Шапошникова избавить ее от того, кто повадился за ней следить. Выходит, Шляпкин? Мог ли он быть связан с убийцами Глафиры? Если правда то, что она вычитала в странных посланиях сильфов, то человек, повенчавшийся с дансеркой и узнавший про ее беременность, мог нанять для убийства кого-то из театрального народа – знающего устройство закулисного мира. Но как тот негодяй мог додуматься обратиться именно к Шляпкину? Может, они были ранее знакомы? Шляпкин-то немолод, ему сорок или даже сорок один. Нажил себе знакомцев немало…
Но если это он – что означает исчезновение Сеньки-красавчика?
Федька думала, думала – и, когда устроили перерыв, сделала знак Ваське-Бесу, чтобы вышел вместе с ней прохладиться на лестницу.
– Чего тебе? – спросил Бес.
– Вася, помнишь, за мной кто-то увязался, а ты его отогнал? Кто это был?
– Не твое дело.
– Отчего?
– Оттого! Прямо же сказал – доносчиков не люблю и сам доносить не стану.
– Это был Шляпкин, – уверенно сказала Федька. – Его наняли, чтобы убить Глафиру.
– Чушь несешь.
– А вот и не чушь. Я знаю, за что ее убили.
– Будет врать-то, – почти любезно буркнул Васька.
– Она была брюхата.
– Ну и что? У нас вечно какая-нибудь дура брюхата.
– Дашь ты мне слово сказать?! – возмутилась Федька. – Глафира потому была брюхата, что замуж вышла. Ее обожатель на ней повенчался, и лишь тогда она ему далась. А когда она показалась с прибылью, он испугался. Он знатного рода, и ему богатую невесту сватали. Кабы Глафира к его родне пришла и живот свой показала, скандал бы вышел.
– Откуда такие новости?
– Добрые люди сказали. Так кто за мной шел-то?
– Не твоя печаль. Вдругорядь не пойдет.
– Почем ты знаешь?
– Он меня видел и узнал. Я под окном стоял, в окне свечка горела. И он догадался, что я его тоже узнал. Коли с тобой, с чучелой рябой, что случится – он знает, я молчать не стану. Уж это он знает…
– Так кто таков?
– Не твоя печаль.
– А коли он убил бедную Глафиру?
– А как бы он ее мог удавить? Его в тот вечер в театре не было. Всех же расспрашивали, никто его не назвал. Это ты, матушка, сдуру дребедень городишь. Не бойся, он тебя не тронет…
Теперь Васькин голос был уже не грубым, а обычным, даже отчего-то печальным.
– Вася, отчего ты не женишься на Малаше? – вдруг спросила Федька. – Отчего ты ее гоняешь? Только из-за того гвардейца? Так когда это было! И он уж про нее давно забыл! А у нее с той поры…
– Да знаю, знаю! – перебил Васька. – Не то!
– А что? – тут Федька вспомнила покойницу Глафиру. – Женат ты, что ли?
– Какого черта! Бесприданница она, – объяснил Васька. – А сколько мы в береговой страже вырабатываем – сама знаешь, курам на смех. Я же дансером был, я знаю, как жить надобно! А сейчас – на водку хватает, и ладно. Ты бы ей богатого жениха приискала – вот это будет хорошо… а я – что? Я – голодранец!
– Васька, ты ее любишь… – прошептала потрясенная Федька.
– Иди ты к попу на плешь!
И Васька, резко повернувшись, ушел.
После общей русской фигурантов опять развели по залам: девицам следовало пройти заново пляску подружек невесты из оперы Матинского «Санкт-Петербургский гостиный двор», а с мужчинами Канциани ставил танцы для оперы «Деметрий». Потом опять всех свели вместе – Канциани, объявивший себя поклонником великого теоретика Новерра, вздумал перенести на сцену Каменного театра лучшие балеты своего кумира и выбрал «Ясона и Медею». Это был большой и сложный балет, со многими ролями, в том числе и для учеников Театральной школы, возня с ним предстояла длительная. А если вспомнить, что на носу Масленица со множеством спектаклей, в том числе и дворцовых, то береговая стража совсем затосковала. Вся надежда была на великий пост, точнее, на его первую неделю, когда все театры закрывались и артисты получали отпуск.
Вечером, изрядно позже того времени, когда завершался обыкновенно спектакль, фигурантов отпустили, и Федька поспешила в дом Шапошникова. Она устала и хотела поскорее прилечь. На следующий день уже начиналась Масленица.
Федька столковалась с Бориской и Малашей. Фигурант, даром что считался придурковатым, нашел три семейства, где хотели устроить домашние концерты, и непременно с хорошей русской пляской. Пляску решено было позаимствовать из «Мельника – колдуна, обманщика и свата». Федька сговорилась с костюмерной мастерской, чтобы взять на время наряды, а Малаша – с оркестрантами, насчет нот. Пляски были просты, любая девица, обучавшаяся музыке, могла исполнить аккомпанемент или же усадить играть своего клавикордного учителя. А после домашнего концерта артистов оставляют ужинать. Тут, статочно, будут и товарищи по ремеслу из Деревянного театра, и кто-то из хористов. Масленица для артиста – труд, но тем дороже эти краткие часы общего застолья, когда никто зла не помнит, гадостей не говорит, а все чистосердечно радуются.
Предвкушение Масленицы было едва ль не веселее самого праздника. Федька не мечтала о высоких стопках жирных блинов тридцати сортов с множеством закусок, ей просто хотелось видеть вокруг счастливые лица – и сердце подсказывало, что непременно увидит Румянцева.
Шапошниковский дом, построенный весьма причудливо, имел, по Федькиному разумению, два двора, выходивших на разные улицы, а статочно, и третий. В том, через который сама она попадала вовнутрь, собаки не было, но несколько раз она слышала звонкий лай. Видимо, псина днем сидела где-то в будке на цепи или даже впускалась в дом, а ночью бродила по другому двору.
Когда Федька подходила к калитке, за домом раздался лай. Она остановилась – как знать, при такой сложной географии может быть и проход, соединяющий оба двора, а подставляться под острые зубы ей совершенно не хотелось. Если пес не даст попасть в дом, то придется искать извозчика и ехать назад, в Коломну, а это дело сомнительное – все приличные извозчики давно уже поставили лошадей в стойла и сами спать завалились, а ездят какие-нибудь отчаянные, которые в дружбе с ворьем.
Решив подождать и посмотреть – авось выяснится, что все это значит, – Федька отошла в сторону и встала под чужим забором, прямо в сугроб, вздернув повыше юбки.
Она видела калитку и по обе ее стороны – забор, не то чтоб высокий, аршин двух с половиной, который казался совсем черным. В лунном свете явилось Федькиному взору дикое зрелище: некто в полутора саженях от калитки лез со двора через забор. Этот человек перекинул поочередно две длинные ноги и соскочил вниз, тут же увязнув в снегу. Но бежать он не кинулся, а вышел на раскатанную и утоптанную полосу снега, встал на видном месте и начал озираться, словно не понимал, куда двигаться дальше.
Первым делом Федька подумала: вор! Но в руках у него ничего не было, и вид он имел растерянный. Впрочем, в доме Шапошникова могло быть сокровище, которое нетрудно унести за пазухой: любопытные бумаги. Решив предупредить живописца, Федька прикинула расстояние – и бегом кинулась к калитке. Она была готова в любой миг закричать «караул!» и громко звать Григория Фомича, а в доме ведь и кроме него мужчины живут, кто-нибудь да выскочит. Но не всякое благое намерение осуществляется. Уже ухватившись за калитку, она услышала отчаянный голос:
– Сударыня, сударыня! Стойте, Христа ради!
Федька заскочила во двор и оттуда высунулась.
– Сударыня, Христа ради, в которой стороне тут Невский?
Когда почти в полночь слышишь на пустынной улице такой вопрос – впадаешь в некоторое недоумение и не сразу осознаешь, что голос-то знакомый. Вдруг сердце заколотилось – оно прежде головы поняло, чей это голос.
– Санька? – едва выговорила Федька, и вдруг радость сделала ее тело невесомым, приподняла над снегом, понесла навстречу любимому.
– Санюшка, Санька!
– Федька!
Они обнялись. И неизвестно сколько времени простояли, держась друг за дружку, закаменев в объятии.
Санька опомнился первым.
– Ты как сюда попала?
– А ты как сюда попал?
– Меня здесь прятали, а ты? Что ты тут ночью бродишь?
– Да я тут теперь ночую, я нанялась…
– Что – нанялась?
– Приработок тут у меня. Такой, что нужно быть спозаранку. Вот, предложили ночевать – и ночую…
При мысли о том, что Санька узнает подробности этого приработка, Федька до смерти перепугалась.
– Так мы соседями были? – спросил Санька, которому и на ум не взбрело полюбопытствовать, что за утренний приработок может быть у фигурантки.
– Соседями! – отвечала, малость ополоумев от волнения, Федька. – А я-то как за тебя беспокоилась! Малашка мне все передала, и записочка твоя – при мне! Если бы только знал, как я сейчас рада!
– А знала бы ты, как я рад!
– Я знала, что непременно тебя увижу! Мне ведь все время музыка мерещилась – помнишь, первый дуэт Прометея и Пандоры, где пантомимное адажио и дуэт?
– Федя, ты не поверишь – и у меня этот дуэт в ушах звенел! Словно бы кто наигрывал на клавесине! – признался Санька. – И – раз, два, три…
Он отпустив Федьку, сделал глиссад, другой, настолько ловко, насколько это было возможно на снегу и в валяных сапогах. Федька глядела на него влюбленными глазами, обмирая от счастья. И вдруг отбежала, чтобы пойти ему навстречу, тоже с глиссадами, тоже с плавными движениями рук и плеч, даже с правильными взорами, сопровождающими искусно сложенные кисти, хоть те кисти и были в меховых варежках.
– И – раз, два, три! – пел Санька, делая ронд-де-жамб правой ногой назад и откидывая стан для поворота. – И – раз, два, три!
– И – раз, два, три! – подпевала Федька, выводя ту же мелодию и танцуя навстречу.
Прометей увидел оживленную огнем любви Пандору, та увидела первого в жизни и заранее любимого мужчину! Золотые нити волшебного огня притянули их друг к другу – и родился танец, вовсе не тот, что однажды в зале, гораздо лучше того! Ибо и в самом сказочном сне бы не привиделось Федьке, что она танцует с любимым под луной. Только шубка, которая была ей тесновата в груди, мешала ужасно – рук толком не поднять и не развести.