– Дай-ка платок, – сказал сыщик Лушке. И сам увязал в тот платок пудреницу с загадочными предосторожностями.
– Ой, Аннушка, ой, Аннушка! – вскрикнула тут Лушка. – Не сознавайся ни в чем! Оговорили тебя!
– Молчи, дура, – велели ей. И Анюту, как преступницу, держа с двух сторон, вывели на улицу, усадили в казенный полицейский возок. Заскрипел под полозьями снег, глухо застучали копыта, Анюта поехала навстречу беде. И чем дальше увозили ее от дома – тем яснее делалось, что беда стряслась нешуточная.
В доме на Итальянской, невзирая на поздний час, был переполох, всюду горел свет. Анюту ввели, поставили в столовой к стенке, и пожилой дворецкий стал впускать туда челядь.
– Гляди внимательно, – приговаривал сыщик. – Была ли эта женщина в доме? Приглядывайся, вспоминай!
– Была! Была! – закричала горничная Варя, растрепанная и заплаканная. – В кумушки ко мне набивалась! В дом пробралась!
– Когда была? – спросил сыщик. – А ты, девка, приведи барыню. Скажи – ненадолго. Скажи – злодейку опознать.
– Когда? Когда? – Варя от прямого вопроса растерялась. – Ах ты, Господи, когда?.. Ахти мне… Вспомнила, вспомнила! Как от господина Красовецкого варенье привезли, горшков сорок!
– Того самого, малинового?
– Да, барин добрый, да! Тогда и она, сучка, пожаловала, глаза ей бесстыжие выцарапать!.. А потом на улице пристала! Она вокруг дома так и вилась!..
Но Варю к Анюте не подпустили. Творилось что-то невразумительное и страшное. Под руки в столовую привели Катерину Пет ровну – ее шатало, она держалась за сердце.
– Оставьте меня, – шептала она, – пустите меня к Марфиньке…
– Одно слово, сударыня, – сыщик, пожилой господин с повадкой человека бывалого, был любезен и непреклонен. – Поглядите на эту особу. В день, когда привезли малиновое варенье, вы ее видели или не ее?
– Я ничего не разбираю, – призналась Катерина Петровна. – В глазах туман… чужая девка в дом вошла, это помню…
– Соберитесь с духом, сударыня, чтобы не оболгать невинного человека или наказать отравительницу. Утрите глаза и смотрите – эта особа пробралась к вам в дом?
– Эта, матушка барыня! – заголосила Варя. – Ее и Степанида Андроновна видела, когда в санях сидела, а мы варенье носили! Эта, видит Бог! Только тогда-то она в заячьей шубенке была, а теперь – ишь в какой!
– Отравительница? – спросила испуганная Анюта. – Кого ж я отравила?
– Девицу Васильеву, – был бесстрастный ответ. – Подмешавши яд в малиновое варенье. Яд в вашем доме найден, в пудренице, под слоем пудры. Тоже ведь беленький порошок. Очень удобно там его прятать.
– Нет, нет! – закричала Анюта. – Не знаю, откуда яд! Вранье все это! А девицу Васильеву я только издали видала!..
– Грех тебе, – тихо сказала ей Катерина Петровна. – Великий грех, не замолишь, она одна у меня, сирота она…
И не удержалась на подкосившихся ногах, стала падать, девки подхватили ее и с причитаниями понесли прочь из столовой.
– Вперед как вздумаете любовника от невесты отваживать, лучше сразу велите, чтобы вас в погребе заперли, – проворчал сыщик. – Хорошенькое у святого праздника завершение…
Дальше с каждой минутой было все страшнее. Анюту вывели из васильевского дома, опять усадили в возок, повезли. Перед ней распахнулась высокая черная дверь, ее втолкнули в темный коридор, погнали вниз по лестнице, в сырость и мрак непроглядный. Еще одна дверь отворилась со скрежетом.
– Принимайте товарку, – сказал державший Анюту за плечо цепкими пальцами мужчина. – Не вам чета, шалавы, из актерского сословия. Да чтоб не обижать! Не то – розги всем без разбору.
Дверь захлопнулась. В подвале воняло нестерпимо, Анюта как остановилась у дверей – так и боялась шагнуть.
– Ну, ступай к нам, добрая барыня! – позвали ее. – Поделись с нами рубликом, а мы тебя научим, что говорить!
– Кто вы?
– А мы бабы отчаянные! Мы на Сенном рынке промышляем! Мы – красавицы залетные! Марухи клевые! – из всех углов отозвались голоса, и нахально-звонкие, и хриплые, как собачий лай.
Здешние жительницы, похоже, освоились с темнотой и умели двигаться бесшумно. Анюта вскрикнула, когда чья-то рука стала шарить по ее груди.
– Да тут камушки! Снимай, снимай, что скряжишься! А мы тебя такому научим! Вмиг оправдаешься!
Анюта настолько перетрусила, что покорно сняла ожерелье.
– Вот славно! А у тебя, поди, и сапожки на меху, мне бы такие! Ты чем провинилась?
– Я не виновата!
– Все мы не виноваты! В чем винят-то?
– Будто бы я девицу отравила…
– Ого!.. Девки, не трожьте ее! – приказал властный голос. – Нас высекут да и пинком под зад, а ей – каторга!
Глава двадцатая
В гостиной собралось занятное общество – четверо сильфов и один балетный фигурант. Федька в мужском наряде стояла у окна, Выспрепар сидел у края стола и чиркал карандашом в длинных бумажных полосах с колонками типографского набора. Дальновид полировал ногти квадратиком замши. Световид же устроился на диване, откинувшись на спинку с самым вальяжным видом. Там же был и Григорий Фомич – сидел в углу на табурете.
Сенька-красавчик сидел напротив, на стуле, поставленном посреди комнаты. Был он трезв и печален – как всякий, кто спьяну наделал глупостей.
– Итак, я спрашиваю, а ты, сударь, отвечаешь, – начал Световид. – Был ли ты посредником между покойной госпожой Степановой и ее супругом?
– Супругом? – удивился Сенька. – Они что же повенчались? Ловка Глафира!
– Повенчались, и у меня есть тому доказательство. Вон, на столе лежит. Так носил ты записочки от князя Ухтомского? – совсем просто спросил Световид.
– Носил…
– Как вышло, что ты стал их Меркурием?
Про Меркурия Федька помнила со школьной скамьи – тоже амурные записки от Юпитера его красавицам носил.
– Она попросила, покойница то есть.
– По старой дружбе?
– Да, нас еще в школе в пару ставили.
– И как это было устроено?
– Когда я утром на урок ехал, меня человек Ухтомского, камердинер его, наверно, у театра ждал, подходил, спрашивал о чем-нибудь. Пока я отвечал, он мне бумажку совал. А урок всегда в одно время начинается, это удобно.
– Удобно, – согласился Световид. – А от нее как передавал?
– Меня после представления встречали. Коли была записка – отдавал.
– А ей как передавал?
– Да трудно ли? Она уж знала – коли подхожу да комплимент говорю, стало быть, не с пустыми руками. И она мне знак подавала, когда у нее для кавалера была записка. И никто не догадался.
– Ловок ты, оказывается, – похвалил Световид. – А теперь скажи, передавал ли ты госпоже Степановой записку в тот вечер, когда ее убили? Ты подумай! Вспомни хорошенько!
– Нет, – после долгого и старательного размышления сказал Сенька. – До того дня за два передавал и потом ответ получил. А тогда – нет.
– Точно?
– Точно.
– Кого ж тогда видел Румянцев?
– Где? – резонно спросил Сенька.
– За кулисами, в антракте. Фигурант, одетый призраком и в маске, судя по всему, передал Степановой записку. По крайней мере так понял Румянцев, и еще что-то – на словах, и она велела ему передать, чтобы тот, кто прислал записку, ехал к ней домой с вещами и она сразу же после представления примчится. Но возле дома никто не появился – стало быть, с призраком дело неладно.
– Ей-богу, не я! – воскликнул, испугавшись, Сенька.
– А кто? Вас, призраков, было шесть человек – Румянцев, который наблюдал тот разговор, и еще пятеро.
– Нет, право, не я! Да хоть у всех спросить – кто тогда был в уборной! Кого там в антракте не случилось – тот и записку принес, только при чем?
– Вот именно, – согласился Световид. – Принесли записку, из которой следовало, что Степанова собирается ночью куда-то уезжать, а потом ее нашли мертвой за кулисами. Совершенно непонятна связь между запиской, отъездом и убийством. Но она есть. Так, Фадетта?
– Так, сударь, – ответила Федька. – После представления береговая стража никому не нужна, и все быстро разбегаются по домам. Когда Глафира шла через сцену на женскую сторону, она никого не могла встретить…
– Однако встретила. Ладно, заедем с другого конца. Егорка Волчок – кто таков?
– Служил в береговой страже, – нехотя ответил Сенька. – Уволен лет десять назад, поди. Оттого ты, Бянкина, его и не помнишь. Но он кое с кем дружбу сохранил, с тем же Шляпкиным, приходил прямо черным ходом на мужскую сторону…
– Со Шляпкиным! – воскликнула Федька.
– Погоди, Фадетта. Его пускали?
– Как-то пробирался. Тетка у него в костюмерных мастерских и машинисты – приятели. С Платовым я его встречал.
– Уволили за что?
– В дирекции матерно кричал, дерзил. Обидели его там, что ли. А кому он надобен? Ну и погнали.
– Волчок – прозванье?
– Волчков он. Ну, со школы – Волчок.
– Прогнали – и куда девался?
– Почем я знаю?
– А в театре его встречал?
– Встречал.
– А в тот вечер?
– Нет. Так не до него было…
– Что скажешь, брат Выспрепар? – спросил Световид.
– Скажу – мы не можем судить, способен ли бывший фигурант убить дансерку. Сколько я мог заметить, фигуранты – людишки ничтожные и малодушные, – отвечал брюзгливым голосом Выспрепар. – К дамам сие не относится. Но устроить так, чтобы она встретилась с убийцей, Волчок, я чай, мог бы.
– Ты, Дальновид?
– Давайте вспомним, что было той ночью, когда Волчка чуть не зарезали, – предложил Дальновид. – Вы с Потапом пошли к театру. Оттуда вышла Фадетта, направилась задворками к Екатерининской канаве. За Фадеттой пошел Волчок, для чего – пока неведомо. Вы с Потапом пошли за Волчком, и в каком-то безлюдном переулке кто-то выскочил из-за угла и ударил Волчка ножом.
– Господи Иисусе… – прошептала Федька и перекрестилась.
– Именно так, – подтвердил Световид. – Но их было двое, и нам оказалось непросто отбить Волчка. Фадетта же спустилась на лед и никакой возни не слышала – так?
– Ничего не слышала. Как же так – он и вскрикнуть не успел? – Федьке вдруг стало отчаянно жаль раненого Волчка.