— Тогда надо нам так сделать. Найти самородок, распилить помельче и раздать тем же нищим. Может, тогда простит нас, грешных, твой старик. Ты, Финетушка, помнишь ли, куда самородок засунула?
Финета вроде послушалась, согласилась пойти показать. Развязал её Федот. Пошли искать. Одно место укажет Финета — нет ничего, второе... опять пусто... Долго бились...
— Ждать надо, — решил Федот. — Может, Боровик сам вернется из лесу за своим добром.
Стали ждать. Месяц, другой проходит... Рождество на носу... Никто ничего. Никаких перемен. Финета больше не буйствует, но и в себя не приходит. Всё в землю смотрит: не то о чём-то вспоминает, не то забыть не может. Зима в самых морозах стоит, а старика и не чуется. Где уж тут про женихов говорить, простые-то люди стали обходить стороною Найдёнов дом. Боятся на свою голову беду накликать.
— Вон он, Боровик-то, какие подарочки раздает...
— Тутне до жиру, быть бы живу...
Сам Федот Найдёнов, на что мужик твёрдый, и тот домой идти не хочет. С мужиками стал где придётся дотемна просиживать. Так ведь и мужикам с таким гостем не очень весело: какая ж пляска на гнилом болоте?
Финета скоро и узнавать никого не стала. Раз как-то ушла из дому и не вернулась. Побежали искать. На речке над прорубью стоит и в воду командует:
— Отдай золото! Ишь космы-то распустил, глаза вылупил. А то слепым, старый чёрт, прикинулся!
Уговорили ев, увели от воды, а ночью Дашутка проснулась оттого, что Финета над нею склонилась и слепо шарит по постели руками.
Поняла Дашутка: некогда больше ждать Боровика, надо ей самой к нему на поклон идти.
— Отыщу! — решила она. — А нет... Так уж лучше замерзнуть, чем так-то маяться. — И пошла.
Дошла она до того места, где брёвнышко у дороги лежит, и свернула в лес. А время самое лютое и снега столько, что по шею, гляди, где-нибудь увязнуть можно.
Сколько смогла Дашутка, прошла по такой оказии. Потом и ноги потеряла. И сама не помнит, на чём думка её остановилась. Сковырнулась она на ходу, и припала на мягкий снег, и притихла... Стоит кругом лес, не шелохнётся, куржак горит на солнце, деревья потрескивают. Уж и тепло вроде Дашутке. И видит она: дорога перед нею в снегу открывается, до самой земли протаивает высокий снег. Пошла Дашутка по той дороге... пошла и пошла... Кругом зима, а у неё брусника под ногами... А деревья кругом плотные, белые стоят, как терема сказочные! А и терема... Высокие, узорчатые! Дворы чистые... И стоит Дашутка с самого краешку, у чужой деревни, осталось только в улицу войти. Мимо малец весёлый бежит.
— Какая это деревня? — спрашивает Дашутка.
— Белояровка! — кричит малец.
— Вон что! — подивилась Дашутка и пошла вдоль дворов, любуется.
Всё прямо нарисованное... Собаки и те с повизгом лают, будто соскучились. Посреди деревни церковь стоит, на взгорочке... А с её колокольни благовест льётся. Люди нарядные к той церкви торопятся.
Дашутке тоже узнать хочется, какая радость у людей в будний день?
Подошла поближе, а там народ шумит:
— Невеста идёт. Невеста!
Взяли её в круг и ведут скопом на тот взгорочек, прямо к церкви. Хочет Дашутка пояснить народу, что-де с другою её спутали. Какая ж, мол, я невеста, когда и жениха-то в лицо не видела?
Не успела Дашутка подумать — вот тебе и жених! Навстречу из церковных дверей слепой старик торопится, руки к ней тянет. Что же это! Да что же это такое?!
И поплыли перед Дашуткою и церковь, и люди, и дома... Слышит бедная, ведут её куда-то, о чём-то спрашивают... Она кивает, вроде соглашается, а в голове ни памяти, ни мысли, ни заботы... Вот ужи кольцо на палец воздевают... Матерь Божья глядит на неё с иконостаса недобро, усмехается... А сердце так и стонет, так и рвётся на кусочки... И перед нею уже не лик Богородицы — безумное лицо тётки Финеты...
Дернулась Дашутка назад — жених за руку держит. И не слепой вовсе. А стоит рядом с нею парень тот лесной, улыбается.
— Ты чего придумал? — задохнулась Дашутка. — Какая тебе свадьба? Не для свадьбы я сюда шла. Зря ты в молодого перекинулся. Не пойду я за тебя. И колечко своё забери.
Заплакала она от смелости, но своё долдонит:
— Чего ты натворил с моею семьёю? Уж ежели ты такой умелый да ловкий, так почему же у тебя не хватило ума понять тёткины корысти? Я ж тебе говорила: меня жалеючи, натворила она беды, меня и наказывай... А её прости, Христа ради!
Упала Дашутка лесному парню в ноги, и опять голова её пошла кругом. Качнулась она и память потеряла.
Когда же в себя пришла, уж она дома лежит. Рядом отец сидит, Финета суетится:
— Ой же, смертно напугала ты нас! Вовсе мёртвой была, когда тебя чужой человек из лесу принёс...
Федот себе с разговором лезет:
— Гляди-тко, доченька, со страху-то и мы с Финетою поумнели. Ну давай, поправляйся теперь.
А весною, когда Дашутка стала выходить на молодую зелень, повстречался ей на поляне добрый молодец. Он тут, в нашей таёжной земле, с другими учёными мужиками что-то полезное для людей искал.
Они прямо в нашей церкви и повенчались потом.
А когда стал он ей колечко на палец надевать — признала Дашутка колечко: то самое, какое зимой она лесному парню вернула. Вот она где, хитрость-то!
И всё-таки дело тут без Боровика не обошлось.
Онегина звезда
Илька Резвун был ещё каким подскокышем — у батьки своего на ладошке помещался, а уже тогда нырял да плавал по омутам-заводям речки Полуденки, что за Сузуном по Алтаю бежала, словно щурёнок-непоседа. И всё потому, что опять же батьку своего, Матвея Резвуна, повторил.
Был Илька в семье, после сплошного девчатника, пятым, каб не шестым приплодом. Зато последним. Потому, знать, и прирос он котцову сердцу больше всякого сравнения. Селяне говорили, что раздели Резвунов хотя бы всё той же речкой Полуденкой — вода меж ними чистой кровью возьмётся!
Эта самая речка Полуденка больше всего и соединила их непоселдливые души. Сам Матвей на речке таким был рыбаком да ныряльщиком, что сказывали, меньков[64] под водою зубами хватал. А то брался пронырнуть из проруби в прорубь.
Шибко тому вся округа дивилась. А надивившись, похваливала. А похваливши, поругивала. Особенно изводились тревогою всезнающие старухи. Они-то и пугали Матвея:
— Гляди, чёрт везучий! Кабы твоего задору-смелости да водяной не присёк! И чего ты всё шныряешь по его наделам? Каку таку заботушку потерял ты в речке Полуденке? А и правда ли нами слыхана, что сулился ты Живое бучало[65] скрозь пронырнуть? Что ж, нырять-то нырни, да обратно себя верни. Хотя бы мёртвым, — добавляли они и дальше стращали. — Не было ещё такого удальца, кому провал тот измерить довелось. Когда-никогда, а доныряешься! Расщелкнёт тебя водяной, как сухое семечко!
— А может, я и есть тот самый водяной, что в Живом бучале обосновался? — как-то позубоскалил над чужими страхами Матвей Резвун. — Только скроен я не по привычным меркам. Разве вам не помнится, что пращурка моя, древняя бабка Онега, два века жила?
— Помнится. А то как же.
— Так вот, ежели б она своё бессмертие мне не передала, топтать бы ей землю и по сей день! Понятно? Потому я никаких глубин, никаких водяных не боюсь.
— Изгаляется над нами Резвун, — засуетилась меж говорух самая неуёмная стращалка Марьяна Лупашиха. — Вровень с недоумками ставит нас. Играется вроде с нами, старухами. Ничо-о! Доиграется бычок до верёвочки... Ежели его из-под воды никто не дернёт, так на бережок выбросит... Ведь мною чего слыхано: будто Матвей, ныряючи, рыбу под водой из чужих снастей выбирает! Он и сына своего Ильку тому же самому научает...
— Брось ты, Марьяна, золу поджигать! — тут же присекли её болкотню редкозубые товарки. — Что ж ты греха не боишься? Не такой уж кот вор, чтобы кобылу со двора свёл... Ежели не тобою самой придумана эка блажь, то какого-то лоботряса тянут завидки за язык. Наловивши, поди-ка, одних головастиков, он от безделья и разбрасывает о Резвуне брехалки. А ты подбираешь...
— Так ведь моё дело дударево, — поторопилась оправдаться Лупашиха. — Я ить только дуду про беду, я к ней ноги не пришиваю. Но скажу и от себя: резвый конь подковы теряет. Помяните моё слово!
Вот ведь штука какая!
Будто на чёрных картах выгадала та Лупашиха подтверждение своему пророчеству.
Да и сам Матвей Резвун как бы почуял правоту Марьяниных слов. В ночь, как тому быть, пошёл он с Илькою на сеновал отдыхать. Там и поведал сыну тайну, что завещала ему пращурка Онега в последний час своей непонятно долгой жизни.
По словам Матвеевым получалось, будто бы древняя Онега, будучи ещё в одних годах с теперешним Илькою, собственными глазами видела, как среди бела дня упала в речку Полуденку с высокого неба яркая звезда! Упала она туда, где верстах в трёх от деревни, ниже по течению, в кольце Колотого утёса ныне таится то самое Живое бучало.
В то время Онега не смогла всполошить народ своим испугом — свалилась замертво! И пролежала она без памяти аж трое суток. А после того долгую пору владела ею немота.
Будучи безъязыкой, она и додумалась до того, что о звезде лучше будет вовсе молчать. Одно дело — никто не поверит, другое — могут приписать безумие, а и того хуже — святость! Кто её тогда замуж возьмёт? Никто!
Вот так и прожила древняя Онега свой чрезмерно долгий век с великой в себе тайною.
Может быть, с годами, накопивши сомнений, она и сама бы поколебалась в правде виденного. Однако с той самой поры правду её просветляло то, что вода в провале, прежде стоялая, теперь время от времени оживала — как бы принималась дышать. Омут разверзался широкой воронкою, и всякий, кому выпадало быть тому очевидцем, бежал в деревню с криком:
— Бучало ожило! Снова хлебает...
И опять занимался тревогой народ! Гадали-перегадывали: ни ворочается ли кто в провале настолько большой да неуклюжий, что и всплыть-то ему нету никакой возможности...