловко пояснилось деду со внуком и то, что Мума — того самого космаря, что грязной лохматиной висел теперь на коряжине, так вот просто лишить дыхания невозможно. Эта пакость, ежели её понятным путём захлестнуть, способна, оказывается, воскреснуть, а то и размножиться! Утопи её, закопай, в огонь брось — себе только хуже сделаешь. Вот он какой — Мум!
— Как это понимать? — с удивлением спросил Берегиню Леон Корнеич. — Зверь он, дьявол ли какой? Имя-то, вроде, уважительное.
И оказался тот космарь ни зверем, ни дьяволом, а вроде как ходячей утробою. Сами его люди, на непонятно далёкой земле, и сотворили, и вырастили, чтобы он отыскивал и пожирал всякие отбросы, хламьё. Изо всего этого создавал бы он такое топливо, при котором, погасни солнце, человеку всё также было бы и тепло, и светло.
Берегиня вообще-то не собиралась наведываться к Самохам. Она якобы плыла себе с друзьями на корабле, на котором можно плавать меж звёзд, и никогда бы не оказалась на старице, не начни у них пропадать люди. Поднялась тревога, недоверие. Сумбуром этим и прибило их корабль до нашей Луны. И покуда не будет наведён на корабле порядок, отлепиться от неё им не суметь.
Для охоронки своей жизни Берегиня придумала спать прямо в лягушачьей одёжке, потому как в ней трудно быть кем-то погубленным. И вот бы сквозь сон на корабле слышится ей шорох. Отворила глаза — Мум! Обступил её лапами со всех сторон и давай обволакивать липкой утробой своей. Хворь с ним какая-то, видно, случилась. Взамен доброго, вроде нашей собаки, существа сотворился из Мума людоед!
Помнит Берегиня, как вокруг что-то булькало, шипело, но справиться с нею не могло. Потерявши терпение, Мум плюнул ею в пол. Тогда она подхватилась и бросилась будить остальных. Да с перепугу взяла не в ту сторону. Потому и оказалась в лодке, способной также плавать где угодно. Тогда ей надумалось покинуть корабль и поднять тревогу со стороны. Но Мум успел оседлать лодку. Он взялся колотить по ней прихваченной где-то палицей. Позвать на помощь Берегиня теперь не могла, иначе бы она лишилась Мума. А без него корабль не сумел бы воротиться домой — запалу бы не хватило. И понадеялась она на то, что друзья сами её хватятся.
Пустивши лодку летать вкруг Луны, она прикорнула в усталости.
Когда ж очнулась — лодку уносило к Земле.
Тут она и спохватилась: какого страшного беса везёт к людям!
Надо было посадить лодку хотя бы подальше от жилья. Берегиня приметила старицу, пустила лодку приземлиться недалече, сама же прыгнула в воду. Мум не поспешил за нею — в воде он не способен двигаться быстро. В злобе он лишь бросил вдогон трёхгранный тесак...
Тут Берегиня наклонилась над распластанным по коряжине Мумом, присмотрелась к его глазу, сообщила:
— Надолго он себя уложил! Надо бы его увязать, пока не поздно.
Самохи всё поняли так, как ожидала от них Берегиня. Доставленными с заимки гужами космарь был туго опутан по всем ногам. Леон Корнеич вырубил в чаще удобную жердину, что с одного конца расходилась рогатиной, продел её под путы; одним штырём определил рогатину на плечо Дёмке, другим — Берегине. Сам вскинул противный конец, крякнул от весомого — ого! Определил:
— Вот это грибочек — на семь бочек!
Затем двинул компанию вперёд привычным благословением:
_ Ну! С Богом!
Таким-то клином и двинулись несовщики по тайге. Хорошо ещё, что шагать пришлось недалече. Берегиня точно определила направление и сумела вывести помощников своих куда надо.
— Ничо себе лодочка! — подивился Дёмка, когда перед ними полным видом открылась махина, поставленная на попа среди таёжной прогалины. Она куда как больше напоминала серебряный штык высотой с молодую ёлку, нежели лодку. — И ты с нею управляешься?!
Берегиня кивнула на Дёмкино удивление, а Леон Корнеич одёрнул внука:
— Не суйся с глупым интересом. Она и без того всё, что надо, выложила. И рот не больно разевай — споткнёшься.
Остопилась Берегиня против махины, вскинула голову, что-то произнесла; на боковине лодки образовалось овальное творило, которое отъехало вглубь, затем в сторону. Из проёма, на рычагах, вывернулась и опустилась до земли площадка. На неё и определили Мума. Жердину откинули прочь, а площадка сама собою втянула космаря вовнутрь махины.
Берегиня вздохнула, как вздыхают спасённые, с минуту глядела в тёмный проём лодки, после тряхнула головой и повернулась до Самох. Быстро откинувши на спину короб лягушачьей башки, она удивила деда со внуком чистейшим, под стать волосам, взглядом голубых глаз, в которых стояли слёзы.
— Ну вот, — бормотнул Леон Корнеич, — дитё и есть дитё... Брось, внучка. Пустое дело — нюни распускать. Давай отправляйся. Друзьято, поди-ка, заискались тебя вконец...
Он говорил, а в горле у него вроде бы тоненькие веточки ломались.
Берегиня подошла к старому, припала к его груди, обняла. А вот Дёмка растерялся. Попятился даже.
— Ты чо дикой такой? — легонько подтолкнул его в спину Леон Корнеич. — Уважь человека. Она же не забавы строит — прощается!
Берегиня поняла Дёмкино смущение, улыбнулась, нырнула головой в короб башки, призналась:
— Никогда не забуду вас!
Тем временем лодочный проём повторно высунул язык площадки. Девочка взошла на него, прощально подняла пальчатую лапу, и Самох опахнуло волною нежного тепла. Тут дед со внуком сообразили: как только махина затворится, им следует уходить.
Домой Самохи возвращались поздно: солнце уже вёслами лучей загребало синеву закатной стороны неба, а тайга отдавала настоянное запахами дневное тепло. Птахи, намозолившие за день крылья, разгнездились, притихли. В тишине молчалось и деду со внуком — одолевало многодумье. Хотелось верить в то, что сейчас они не проснутся — не развеют чуда минувшей сказки...
Вот уже Дёмка с дедом дошагали до ёрика, сошли на хрящатый мысок... Старица покоилась, полная отражения. Ни всплеска, ни шороха. Комар и тот затаился — прижался до резунов, ни до кого не просится в родню своим назойливым — куммм, куммм...
Но вот послышалось — вроде шершень где загудел.
Свербит в ушах. Откуда взялся? Гнездо ли на коряжине творит? Надо помешать. Не то не посидишь у воды.
Подошли Самохи до суковатой карши, а тут... лежит, гудит оставленная Берегинею палица.
— Забыла! — всполошился старый. — Может, успеешь ещё? Беги, внучек!
Однако над тайгою вдруг занялся такой шум, что голос старика потонул в нём. По-над соснами медленно всплыло лезвие матовой махины, зарделось в лучах заката, взяло наклон и унеслось в сторону только что взошедшей луны.
И всё!
А палица осталась. И гудение в ней осталось.
Дёмка постукал ею о ладошку, потряс, крутанул «ошейник» — умолкло. Но трёгранник затеплился голубым светом, и скоро ясные глаза различили Самохи в том свете...
Когда-никогда — свет погас.
Погасло над табжной старицей и само то время.
Однако думается вот о чём: удалось-таки Самохам оставить людям о Берегине память. И случилось это примерно так: взял как-то Дёмка и вылепил из глины умелыми руками, прямо сказать, живую лягушку. А чтобы людям понять — не простая она, увенчал ей голову короной. Тогда вот, глядя на эту красавицу, и придумал народ всем теперь знакомую сказку. Переиначенную, конечно. Да какое это имеет значение.
Главное-то память.