ще неведомо сколько придется доказывать нашу правоту.
– Кто напал на отца Мисаила? – спросил Санька.
– Двое напали. Они, видать, боялись, что отец Мисаил их выдаст. Подлецом и предателем его назвали. Хорошо, Потапушка сразу в комнату к батюшке заскочил. Они – на него, а он-то силен, одного кулаком в зубы… другой со шпагой пошел. Потап батюшкину палку схватил, он ведь штыковому бою обучен, орудовал, как ружьем с примкнутым штыком. Тут я ввалился… Господь меня вел, Румянцев. Я человек не больно богомольный – а тут ангел-хранитель крылышком указал… когда я батюшку на полу увидел, я вдруг понял, где книга…
– И где? Под тюфяком?
– Нет. Там бы ее прежде всего искать стали. И в сундуке – тоже. Батюшка, чтобы теплее было, какой-то гобелен приволок и им окно завесил. Так вот – за гобеленом, на подоконнике! Стоймя стояла! Пока Потап воевал, я ее и вынес. Ну и одного их тех вертопрахов книжищей по дурной башке благословил. А потом вернулся.
– Где они?
– Сидят там, глядят на покойника, друг дружку перевязывают и горюют.
– А Потап?
– Сбежал. Они его, правда, видели, ну да таких в Санкт-Петербурге – сотни, вовек не признают. Он хитрый, мы его не впервой нанимаем. Отсидится дня два, потом к нам в гости пожалует.
– Да что за книга? – спросил Санька.
– Нужная книга. Ложись спать, брат сильф. И знай – тот, кто убил госпожу Степанову, за это заплатит.
– Скажи ты, бога ради, для чего вам-то ее убийца? Теперь же можешь сказать? – прямо спросил Санька.
– Теперь – еще не могу, вот те крест. Ложись спать. И я лягу. Может, усну… после таких подвигов кровь кипит, угомону на нее нет, так нужна либо водка, либо баба…
Никитин вздохнул.
– Стало быть, эти двое были убийцами? А как же наш Сенька?!
– С вашим Сенькой тоже дело темное. А эти двое ее не сами убили – их и в столице-то в этот день не было. Нарочно уехали, чтобы их не заподозрили, а убить велели своему человеку.
– Сеньке?
– Статочно, и Сеньке. А может, кому другому. Сам же пять человек в масках насчитал. Спи, брат сильф. Мы сей клубочек размотаем.
Он ушел.
Санька, раздевшись и расчесав взбитые волосы, ополоснул лицо и руки, лег, но никак не мог угреться под одеялом – напал давно знакомый озноб. Хорошо было бы поговорить не с загадочным Никитиным или угрюмым товарищем его Келлером, даже не с сумасбродным Жаном, а с тем, кто поймет, выслушает, будет каждое слово принимать, как величайшую ценность, и, подбираясь к странной истории то с одного, то с другого конца, главным будет считать Санькино спокойствие и благополучие. Была такая особа – фигурантка Бянкина.
Если остаться с ней наедине, то можно было бы рассказать все – и она поняла бы, во всем согласилась бы, подсказала бы что-то разумное. Другого человека в театре, не способного на злую насмешку, Санька не знал. Была Глафира… но даже стоя рядом на сцене, подавая руку, чтобы выйти из колесницы, она одинаково была неспособна и насмехаться, и сказать ласковое слово… Все ее милые слова достались другому.
Положив себе как можно скорее отыскать Федьку, Санька совсем было уснул – но наплывавший и обволакивавший сон преподнес сюрприз – зазвучала музыка. Чья-то одна рука выстукивала на клавикордах мелодию, ту самую подходящую к мыслям о Федьке, под которую однажды танцевали вдвоем в пустом зале.
Он приподнялся на локте. Нет, это, пожалуй, не сон… это нечто потустороннее, ответ на его мысли, тайный знак, что они услышаны!
Глава одиннадцатая
Первым утренним словом было: «Санька!» Постучал Григорий Фомич, принес поднос, а на подносе – роскошь! Горячий кофе в кофейнике, плюшки, пастила и конфекты!
– Хозяин велел сказать – сегодня много работать будем, – предупредил Григорий Фомич. Федька улыбнулась – она была в этот миг совершенно счастлива. Натянутая ниточка-струнка ощущалась, как живая, трепещущая, передающая состояние души куда точнее, чем это можно выразить словами.
Выйдя утром в комнату с возвышением и мольбертом, Федька немного удивилась, обнаружив там Бориску. Тот был одет просто и причесан кое-как, зато с радостной физиономией, и разглядывал прислоненные к стене картоны с набросками фигур.
– Доброго утра! – пожелал фигурант и сразу похвастался. – А я с лестницы скатился!
– Это с которой?
– Да с нашей, все видели, и Вебер видел. Я, не будь дурак, тут же – хромать и за поясницу хвататься, а он мне – езжай домой, убогий, все равно от тебя толку мало! Ну, я до площади дохромал – и сюда!
– Завтракать, что ли?
– Я хочу господину Шапошникову свои труды показать. Он типографщик опытный – опять же, обещался к моему «Танцовальному словарю» виньетки новые нарисовать, а не то что старые по закромам искать. Ты сегодня на уроке будешь?
– Я уж не успею.
Вошел Шапошников.
– Здравствуй, любезный друг. И вам доброе утро, сударыня, – сказал он весело. – Какое славное утро!
– Я насчет словаря, – немного смутившись, объяснил ранний визит Бориска. – Я в сомнении, на верном ли пути.
– Опять чего-то неудобоваримого насочинял?
– Я ничего не сочиняю! – обиделся Бориска. – А все с французского сам перевожу! Даже то, что сам лучше любого француза знаю!
– Григорий Фомич! – крикнул Шапошников. – Расстарайся насчет кофейку! А то этих научных трудов натощак не одолеть!
– Вы не завтракали? – удивилась Федька.
– Я только встал. У меня была бессонная ночь.
Сказал Шапошников об этом так, словно этой ночью случился бог весть какой праздник. Федька поняла по-своему: не иначе, в дом, где женщин не водится, одна все же забежала. Оставалось только порадоваться за живописца: ишь, какая рожа довольная!
– Тут жарче, чем в бане, – пожаловался Бориска.
– Ну так разденься. Мы дров не жалеем.
Бориска отодвинул книги, которыми был загроможден большой стол, и выложил листки с заметками.
– Вот, Дмитрий Иванович. Что есть батман – всем известно?
– Меня танцам не худо учили, – ответил живописец. – Дед, Царствие ему Небесное, хорошего француза нанял. Все помню – батман тандю, батман тандю жете, батман пурбат-три, батман фраппе…
Он перечислял, а Федька невольно показывала на ладонях эти несложные движения, с которых начинается урок.
– Ну вот, читаю, что получилось. «Батманы. Биения. Биения суть движения, производимые на воздухе одною ногою в то время, как тело расположено бывает на другой, они делают танец весьма блистательным, а особливо когда делаются без принуждения».
– Биения? Может, удары? – предложил Шапошников.
– Удары? – Бориска задумался. – Нет, ударить ногой – это пинка дать. А тут – изящно и на воздухе… тут – биения! А дальше – подробнее: «Должно, во-первых, знать, что лядвея и колено составляют и располагают сие движение: лядвея управляет бедрами в случае удаления или приближения, а колено своим сгибанием делает биение крестообразно, хотя бы то было впереди, хотя бы позади другой ноги».
– Хм… уверен ли ты, что это необходимо? – осведомился сильно озадаченный таким пассажем Шапошников.
– Так в книжке написано, или примерно так. Там вообще много разумного! – кинувшись на защиту автора-француза, выпалил Бориска. – Там очень верно про позиции рук!
– Пор-де-бра, – вспомнил Шапошников.
– Пор-де-бра ведь следует знать всякому! Сейчас разве что схимонахи не танцуют, а все прочие в танцах упражняются. Потому надобно особо написать – коли кто имеет короткий стан, руки поднимать выше и располагать с приятностью, кто имеет долгий стан – опускать их вниз, к лядвеям.
– А когда у кого соразмерный стан?
– Тому держать их у средины брюха! – и Бориска показал, как именно держать.
– Так и напишешь?
– Так и напишу!
– То-то порадуются прекрасные дамы.
Федька засмеялась. Сейчас Шапошников ей нравился – после приятно проведенной ночи он резвился и шутил, а не мазал по холсту с каменной физиономией.
– Вот и наша дама развеселилась. А что, сударыня, верно ли это – насчет пор-де-бра? – спросил Шапошников.
– Когда танцует дансер, верно, – согласилась Федька. – А когда фигуранты стоят в ряд, то лучше, чтобы у всех руки были подняты или опущены на одну высоту.
– Ну, я не для фигурантов словарь пишу! – обиженно возразил Бориска.
Шапошников взял его листки, просмотрел и с недоумением прочитал:
«Что касается до движения плеча, то оно видимо только бывает в шагах, называемых “томбе”, где кажется, по причине наклонности, делаемой всем телом, силы у вас совсем ослабевают».
– Это как же? – спросил он.
– Вот так, – Бориска встал в ровненькую пятую позицию, выставив вперед правую ногу, присел в деми-плие, невысоко подпрыгнул, при этом правая ступня скользнула до колена. Пришел он на левую ногу, опять же в деми-плие, но правая нога, выброшенная вперед, опустилась в целом шаге от левой и согнулась. Тут же Бориска перенес на нее вес тела и наклонился очень выразительно – как если бы собрался грохнуться носом в пол. При этом левая рука отлетела назад, а правая округлилась, едва не касаясь локтем колена.
– Вот это и есть движение плеча? – уточнил живописец, хватаясь за карандаш. – Стой, стой, как стоишь! Голову опусти!
– Нельзя! – возразил Бориска. – Голову надобно держать!..
– Опусти, кому сказано!
И Шапошников не менее пяти минут держал танцовщика в позе согбенной и даже скорбной.
– Славно! – объявил он. – Я как раз задумывал виньетку с надгробным камнем и безутешной девой!
За это время Федька без спросу тоже сунула нос в листки. Описания танцевальных па ее мало волновали, но кое-что показалось любопытным.
– Дмитрий Иванович, вы знаете, кто такие акробаты?
– Ярмарочные штукари, что на руках ходят и в воздухе с прыжка переворачиваются, сударыня, – поправляя мелочи в рисунке, отвечал Шапошников. – А что?
Федька протянула ему страницу. Он прочел про себя и произнес одно только слово:
– Ого!
– Не «ого», а так у француза было написано! – вступился за свой труд Бориска.