— Сыновеющшика, — говорила она со слезами. — Кровиночка моя! Потерпи чуток...
Тревога да поспешность её были столь велики, что, вихрем влетевшая в леснуху, она не обратила внимания на то, что дверной засов был заложен совсем иным концом!
Но озадачиться ей всё-таки пришлось: в таёжке, считай, на полный день покинутой хозяйкою, оказалось теплым-тепло. Назарка сытый, ухоженный спал себе за огородкою высоких яселек. А в лампадке, на кем-то недавно скрученном фитильке, поигрывал весёлый огонек...
В недоумении села Наталья, раскинула мозгами, решила, что какая-нибудь жалостливая бабёнка всё-таки не утерпела, явилась из деревни — проведать её с Назаркою на диком зимовье. Да, видно, не дождавшись хозяйки, темноты скорой испугалась, поторопилась убраться из Глухой пади...
«Теперь бабы поднимутся, — лезло в голову Натальи. — По цельному, дескать, дню кидает дитёнка одного. Чего доброго, всем гамузом корить налетят...» Но мысли эти неприятные скоро оставили Наталью. Опять представилось ей табжное чудище в разлете чёрных ушей, в колком сиянии голубого алмаза. Вот чьё появление на заимке было бы тревожным по-настоящему...
Однако ни бабы, ни таёжная нечисть ни на другой день, ни на третий смущённого Натальиного покоя не потревожили. Не могла бы она прокараулить даже самого мимолётного гостя, поскольку остро почуяла наступающую на неё остуду. Потому она сидела дома, хлебала травяной отвар, чтобы полностью не расхвораться. Только зря она надеялась на столь надёжную, казалось бы, подмогу; в третий день к вечеру слегла. Знать, больно глубоко вдохнул в неё Сиверко морозный свой дух.
В ознобном беспамятстве Натальи порою наступала мутная полынья сознания. Тогда она порывалась подняться — досмотреть Назарку. Да только вся её сила уходила на этот порыв. Затем Наталья вновь упадала в жаркое бездумье...
Когда простуда, наигравшись, оставила хворую лежать в безволии на нарах, да когда Наталья все-таки сумела поднять голову, чтобы оглядеться, изба вновь оказалась и чистёхонькой, и тёплою. Даже чайник на плите дышал кипением. А Назарка, в чью сторону еле живая Наталья и доглядеть-то сразу побоялась, ухватился розовыми пальчиками за край высокой огородки своей и стоит приплясывает да повизгивает — радуется матери.
Мать даже заплакала бы, да сил не хватило. Но не думать она уже не могла. Потому и подумала с благодарностью: «Это чья же добрая душа не испугалась бегать в Глухую падь, чтобы и за мною приглядывать, и дитёнка моего холить? Дай ей Бог здоровья! А я поправлюсь — в долгу не останусь...».
Потом думальщица как могла напряглась, села на нарах, посидела, пождала того, кому собиралась сказать сердечное спасибо, да и забеспокоилась: никто в леснуху не явился и во дворе также не было слышно никакого живья.
С великим трудом Наталья всё-таки постаралась подняться, по стеночке, шаг за шагом, добралась до двери, с грехом пополам оделась и вышла на погоду. Ей не терпелось убедиться по следам, где же её благодетель: успел ли он убраться в деревню и стоит ли сегодня мучиться — ждать его.
За порогом леснухи стоял не по святцам весёлый декабрь. Он купал ярое солнце в молодых снегах, и оно, проказничая, брызгало во все стороны золотыми лучами.
Оно принудило Наталью прижмуриться. Улыбнувшись столь чистому на земле празднику, хворая огляделась крутом. Однако же, кроме белого половодья нетронутого снега, ничего не увидела. Нигде никакого следа никто для неё не положил. Оставалось думать, что это она сама в бредовом беспамятстве столь исправно вела хозяйство, что, помимо избяного ухода, сумела когда-то и дровец наколоть, и снег от крыльца чисто откинуть...
Быть того не могло!
Потому Наталья ещё пристальней оглядела вокруг заимки белую непашь да вдруг и различила поодаль, за парою отстоялых от лесной чащи молодых елей, изволок кравшегося по снегу зверя. Далее, к лесу, приметила она одну, другую, третью вмятину, оставленную мощным отскоком всё тою же, понятно, живностью. Знать, была она откинута в хвойный сплошняк внезапным испугом.
Конечно, не больно трудно было Наталье предположить, что у зимовья побывала куцая нечисть.
Расстояние до оставленного ею следа так просто Наталья бы не осилила, пришлось опереться на палку. Догадка её не оказалась пустой: изволок оказался пропечатанным задними рысьими лапами. Под этими вмятинами без труда угадались теперь Натальей следы когтистых рук. Как охотники говорят, зверь шёл лапа в лапу.
«Она!» — сказала себе Наталья и поняла, что, видно, лопоухая и есть та самая нечистая сила, которая справилась с Назаром. А теперь знать, чудище до неё самой добирается.
Когда Наталья воротилась в леснуху, перед ней вдруг встал еще один вопрос: кто хозяйничал на заимке, когда гривастая бестия водила её по тайге? Кто доглядывал за нею за хворой? Кто Назарку без неё нежил? Кто?
Не могла на него ответить себе Наталья; решила, что надо поскорей выздоравливать: тогда, может, что и прояснится.
На более-менее терпимую поправку ушла у неё добрая неделя. Все эти дни Наталья старалась почаще выходить на погоду, ревностно оглядывала округу. Но на снеговой новине примечала она лишь пернатой мелкотою натрусанные кисточки лёгких, крохотных следов. Сорока кое-где, правда, оставляла после себя рытвины, когда с разлёту окуналась по самые крылья в пену чистейшего снега.
Когда же сердитый морозец поприжал пичужью бойкость, тогда и сорока сообразила, что отошла её радость нырять безоглядно в холодную кипень. Теперь, на хрупкий наст, садилась она как на белое пожарище, где можно ненароком опалить лапы.
Наталье достаточно было глянуть на сорочью осмотрительность, чтобы понять — идти в тайгу рановато: малый зверь по такому чиру[62] следа не оставит, крупный, вряд ли по ломкому пути настигнутый охотником, впопыхах только зря лодыжки поизрежет и загинет, чего доброго, попусту.
Требовалось дождаться мороза покрепче да к нему бы хорошо дотерпеть до щедрой пороши.
Дождалась Наталья путной погоды; дверь леснухи посадила на замок; направилась в тайгу. Да не успела она отойти от заимки и полверсты, загорбком прямо почуяла на себе пристальное внимание.
Ждала. Потому и почуяла.
Безотчётная сила кинула её в сторону с таким проворством, что уже слетевшая на распущенных ушах с крупной лесины гологрудая нехристь успела только зацепиться острым когтём за подол её полушубка; расхватила паразитка одёвку прорехою до самой подбивки.
Покуда Наталья опомнилась да покуда вскидывала ружьё, куцая ведьма оказалась для заряда уже недосягаемой. Она летела через валежины да рытвины таким скоком, будто бы ей из-за каждой лесины доставался кем-то посланный увесистый пинкарь. Должно быть, нечисть отлично понимала, что Наталья не пустится больше за нею следом, потому разлётной своей прытью давала ей понять, что на сегодня с неё хватит.
С больною от переизбытка всяких дум головою Наталья воротилась на заимку, беспокойно оглядела все подступы до леснухи. Ничего тревожного не отметила и только тогда отворила в таёжку дверь.
Всё было, как было, как оставлялось Натальей получасом назад. Лишь Назарка не гулюкал в ясельках, а успел когда-то свалиться на живот да так и уснул. Да так и посапывал он в блаженном покое.
Наталья скинула с себя располосованный ведьмою полушубок, направилась достать с полки чурок с нитками да иглу и тут попятилась...
На самой середине стола лежала кем-то забытая рукавица белого заячьего пуха. Кто-то, знать, больно торопился убраться из леснухи, сумевши непонятным образом учуять на расстоянии Натальино приближение.
Кто? Ну, кто? Следов-то никаких во дворе нету.
И тут пало Наталье в голову: уж не сам ли земляной дедушка бываету них в таёжке? Кому жеще, как не ему, столь умело, столь скрытно делать добрые дела?
Неизвестно, сколько б ещё стояла она посреди избы в полном раздумье, кабы внезапно да не потемнело в леснухе. Обернулась Наталья до малого оконца, и что же? А то, что всё его глядельце залепила клыкастая рожа гологрудой нечисти. Лопоухая рыскала по избе кровожадными глазами, будто искала в ней и никак не могла увидеть хозяйку. А когда уткнулась в неё диким взором, то вдруг захохотала с человечьей издёвкою. Так захохотала, что с потолка леснухи посыпалась труха, а за ясельной огородкою резано крикнул и закатился дурнинушкой перепуганный Назарка.
Если бы Наталья могла тут же кинуться на черноухое поганище, она наверняка повалила бы стену и придавила ею эту нехристь. Но покуда подхваченный матерью мальчишка приходил в себя, гривастой нежити и след простыл.
Вот когда поняла Наталья, что не вольна она далее оставлять сына в столь прокажённом месте. Хочешь не хочешь, а пришлось ей прямо поутру собирать Назарку, усаживать его на те самые салазки, на которых она запрошлой весною доставила на погибель в Глухую падь своего Назара, да отправляться в деревню.
Куда же ей ещё-то было податься?
Пробивалась Наталья снеговой тайгой и всё прикидывала: до какой бы ей доброй души с нуждою своею сунуться. Если и поймут её упорство деревенские бабёнки да не станут над нею куражиться, то и тогда надо подумать, у кого оставить парнишонку. У Авдотьи, к примеру, Минаевой своей кашеедины, — хоть корыто бери да посерёдке избы ставь. У Лизаветы Корюковой? У той полна хата престарелого хворья; тут и без Назарки последний сон жалобами да стонами у кормильцев отнимается. Ежели до Сивалихи сунуться, так у неб, бедной, до того пластянка кривобока, что домовой, должно быть, в курятник ночевать бегает. Про тех же, которые в достатке своём денно и нощно токуют, Наталья и думать не стала: те всё одно чужого горя не услышат...
На просёлок успела выбраться думальщица, но так и не решила, до кого бы ей приткнуться со своей обложившей головушку заботой?
Однако жизнь наша — то сума, то чаша; то она свет, то она тень... и так всякий день.
На великую на удачу вдруг видит Наталья — дед Урман шикает разлапистыми своими лыжами повдоль заснеженного просёлка.