Радость-то какая, надо же! Советчик ко времени.
— Не в деревню ли поспешаешь, дедушка? — взамен привета крикнула ему Наталья ещё сыздали.
— Туда, красота моя ненаглядная. Туда, — со знакомою ласкою отозвался Урман, — по людям стосковался. Старею, видно. Неделю как дома был и опять потянуло. А ты как?
— Бабы-то в деревне, поди-ка, всё судят меня? — спросила Наталья, опережая ответ.
— Судят, должно, — отозвался старый, да и пошутил. — Судить — не бобы садить: за каждым разом сгибаться не надо.
Тут он, подойдя вплотную, оглядел Наталью со вниманием, узнать захотел:
— Пошто это тебя закрутило? Осенним прям-таки листочком свернуло? Али опять чего на заимке стряслось?
— Стряслось, — отозвалась Наталья. — Наскрозь проняло!
И доложила тревожно:
_ Нечистая сила объявила себя наглядно!
— Да-ну! — подивился Урман. — А я, признаться, думал, что Назар твой, почуявши смерть, сам в тайгу убрёл — тебя чтоб горем не убить, надежду оставить.
— Не-ет. Душа моя знает — жив Назар. И не уберусь я из Глухой пади, покуда верю в это! А там, где есть вера, и век делу — не мера.
Обсказала Наталья всё как есть.
Выслушал её Урман. Со вниманием выспросил обо всём том, о чём мы с вами уже знаем, головой покачал, языком поцокал. Насчёт рукавицы заячьей сказал:
— А может быть, вовсе и не в спешке забыта она? Может, кто с умыслом оставил её на видном месте — себя обозначить захотел?
— Я и сама пробовала так думать, — призналась Наталья. — И оттого пала мне в голову мысль: уж не сам ли земляной дедушка бывает у нас в леснухе?
— Вот-вот! — подхватил её догадку Урман. — А лопоухое поганище — не та ли это самая ведьма, которая будто бы никак не даёт чудодею определиться со своей заботою в Глухой пади? Уж не надеется ли земляной дедушка на то, что повезёт приструнить злодейку? Вот он и улавливает моменты, чтобы подмогнуть тебе, когда допекает тебя нужда.
— Похоже, что всё это так и есть, — согласилась Наталья. — Только одного не пойму: чего бы тогда ему меня таиться? Пошто он мне-то не покажется? Не доверяет, что ли? Он же наверняка знает, что мне приходится над вопросом этим голову ломать?
— Бог его поймёт! — пожал плечами Урман. — Ить у всякой тайности свои крайности. Надо тебе ещё маленько потерпеть. А то, может, лучше, и правда, совсем в деревню вернуться?
— И не подумаю! — нахмурилась Наталья. — Мне бы вот только Назарку на время до кого-нибудь определить — тут же обратно ворочусь. Уж коль я уверена, что жив Назар, так как же я с уверенностью с этой в деревне останусь жить? Кем же тогда я буду перед собой?
— Ладно, ладно, — заторопился Урман успокоить её, — и без того вижу: крепко связала ты себя верой своей да клятвою с Глухой падью. Настолько крепко, что и мне теперь грешно умалчивать о том, о чём знаю, о чём в первый раз не досказал. Ведь до незабытого ещё народом землетрясения в наших таёжных краях никакого чудодея и в помине не было. Объявился он тут сразу после того, как образовалась Глухая падь. Должно быть, и в самом деле, только в этом провале земном находится то место, где умение его колдовское способно добыть из камня кровь.
— Зачем?
— Время говорит о том, что земляной дедушка вечен. И ещё оно говорит о том, что жить он давно устал, но помереть может, только напившись каменной крови. Надо тебе знать, что земля наша матушка в необъятном мире Господнем малым островком плавает. Кроме неё много в общем хозяйстве таких островков. Далеко не на всяком живность разведена, но случается. И вот на одной из таких удачных земель как-то взял и выродился такой умник, который домудрился до того, что сотворил для себя полное бессмертие. Торопиться ему стало некуда, бояться нечего. Оставил умник мудрые дела свои, занялся одними сладкими радостями. Прошло сколько-то времени — засахарился умник. Всё ему стало приторным, оскомным и потому виноватым. Вот и стал он гасить сладость жизни своей всяким безобразием. Вскорости умник так осточертел сородичам, что те, за неумением избавиться от него, сговорились не замечать выродка, какой бы пакости он ни натворил. Много, много зла принял он на свою душу. Наконец отяжелел. Забился в одиночество. И от нечего делать вспомнил опять о мудрых делах своих. И тогда решил он отлучить от себя всё содеянное зло и уничтожить его. Долго пришлось ему опять высчитывать да выдумывать. Всё вроде бы учёл. Одной только циферкой и ошибся. Отделиться-то зло полностью от него отделилось, даже своё собственное безобразное тело обрело, да только, вопреки желанию умника, сохранило в себе его столь надёжное бессмертие. Однако творить кому-то стороннему большие беды оно уже не могло. И вот это умниково дурище всею злобой перекинулось на своего создателя. Можешь себе представить, какова у него вечная жизнь наладилась. Одного дня не проходило без отчаянья. И всё-таки ухитрился он, при полном-то надзоре зла своего, выведать у природы, каким ему путём вернуть себе смертность. И вот что подсказало умнику его миропонимание: убудет он из жизни кошмарной своей только тогда, когда напьётся каменной крови. С ним пропадёт и его зло. Вроде бы всё определилось. Но ему опять пришлось схватиться за голову тогда, когда он узнал, что на родной его земле нужного камня нет. Вот уж когда распотешилось над хозяином сотворённое им чудище! И всё-таки умник нашел выход: выведал у природы: подходящий камень есть. А уж как ему выпало добраться до нас, об этом нужно спросить самого земляного дедушку. Но ежели бы и пожелал он тебе об этом поведать, вряд ли бы ты его поняла. Да и на што тебе его доклад? Тебе 6 только понять, куда Назар твой девался, да как его вызволять? И вот тут, крути не крути, получается так, что тебе, Наталья, выпала нужда подсобить бывшему умнику добыть каменную кровь. А ведь поганищу, из его зла состряпанному, помирать-то не хочется. Потому оно зорко следит за дедушкою земляным. Чуть только потянуло из Глухой пади дымком, оно кидается разгрести подземную кухню. Видала, сколь в провале рытвин? Один будто бы раз этот ведун выварил из камня отраву. Только зло его успело пронырнуть в подземелье, напустить лесного воздуха, от чего каменная кровь спеклась голубым алмазом. Чудище схватило алмаз, втиснуло его себе в лоб и объявило: покуда самоцвет при мне, тебе, умник, не вспомнить порядка добычи каменной крови. Однако успел оговорить своё зло. Оставил он за человеком право отнять у поганища алмаз. Вот почему оно отпугивает людей от Глухой пади...
Покуда дед Урман всё это обсказывал Наталье, оба они не заметили, как поднялись на взгорочек, с которого была уже видна утренними дымками исходящая деревня.
— Ты, вроде бы, сам причастен ко всей этой странности, — сказала Наталья Урману, когда тот умолк. — Вот слушаю тебя и всему верю.
— Не мудрено, — усмехнулся старик. — Не зря же говорят, что меня сама тайга родила. Выпадало мне видеть в ней не только зверя. Довелось как-то встретиться и с земляным дедушкой. От него и причастился. Поганище его и на самом деле не способно причинить человеку большой беды. А вот заневолить его может. Случись и с тобою такая неволя, сказать я тебе не могу, сколько она продлится, сколько придётся сыну твоему сидеть за чужим столом. Но ежели ты всётаки надеешься исполнить свой зарок, то положись-ка в Назаркином определении на меня — доверь мне своего сапуна. Я его лучше всякой няньки догляжу.
— Вот те раз! Ты же сам говоришь, что со мною может случиться долгая неволя. Куда ты тогда с малым-то с таким денешься? Года-то твои, поди-кась, Богом не один раз уж подсчитаны...
— Э-э, нет! Ты не гляди, что я стар, — весело заявил Урман. — Я ещё тебя с твоими двумя Назарами переживу. Я ведь и правда тайгою рождён да на диком меду замешен. Да и не верю я в то, что ты дозволишь нечистой силе долго себя в плену держать...
— Ну, коли так... Гляди! — решилась Наталья. — Тогда что ж! Тогда принимай доводок...
Вот так вот. Безо всяких проволочек, оговорок и условий передала Наталья старому Урману бечёвку от широкоступных салазок, на которых спокойно посапывал Назарка, развернулась на пригорке, скользнула на лыжах по ранней заре и скоро утонула в тёмной чаще тайги. И, конечно же, не мог видеть старый Урман, что творилось этим временем в её материнской душе.
А творилось в ней то, что сцепились там драться беда с бедой — не разлить водой.
«Ежели всё-таки взяться да развернуться, пока не поздно? К Назарке воротиться? Вряд ли кто осудит меня. Только ведь я сама себе покоя до самой смерти не дам. Ну, а вот так — идти на авось? Кабы плакать всю жизнь не пришлось...»
Не так, конечно, складно, не столь ясно думалось Наталье. Целый туман забот стоял над болотом её горя. И всё же успевала она видеть переливы зимнего рассвета: то сизое, то пепельное, то голубое серебро заснеженной тайги. И понимала она, что случись с нею долгая неволя, когда-никогда сын её Назарка, полный мести, пойдёт по этой же самой дороге. Сумеет ли он воротиться к людям? Будет ли он волен надышаться вдосталь земною благодатью или канет в вечную тайну Глухой пади?
— Нет, нет, нет! — голосом возражала Наталья жившему в её уме чудищу. — Не мать я, что ли? Не жена ли я мужу? Не заступница ли я кровным своим?
Оказавшись по-над Глухой падью, Наталья не стала огибать крутояра — пустила широкие лыжи прямиком. Внизу она хорошенько огляделась и медленно заскользила по тишине...
Небо уж пылало полным рассветом. Табжный провал дышал прелестью несказанной. Сосны на залитой солнцем стороне стояли теперь не в застенчивом блеске снегового серебра — горели чистейшим золотом. Этот утренний праздник бодрил Наталью, как бодрит молодого воина уверенность, что правом защитника волен дарить он людям земную отраду. И всё-таки была она крайне насторожена. Так ходят лишь только по тылам врага. Однако же чутьё своё напрягала зря: тайга, знай, меняла красоту на красоту, но ни разочку не дрогнула ни единой веткою.
Кромкой леса обогнула Наталья чуть ли не всю впадину: старалась она заглянуть в забитую снегом чащу — нет ли где какого тревожного следа? До заимки своей подвернула уже с другого края пади, пригляделась и определила, что леснухина дверь располохнута кемто настежь.