не мешать репетициям, готовили все необходимое – вносили и устанавливали деревянные сооружения, задники, мебель.
Для пущей надежности Федька решила не искать извозчика на Карусельной площади, а, не оказывая себя в свете фонарей, спуститься к Екатерининской канаве, перебежать ее по прочному льду, а там закоулками выйти на Садовую. И ничего, что придется брести по колено в снегу, – для такой беды есть подшитые кожей валенки. Это Дуня Петрова, добившись звания и жалованья дансерки, может ходить зимой в туфлях и разъезжать в экипажах, а фигурантка Бянкина и в валенках побегает – оно и для ног полезнее!
Может, другая не отважилась бы на такой подвиг, но Федька любила петербургские каналы, канавы и речки. Она знала, что они для нее безопасны.
В детстве ей пришлось года два жить в Москве, и она хорошо помнила свои ощущения, когда вернулась в столицу: несравнимо больше воздуха над Мойкой, Фонтанкой, даже Крюковым каналом, не говоря уж о Неве. Город был разрезан на части этими изогнутыми огромными коридорами, полными воздуха. Правда, не всегда он свеж, летом «благоухание» становилось иногда невозможным, особливо на Екатерининской канаве возле Сенной площади, – там какой только дряни в воду не кидали… Но зимой можно было дышать полной грудью и радоваться.
Если пройти подальше к Садовой, то был деревянный мост, поставленный лет тридцать назад и прозванный Харламовым – повезло жившему рядом с ним статскому советнику, никаких усилий не приложил, а прославился. Но питерские жители зимой наловчились спрямлять пути, и по льду проложили заметные даже при лунном свете тропинки.
Ночь была морозная, снег поскрипывал под валенками, но вдруг Федьке показалось, что скрип какой-то странный, более торопливый, чем ее шаги. Она пошла чуть медленнее – и поняла, что ее догоняют. Тогда Федька остановилась – незримый преследователь сделал два шага и тоже встал.
Это плохо – ее хотели выследить. И нетрудно догадаться, кто – который-нибудь подлец из береговой стражи, вздумавший выслужиться перед начальством. Никто же не поверил, будто Федька не знает, где спрятался Румянцев!
Тут фигурантке пришлось выбирать – или идти домой и просидеть там часа полтора, пока подлецу не надоест ее караулить, или запутать след и пробраться к Шапошникову. И то, и другое было негоже. Шапошников предупреждал, что к нему следует прийти до полуночи. Может выйти так, что она, отсидевшись дома, прибежит, начнет колотить в дверь – а ее не пустят. Идти же к нему ранним утром – риск, нехорошо ссориться с человеком, у которого хочешь просить денег. А путать след – тоже, поди, уметь надо. Как это делается – в Театральной школе не обучали.
По опыту Федька знала – когда балетмейстер начинает вымучивать фигуру, если выстраивать ее без душевного порыва, то получается одна трата времени, скучно и пошло. А надо, чтобы осенило – и тогда даже береговой страже приятно выполнять задание.
И Федька придумала. Подошла к удобному для спуска месту, вздернула вверх юбки и, не оборачиваясь, съехала по утоптанной и скользкой дорожке на лед, даже не взмахнув руками. Потом она преспокойно пошла через Екатерининскую канаву чуть наискосок. Ее план был прост – выманить преследователя из-под стен и заборов, где он хоронился в черной тени, на белое пространство, а тогда уж развернуться и пойти к нему навстречу. Если это подлец из береговой стражи, а больше быть некому, то он получит по первое число и уберется с позором. Но, возможно, и ругаться не понадобится – увидит, что его раскусили, и сам удерет. Даже есть вероятность, что удастся по силуэту его опознать.
Спускаясь на лед, Бянкина забыла прислушиваться к скрипу. Уже на середине канавы остановилась и навострила ухо. Было тихо. Тут ее осенило – подлец затаился и ждет, пока она окажется на другом берегу. Он понимает, что на белом льду он слишком заметен. Стало быть, и впрямь кто-то свой – боится, что признают. А потом, когда Федька поднимется на берег, он единым махом перебежит канаву и вновь пойдет следом.
Она пошла медленно-медленно, соображая, как же быть. Подняться и пуститься бегом? Так преследователь бегает не хуже – у береговой стражи ноги быстрые. И скрип снега прекрасно ему покажет, куда мчаться, как ни ныряй в переулки. Да и переулков-то немного – именно в этой части города понастроено богатых усадеб с большими дворами и садами, каждый забор чуть ли не на полверсты тянется. Как быть, как быть?
Преследователь выжидал. Федька уже была не рада собственной хитрости – следовало взять на Карусельной извозчика и умчаться, а она пятака пожалела и сама себя обдурила. Но ангел-хранитель подсказал занятную мысль. Преследователь не хочет, чтобы его узнали, – вот и славно. Он выберется на лед, только убедившись, что Федька его там не увидит, – вот и прелестно. Значит, нужно идти по льду не поперек канавы, а вдоль нее, прямиком к Харламову мосту. Таким образом удастся увеличить расстояние между собой и подлецом настолько, чтобы он отказался от мысли догнать беглянку. А за поворотом канавы – быстренько вернуться на тот берег, с которого началось путешествие. Пусть подлец носится по противоположному, а Федька выбежит в Никольский переулок, там – на Садовую и возьмет наконец извозчика. Правда, в такое время их мало, ну да Господь милосерден – пошлет кого-нибудь случайного.
Она сошла с тропинки и двинулась вперед по нетоптаному снегу. Было это не очень удобно, приходилось, подхвативши юбки, высоко задирать ноги и топать всей ступней по льду – для танцовщицы это было невыносимо. Она прошла с полсотни шагов, и тут сзади закричали:
– Стой, Бянкина, стой!
– Кто там глотку дерет? – громко спросила, обернувшись, Федька.
– Это я, Бес!
Васька мало того что знал о своем прозвище, так еще им и гордился.
– Иди к чертям, Бес!
– Да постой же, дура! Я тебе дело скажу!
Васька съехал по откосу в том же месте, где и Федька, и с такой же ловкостью.
– Чего ты за мной гонишься? Полюбилась я тебе, что ли? – сердито спросила Федька. – Другого дела у тебя нет? За Малашкой вон гонись! Она быстро бегать не станет!
– Ну как есть дура, – отвечал Бес, подбежав. – Начхать мне на тебя и на твою Малашку! И к кому ты по ночам бегаешь – начхать!
– Так что ты тут делаешь?
– А то – предупредить хочу. Ты, конечно, дурища бесподобная, простофиля бестолковая, да не хочется, чтобы еще и тебя удавили. Совсем танцевать некому станет.
– Кто это меня удавит? – спросила ошарашенная Федька.
– Почем я знаю! Я видел, как ты через ворота выходила…
– А сам-то ты как у ворот оказался?
– Не твое дело. Слушай. Я увидел, что тебя куда-то не туда нелегкая несет, ну, думаю, умом повредилась, топиться побежала из-за своего Санюшки ненаглядного! Точно – побежала прорубь долбить! Ну, я – за тобой. Никогда не видывал, как люди топятся.
– Дурак!
– Сама дура. Ну, мало ли что – ведь ты дурная… Да ладно тебе! Я только хотел глянуть, в которую сторону побежишь, раз уж ты из театра таким воровским способом вылезаешь. И вот, Бянкина, гляжу – а за тобой какой-то человек крадется. Он, видать, догадался, что раз ты не через черный ход – так через ворота уходить будешь, подкараулил. Кто таков – не понять, ворот поднят. И тащится за тобой прямиком к канаве. Вдруг встал, торчит, как хрен на насесте…
– А ты за ним, что ли, пошел?
– Ну да! – воскликнул Васька. – Мне-то начхать, к кому ты бегаешь. Да хоть в казармы Измайловского полка! Не моя печаль. Но вот кто у нас такой ревнивый – это мне покою не давало.
– Ревнивый?
– Ну да. Кто у нас твой тайный обожатель и хочет знать, куда ты по ночам бегаешь.
– Нет у меня никаких обожателей.
– Я ж говорю – тайный! Как так, думаю, у нее – обожатель, и никто ничего не знает! Ну, он – за тобой, я – за ним… а потом я подумал – ну, кто в эту рябую рожу втюхается? Разве что слепой какой-нибудь, но таких в нашем ремесле нет. Тогда – отчего он за тобой крадется? И тут скумекал – он думал, ты к Румянцеву бежишь, хочет выследить и донести! Ах ты, думаю, сукин сын! Зашибу к чертовой бабушке, а потом буду разбираться, кого упокоил!
– Ты же с Санькой не дружишь!
– Доносчиков не люблю! Я – к нему, он – от меня! И почесал, и почесал! Ну, думаю, не перехватил бы он тебя на том берегу. Вот я за тобой и погнался.
– Ну, Бес…
– Что – Бес? Идем, доведу тебя куда надобно. При мне он и на сто сажен не подойдет.
Федька слушала – и ушам не верила. Васька-Бес, от которого только и жди каверзы, ведет себя с благородством трагического героя, какого-нибудь Сида или Британикюса!
Но, выросши в Театральной школе, более четырех лет отслуживши в береговой страже, Федька сильно сомневалась в благородстве фигурантов.
– А не сам ли ты решил выследить, где Санька? – спросила она. – Решил, да промахнулся! Увидел, что я по канаве ухожу…
– Ну, дура!
– …и выдумал ко мне примазаться! Экая добрая душа! Провожу, мол! И узнаю, где Румянцев!
– Вот дура!
– Да уж не глупее твоего!
– Тебе не в театре – тебе у купчихи дуркой служить за объедки!
– Пошел, пошел отсюда! Не то заору – десятские прибегут!
– Какие тебе десятские в такой мороз?
– А их и в мороз гонят, чтобы по улицам ходили!
– Ну, коли ты добра не понимаешь…
– Какое от тебя добро?!
– Ну и тащись, куда хочешь! А когда твоего Санечку разлюбезного в управу благочиния потащат – тогда меня вспомнишь! Доносчик-то – он тут, поблизости! Того и ждет, чтобы я тебя послал к немецкого Иова матушке!
– Ну и посылай! – бойко ответила Федька, немного удивившись, что Бес не выразился совсем матерно, как оно водилось за кулисами, а блеснул деликатным, почти светским обхождением.
– Ну и пошла!
– Сам пошел!
Так и расстались.
Федька, спеша вдоль по канаве, почти сразу наткнулась на другую тропинку и выбралась на противоположный берег. Оттуда она проводила взглядом Беса и подумала, что кабы ему поменять содержимое головы – то был бы кавалер хоть куда, хоть и с больным коленом. И шевелюра у него – густая, вороная, фунт пудры изведешь, пока ее осветлишь до нужной степени, и брови с глазами – по-цыгански черны, и белозуб, и в плечах широк, и ведь не дурак на самом деле… вот только прибавить бы ему вершка полтора росту…