– Как вам будет угодно, сударыня, – сказал Санька.
– Странно, что вы мушку-памфила не знаете. В какие же игры изволите играть?
Санька растерялся. Назовешь этак обычного в театральных уборных подкидного дурака – и осрамишься навеки. Дамы-то играют в другие игры, в реверси, кажется…
– Вы оробели? – спросила дама. – Не бойтесь, тут вам все добра желают. Мы играем по маленькой, на кон ставим фишки, трудно проиграть более пяти рублей.
– Да, сударыня.
К счастью, на помощь примчался Никитин. Увидев даму, он сразу спрятал за спину руку, в которой были еще какие-то листки. Санька воззрился на Никитина с надеждой – сам сюда затащил, сам пусть и вызволяет!
– Вы обещались играть с другими? – неправильно поняв этот взгляд, догадалась дама. – Отчего же прямо не сказать было? Но я надеюсь, вы и к нам снизойдете…
Тут шелковая кисточка, украшавшая ее веер, упала на пол.
Санька ловко поднял ее и поднес даме на ладони, но она не торопилась брать кисточку – пальцами-то к ней прикоснулась, и не более того, даже не столько к ней, сколько к руке кавалера.
– Мы с мужем моим будем рады вас видеть у себя. Приезжайте, я научу вас мушке-памфилу, – говорила она. – У нас попросту, с полудня ко мне гости бывают. Спросите на Фонтанке, за Троицким храмом, дом Лисицына – всякий покажет.
Санька подумал, что дама, очевидно, госпожа Лисицына, и неплохо бы это уточнить, но произнести смог только:
– Да, сударыня…
Он еще раз взглянул на Никитина – тот подходить не торопился, хотя и стоял в двух шагах. При этом он улыбался – но так, что был похож на маленького хищного зверька.
– Вы мало бывали в свете, это поправимо. Приезжайте! Вам надобно набраться развязности…
– Да, сударыня.
Дама улыбнулась и отошла. Сразу рядом с Санькой оказался Никитин.
– Поздравляю с победой! Это весьма неприступная барыня. И красавица первостатейная!
– Не на мой вкус, – отрубил сердитый Санька.
– Чем тебе Лисицына не угодила?
– Толста… – буркнул Санька.
У него, как у всех его товарищей по ремеслу, было свое понятие о красоте: в первую очередь тонкая, тончайшая талия и стройные ножки, затем – приятное личико, а грудь такова, чтобы не мешать танцевать. Госпожа, которая зазывала в гости, была плотного сложения, а грудь – как у кормилицы из богатого дома. Это Саньке не очень понравилось. Лицо было хорошо, правильное, округлое, большеглазое лицо, да ведь без талии ему цена невелика.
Никитин проводил даму восхищенным взглядом.
– Ты погляди – не идет, плывет! То-то бедра… то-то пышность…
Как он разглядел бедра под широкими юбками – было решительно непонятно.
Саньке было не до пышности – Глафира еще не похоронена…
Он вспомнил о намерении ночью постучаться в окошко к Федьке – ничего, что она снимает комнатушку во втором жилье, снежок долетит! Он понял – надо спешить! И ощутил страх – как будто малое дитя, что проснулось и не нашло рядом няньки.
– Где я? Зачем я тут? – спросила растерянная душа. – Зачем эта музыка, эти ароматы? Отчего я не в одиночестве? Отчего я не оплакиваю свою любовь, а, впав в отупение, слышу музыку, отвечаю на вопросы, чему-то удивляюсь, на что-то негодую? Где мои слезы, где мой полет к небесам, чтобы хоть тень, хоть тающий след другой души, ушедшей, увидеть?
Санька развернулся и побежал прочь.
Никитин нагнал его уже в сенях.
– Да будет тебе, будет, – заговорил он. – Что ты в самом деле… А если бы тебя сейчас сатиром вырядили и на сцену вывели? Плясал бы, как миленький! Уймись, уймись… мы тут не для баловства… поди, выпей, тебе-то можно…
– Дурак, – ответил на это Санька.
– Ты ничего не разумеешь, – сказал Никитин, и его узкое личико было серьезным. – Для тебя ж, для обалдуя, стараемся.
Ты хочешь проучить убийцу своей дансерки? Ну так ступай и поднимай танцевать госпожу Лисицыну! Контрданс-то ты проплясать можешь? Это не вирши с завываниями читать! А потом мы, не дожидаясь домашнего концерта, улизнем и поедем к Летнему дворцу…
– Это еще для чего?
– А вот увидишь…
Глава девятая
Федька проснулась в доме Шапошникова и несколько минут лежала, улыбаясь. Ей тут нравилось – постельное белье хорошее, перина в меру мягкая, одеяло теплое, и печка к утру не выстывает, можно даже босиком по комнате пройти. Вот разве что в доме нет женщин – но фигурантки к услугам горничной не приучены. Правда, квартирную хозяйку Федька научила затягивать шнурованье, вместе с ней ходила частенько в баню, но никаких услуг от нее не просила – за услуги платить надобно.
– Санька… – проговорила она, особо выделив звонкий звук «н». Имя прозвенело, как камертончик, дающий верный тон всему дню, – и тогда только Федька стала выбираться из постели.
Завтрак принесли на подносе, и особливо порадовал крепкий черный кофей. Потом она в шлафроке и чепчике пошла в комнату, где предстояло позировать.
Дом был большой и причудливый, с флигелями и пристройками, одна из стены в коридоре, по которому шла Федька, была, судя по всему, дощатой перегородкой, и оклеена бумагой, явно утащенной из типографии – большие листы с колонками текста и картинками. Причем текст кое-где был даже вверх ногами.
Настроение у фигурантки было мечтательное – она думала о том, как вытащит из неприятностей Саньку и дождется наконец истинной благодарности. Она помнила, как обожгло то объятие…
Где-то в голове, в потайном уголке, уже танцевали две фигурки, два черненьких силуэта – он и она, сходились и расходились с глубокими глиссадами, разом поворачивались с рондежамбами – такими, что тело, когда отлетала назад нога, откидывалось и изгибалось. А потом, взявшись за руки, делали разом антраша-руаяль, маленькие шанжманы, поворачивались друг к дружке лицом, шагали навстречу, а соединенными и поднятыми вверх руками – арку, как будто закругленное сверху окошко… вот именно в миг, когда над кавалером и дамой – арка из рук, в танце происходит любовное объяснение…
Тридцать минут длился танец – лучшие, прекраснейшие полчаса, когда никто не мешал, не входил в зал, а они были не фигурантами, но Прометеем и Пандорой, впервые видевшими друг друга, и между ними натянулись золотые ниточки священного огня.
Тут Федька вдруг сообразила, что музыка того дуэтного танца не в голове у нее звучит, а где-то снаружи.
Она остановилась. Танец в голове угас, растворился, а музыка звучала – именно так, как в репетиционном зале, когда танцмейстер подыгрывает артистам на скрипочке. Но и мелодия исчезла, а Федька осталась гадать, что это был за дурман и не сбредает ли она от любви потихоньку с ума.
Лучшее средство от безумия – размышления о делах простых, но важных. Лучше всего – о деньгах. Федька стала считать в голове, сколько ей нужно на ближайшее время – и вспомнила кое-что неприятное: придется заплатить Веберу из тех денег, что даст Шапошников, и купить его молчание. Иначе донесет театральному начальству – и весь заработок уйдет на штрафы.
Она явилась в жарко натопленную комнату, взошла на возвышение и уселась на топчан – ждать живописца. Музыка трепетала в ней, вдруг звучали в голове целые фразы – и улетучивались. И вдруг в окно ударил солнечный свет! Он так редко являлся петербургской зимой – и именно теперь, словно бы нарочно – обрадовать душу, вселить надежду… Федька улыбнулась солнцу, доверяясь ему, и ожидание жарким облачком окутало ее, опалило щеки, прибавило блеску глазам.
Шапошников пришел задумчивый, велел ложиться в позу и без лишних слов взялся за дело. Он малевал быстро, уверенно, однако морщился – что-то ему не нравилось, получалось не задуманное, а совсем иное.
– Нет, – сказал он. – Сегодня моя муза в отпуску. Хватит. Одевайтесь. Да не пугайтесь вы, сударыня, уплачу, как за два часа.
– Благодарю, сударь, – быстро сказала Федька, подхватывая с пола шлафрок. Если сейчас же убежать – то можно успеть к уроку, а это просто замечательно!
– Погодите! – окликнул живописец, когда она уже была у двери. – Есть к вам одно дело. Когда сумеете услужить – будет хорошо заплачено.
– Сумею, – твердо сказала Федька.
– Служит у вас в береговой страже Семен Званцев.
– Да.
– Что за человек?
– Ну… хорош собой… способности имеет… пьет мало… – принялась перечислять Федька.
– Вы, должно быть, добрая душа? – вдруг спросил Шапошников.
– Отчего?
– Оттого, что говорите о товарище лишь хорошее.
– А как иначе? – удивилась Федька. – Коли у него есть пороки – так это наше дело, мы сор из избы не выносим.
– Так. Сей Званцев живет с купчихой.
– Живет – так ведь нет указа, чтобы фигурантам с купчихами не жить!
Шапошников засмеялся.
– Кто купчиха – знаете? Да не бойтесь, сударыня, ничего плохого я ни ей, ни ему не сделаю.
– Знаю, – подумав, ответила Федька. – Фекла Огурцова. Только она не такая, как все купчихи, она в театрах бывает и наряжается модно. Сенька сказывал – заставляла его книжку читать, а он, поди, со школы и буквы-то позабыл.
– Она вдова?
– Вдова, конечно, и богатая.
– И в дворянские семейства вхожа?
– Вот уж не знаю… – Федька задумалась. – А что? Для того-то и наряжается, как модная картинка!
– Как бы мне узнать, с кем из знатных госпож она приятельство водит?
– Я могу у Сеньки спросить.
– Спросите, сделайте милость. Пусть все, что знает про ее знакомцев, выложит, обоего пола. Да только деликатно, тонко…
– Это как?
– Так, чтобы даже не задумался, что это вы неспроста. Придумайте…
Очевидно, Федькина рожица изобразила уж слишком великое недоумение. Шапошников пришел на помощь:
– Скажите, что видели-де ее с кавалером и дамой, хотите знать, кто таковы. Пусть он переберет всех, кого у нее встречал, а вы ему: не тот да не тот. И запоминайте прозвания!
Увидев, что Федька все еще в растерянности, Шапошников опять подсказал:
– Кавалер-де с вашей соседкой замечен, а она девица благонравная и хочет знать, доподлинно ли тот, за кого себя выдает.