– А дал ли что за образец? – поинтересовался Никитин.
– Нет, да образец у меня в голове имеется, – и Келлер продекламировал:
Стоит древесно
К стене примкнуто,
Звучит прелестно,
Быв пальцем ткнуто.
– Царь Небесный! – воскликнул Никитин. – Какую древность ты помнишь! Это же пиита Тредиаковского!
– Ну и что? Загадка-то хороша. И лучшей загадки про клавесин я не знаю. А каков лаконизм? «Стоит древесно, к стене примкнуто» – ни одного словечка лишнего! Ладно, я в кабинет пошел, рабочая-то комната занята.
– Опять приступ малеванья?
– Он самый.
Келлер и Никитин дружно и громко вздохнули.
– А виньетку-то он изготовил? Хоть одну?
– Да, вот виньетка, и отменная.
Келлер показал Никитину листок. Санька тоже потянулся к бумажке. Там был изображен тушью двухвершковый старичище с длинной бородой, по видимости седой, в шапке особой конической фигуры и длинном платье, усеянном звездами, в поясе с изображением двенадцати крошечных знаков Зодиака. В руках он имел трость, которая была свита, по подобию модных соломенных тросточек, из трех ветвей; на шее, как щеголеватая красавица, имел большой медальон.
– Это кто ж, Астарот? – спросил Никитин.
– Он самый.
– А мы где ж?
– Сильфов он еще не рисовал. Жан с утра привез черновики писем, и надобно их сегодня свезти к Моське.
– Как будто Моська в состоянии оценить тонкости русской речи!
– Надо, брат Дальновид.
– Свезу, брат Выспрепар… Что ж это волосочес не идет?
Санька до той поры жил лишь театральными заботами, радостями и интригами. Мир типографщиков был ему чужд совершенно. И ему очень хотелось обратно в театр, в уборную береговой стражи, и на лестницу, ведущую к сцене, где так приятно услышать Анютин шепоток: «Буду ждать тебя в карете…», и даже в какой-нибудь закоулок, где можно обо всем потолковать с Федькой, – желательно темный закоулок, чтобы не видеть рябого лица.
И он вдруг решил – хватит. Неведомо, что может, а чего не может подозрительный покровитель с черной левреткой.
Неведомо, какой прок от писанины в журналах. Обещаний – прорва, а что на самом деле – один бог знает; а сдается, что сплошная загадочная болтовня. А от непонятного нужно держаться подальше.
Мысль была простая – сбежать. При первом удобном случае – может, в Гостином дворе, может, прямо на Невском. Сперва можно укрыться у Гриши Поморского, узнать от него, что делается в театре. Потом через Гришу вызвать на свидание Федьку. Может, и убийца давно найден, а эти штукари морочат голову?
Волосочес опять изготовил из него модного красавчика. Потом перед зеркалом уселся Никитин – ему тоже хотелось блистать. Потом оказалось, что время обеденное. Наконец выбрались из дома и поехали на Фонтанку, к госпоже Лисицыной.
– Ты, брат, главное – молчи и мечи огненные взоры, – поучал Никитин. – И позы принимай, позы! Рукой вот этак делай!
Санька молчал и дулся. Он не желал слушать Никитина. Причина была не только в госпоже Лисицыной. После ночного приключения во дворце Санька его побаивался. Этакий крошечный, шумный, чем-то похожий на крикливого попугая, – и отважно кинулся в ночное побоище, что там натворил – неизвестно; может, сам же отправил бедного старого священника на тот свет; а может, и соврал, кто его разберет…
Оказалось, что госпожа Лисицына съехала со двора, понеслась по лавкам, взяв с собой чтицу, госпожу Суходольскую. А такие вылазки менее двух часов не длятся, и то – если даму не занесет в гости к мужниной родне.
– То бишь, она может оказаться или у Васильевых, или у Ухтомских? – уточнил у привратника Никитин.
– Да, ваша милость.
– Ну и дурак же я! – воскликнул Никитин. – Поехали прочь! Она точно у Ухтомских.
И, когда сани отъехали подальше, сказал Саньке:
– Вот видишь ли, так вышло, что те господа, которых мы во дворце поколотили, и есть братья Ухтомские. Я чай, валяются сейчас у маменьки своей с синяками и шишками. Может, кто и с поломанной рукой.
– Ухтомские?
– Помнишь, я спрашивал, не примечал ли ты их в театре?
– Помню.
– Ну так, сдается, они к смерти госпожи Степановой основательно причастны. А их маменька – супругу нашей госпожи Лисицыной родная сестрица. Ты запоминай родство-то, пригодится. Был основоположник рода – Петр Васильевич Лисицын, единственный сын Василия Лисицына, обер-офицера драгунского полка. У него было четверо… нет, для простоты – трое детей. Про четвертого потом расскажу. Старшая – дочь Марья, средний – сын Николай, младшая – дочь Екатерина. Марью отдали замуж за князя Степана Ухтомского, у нее сыновья Орест и Платон, оба конногвардейцы. Екатерину отдали за отставного кирасирского полковника Васильева. У нее дочь Марфа. Николай Лисицын был женат не помню на ком, детей не случилось, жена померла, он взял молодую – это и есть госпожа Лисицына. Со всем этим семейством тебе, брат сильф, придется познакомиться.
– Для чего?
– Для того, что так угодно твоему покровителю. Ты, видно, еще не понял, что он – особа влиятельная.
– Да кто он таков?!
– Сего пока сказать не могу.
И Санька еще более уверился, что ему морочат голову и водят за нос.
Нужно бежать и узнать хотя бы часть правды. Он уже боялся верить любому слову Никитина или Келлера. Слов-то было много – но вот искать Сеньку-красавчика, посредника между Глафирой и ее загадочным обожателем, эти господа, похоже, вовсе не собирались. А только плетут околесицу про незримых и всевластных покровителей.
Когда, прогулявшись по лавкам и купив для Саньки всяких модных безделушек, вроде пряжек и пуговиц, Никитин привез его домой, там их ждал Потап и доложил: в театре побывал, записку передал, в ответ услышал, что о господине Румянцеве беспокоятся, но нашелся-де и другой подозреваемый, а кто таков – того ему Маланья Тихонова не объяснила.
– Ф-фух! – ответил Санька. На душе полегчало. Теперь, выходит, можно и возвращаться – с риском схлопотать немалый штраф, ну да это пустяки, деньги на то и круглые, прикатятся, укатятся, опять прикатятся. Тем более – на носу премьера русской комической оперы про ямщиков, наверняка будут наградные.
– Ты пришивать пуговицы умеешь? – спросил Никитин. – Вот и займись. Вечером поедем с визитами.
Но что-то помешало, визиты не состоялись, Санька остался в гостеприимном доме. Он помышлял о немедленном бегстве, но сильфы, как видно, предусмотрели такую возможность: Никитин убежал, зато вернулся, исполнив какие-то поручения, отставной унтер-офицер Потап и засел в гостиной, да не просто так, а с книжкой о приключениях Бовы-королевича.
Драться с Потапом, чтобы вырваться на свободу, Санька побоялся. Он пошел бродить по дому, чтобы составить мнение о его планировке. Будь фигурант пограмотнее, он сравнил бы строение с критским Лабиринтом, в коем где-то сидит быкоголовый Минотавр. Но он знал из мифологии главным образом Юпитера, Меркурия, Венеру, нимф, сатиров, то есть тех, кто попадался в балетах.
Коридоры в доме соединялись под какими-то диковинными углами и выделывали выкрутасы. Санька, озабоченный поиском таких дверей, что сразу вели бы на улицу, по которой можно удрать, не увязая выше колен в сугробах, повернул налево, потом повернул направо, в незнакомый закоулок, и, пройдя с дюжину шагов, уткнулся в дверь. Она оказалась открыта, и Санька вошел в большую комнату, которая освещалась лишь огоньком лампады, висевшей в углу перед образом Николая-угодника.
В комнате пахло так, как за кулисами перед премьерой, когда привозят новенькие декорации и задники, на которых только-только высохла краска. Санька вздохнул – и затосковал. Если бы не рост – он стал бы уже вторым дансером, блистал, и все кричали: «Браво! Фора!», а к ногам летели б из партера кошельки с деньгами…
Санька любил театр, секунды торжества на сцене, и нельзя сказать, что жил ради них, – торжество-то достается дансеру, исполнившему арию, а береговая стража, стоя у него за спиной, только улыбается в лад. Скорее уж жил ради общей радости, когда последние звуки музыки смолкли, премьерный спектакль окончен, но публика бьет в ладоши, не унимается, показывая, сколько она всем довольна, в том числе – и слаженными движениями береговой стражи.
Запах разбудил тоску, Санька повесил голову. Но долго стоять столбом он не мог – огляделся по сторонам. Комната была обставлена странно – посередке возвышение в поларшина, а на нем – что-то вроде театрального топчана. Вдоль стен – какая-то еле видная мебель, на столе – вроде бы двусвечник.
Санька зажег свечки от лампады и тогда уж увидел главное в этой комнате – мольберт, который был укутан тряпицей. Он понял – в доме живет кроме балетного фигуранта еще и живописец. Из любопытства Санька снял тряпицу – и обнаружил целую картину, посреди которой была обнаженная женщина. Лица художник еще не намалевал, но тело, на Санькин взгляд, было восхитительно – лучше даже Анютиного.
Он несколько минут глядел на женщину, лежавшую в вольной позе, как если бы спала, проснулась и приподнялась на локте навстречу солнечным лучам из окошка. Он улыбнулся ее изящному колену и ножке с высоким выгнутым подъемом. Безмолвно похвалил небольшую, но округлую, как яблочко, грудь. Талия у безликой незнакомки тоже оказалась хороша.
Вспомнив, для чего сюда забрался, Санька выглянул в окно и увидел сад. Тут он понял, что дом больше, чем ему казалось: когда его привозили во флигель и увозили оттуда, он видел переулок и двор с тропинкой, а выходящих в сад окон не заметил.
Задув свечи и поставив двусвечник на прежнее место, он вышел из комнаты озадаченный. Оказывается, здесь бывает красивая женщина – а Никитин божился, что у них мужское царство, даже стряпухи нет. Решив, что постарается ее увидеть, Санька пошел к Потапу, а вскоре приехал откуда-то Келлер и объявил, что сегодня ночует в этом доме. Сели за поздний ужин, во время которого подали бутылки с венгерским вином, и Саньку к постели доставляли уже чуть ли не в охапке.