– Помолчи ты, Христа ради! Откупщик ее травить не станет, а дансерка что-то знает, с ней нужно срочно встретиться…
– Сам не встревай! Туда родня съехалась, и там же наш фигурант был замечен, его Лисицына привозила! Уж не для того ли, чтобы на него поклеп взвести?!
– Можешь ты помолчать?! – возмущенный нелюбезным Дальновидовым поведением Выспрепар взял его за плечи, развернул лицом к дверям и вытолкал из гостиной, проводив пинком пониже спины, не сильным, а скорее символическим. – Я знаю, кто девицу отравил, но без дансерки доказательств не имею!
– Ничего ты знать не можешь, – сказал Световид. – Тебя при том не было.
– Ну, ладно, не могу. Но голова-то у меня на плечах есть?
Тут ворвался Дальновид с обнаженной шпагой.
– Вот только сунься! – пригрозил он Выспрепару. – Световид, выслушай! И ты, Фадетта! Сейчас нас логика приведет прямиком к отравителю! Все ведь очень просто – если в отравлении винят кого-то не богатого, не чиновного, того, кто за себя постоять не может, значит, очень удачно след заметают, и истинный виновник хохочет во всю глотку! Кому смерть девицы нужна?
– Да Платовой и нужна, только это не она, уж больно там все подстроено, отрава в пудренице-де лежала, – сказал Выспрепар. – Спрячь шпагу, дуралей, не то отберу и поломаю. Еще нужна, может статься, княгине Ухтомской. Коли начнется судебное дело и ее сыночков ненаглядных обвинят в убийстве Глафиры Степановой, денег понадобится великое множество. Сейчас госпожа Васильева их бережет и не тратит, хочет дочке дать знатное приданое, а дочки не станет – она будет старшей сестрице и племянникам помогать, тут все очень просто.
– Да, это резонно, – согласился Световид. – Но вы уж все сказали, что достоверно, и предаетесь вымыслам, а Потап ждет. Кликните его скорее.
Великан вошел, поклонился и развел руками.
– Прости дурня, Дмитрий Иванович. Я ведь фигуранта упустил.
– Как это вышло? – спросил Световид. – Ты не казнись, а рассказывай, как есть. Садись, Потап Ильич.
– Как? Он повел меня к Мойке, где его товарищ квартирует, тот Василий, которого велено сыскать. И мы его нашли – сидел дома, валяные сапоги подшивал. Я сел с ним толковать, а этот голубчик возьми и сбеги. Ну, доложу я, твердый орешек. Руки у меня чесались его в зубы брязнуть. Знать ничего не знает, доносчиком, вишь, быть не желает! Насилу я из него вытянул, где может обретаться Шляпкин. Это, говорю, не такой секрет, коли не от тебя – от других узнаю, да только время упущу. Может, он в беде, а из-за тебя, дурня, ему вовремя помочь не сможем. С тем я и пошел. И пришел к Покровскому храму, и поворотил направо, как велено, и стал искать зеленые крытые ворота, и вдруг слышу: стой, стой! Гляжу – а это Василий за мной бежит. Такой, вишь, чудак…
Федька поневоле расхохоталась.
– В береговой страже еще и не такие водятся, – утешил Потапа Световид.
– Ну, пошли мы к Шляпкину вдвоем – а у него дома сидит злющая баба. Как спаслись – сам не ведаю. Изругала нас матерно, велела искать Шляпкина у его баб. Мы выскочили. Василий говорит: повезло Трошке с женой, ее заместо цепного пса ночью на двор выпускать. Но, говорит, я знаю, к которой куме он мог бы податься, она от меня неподалеку живет. Пошли к ней, она божится, что с год его не видала. Василий гаркнул, оплеух посулил. Тут правда и обнаружилась. Шляпкина-то травили, едва жив остался, до кумы еле дополз, она его в чулане сдуру спрятала.
– А статочно, не сдуру, – заметил Выспрепар. – Когда он к ней приполз? Спросил?
– Как не спросить. Приполз в самом начале Масленицы, а в понедельник или во вторник – того она с перепугу уж не упомнит. Упал у порога, думала – покойник. Но она баба сообразительная, затащила внутрь, стала отпаивать молоком, еще чем-то, травами, что ли. И он оказался крепок. Только струхнул и выходить из дому не желал. И к нам не вышел. Кого-то он здорово боится, – сказал Потап. – Сейчас лежит, рвет его, заговаривается, но жив, и, сдается, будет жить. Там с ним Василий остался. Он мне так сказал: с тобой говорить не станет, а мне проболтается, кто его употчевал. Мы, сказал, береговая стража, мы с чужими толковать не любим.
– При нужде Василию есть чем отбиваться? – спросил Световид.
– Так я чаял, мы этого Шляпкина сюда перевезем. Андронушка за тем страдальцем ходит, и за Шляпкиным бы присмотрел.
– У нас собирается полк свидетелей, – вдруг сказал Дальновид. – То-то кашу заварим! Надобно написать господину Моське.
– Перестаньте вы звать его Моськой! – вдруг рассердился Световид. – Не дай бог, при чужих брякнете. У него есть имя, он вам не мальчишка.
– Это все Мироброд. Как приклеит словечко – с песком не ототрешь, – нашел виновника Выспрепар. – Он ведь и некоторую персону Слоном прозвал, прямо картинку нарисовал – идет преогромный слон, силищи немеряной, а у ног его вьется крошечная черная моська, и брешет, и брешет…
– И Мироброду пора бы поумнеть.
Федька слушала одним ухом. Ей было о чем поразмыслить. Она пыталась в голове совместить события с годами.
Когда она, еще девочкой навестив деда, услышала историю о человеке, которого вытащили из воды у самого берега. Там лед был потоньше, он провалился и погиб бы, потому что впридачу был ранен, но по странному стечению обстоятельств Федькин дед ночью оказался там же, на берегу. Он не рассказал внучке, что там делал зимней ночью, и она ломала голову над несообразностью – дед всегда был в здравом рассудке, и что за ночные слоняния у пожилого человека?
Как всякому ребенку, он казался ей старым, словно праотец Адам. О том, что пятидесятилетний мужчина может сдружиться с какой-нибудь бойкой кумушкой и навещать ее в отсутствие мужа, а в итоге улепетывать, едва успев натянуть штаны, она и помыслить не могла. И, поскольку дети не метят воспоминания датами, то почти невозможно было понять, когда дед рассказал про того человека.
Был и другой вопрос – мог ли знать о спасенном Устин Карпович, обитатель Федькиной недвижимости. Она решительно не помнила, когда он появился.
Дед умер два года назад, это Федька помнила точно, а Устин Карпович, овдовевший муж его сводной сестры, появился, кажись, пятью, не то шестью годами ранее. Федька тогда училась в Театральной школе и не могла зимой часто навещать деда; она даже обрадовалась, что два старика, съехавшись, будут друг за дружкой присматривать. Устин Карпович в присмотре как раз нуждался – он был из отставных унтер-офицеров, имел несколько ранений и порой тяжко от них страдал. С другой стороны, дед занимался огородом и шил на продажу кожаные рукавицы, которые лишь зимой нужны, а Устин Карпович, человек богомольный, кормился при церкви, трудился в свечной мастерской, так что дома всегда были свечки.
По всему выходило, что нужно съездить на Васильевский. Ведь если дед вытащил на берег раненого, то, может, услышал от него что-то любопытное.
– Фадетта, Румянцев исчез, и это плохо, – сказал Световид. – Мог бы хоть записку прислать…
– С кем? – спросил Выспрепар. – Да он, сдается, невеликий любитель писать записочки. Сильно я сомневаюсь в его грамотности.
– Нет, когда надобно – он пишет, – возразила Федька. – Сейчас принесу.
Она сходила в палевую комнатку, принесла крошечное послание, которое думала сжечь – да не сожгла, и предъявила сильфам. Хохота она никак не ожидала – однако смеялись все, и очень громко.
– Это почерк Дальновида, матушка, – сказал Выспрепар. – Вот кто к нему в секретари нанялся!
Федька выхватила у него записку и сунула в печь.
– Тебе, Дальновид, придется опять нанести визит Лисицыным. Может, они уже вернулись. И если наш вертопрах там – извлечь всеми средствами. Положение осложняется тем, что девица, которая ему вдруг полюбилась, опасно больна, если только вообще жива, и он от расстройства может наделать дурачеств, – тут Световид нахмурился. – Выспрепар, ты должен завтра встретиться с Платовой и как следует ее расспросить. Если ее сразу потащили в казематку, значит, есть основания. Видно, она болталась возле васильевского дома и была замечена. Но она и сама могла в таком случае что-то заметить. По крайней мере мне бы очень этого хотелось.
– С утра этим займусь.
– Потап Ильич, возьми Пахомыча, возьми Тимошку, поезжай и привези Шляпкина. Да поскорее!
– Исполню. Того плясуна, Василия, с собой брать?
– Как сам пожелает.
– Фадетта, для тебя дела пока нет. Не хочешь ли поехать с Дальновидом вызволять Румянцева из когтей прелестницы? – игривые эти слова Световиду не удалось произнести весело.
– Я никогда не имела дела с прелестницами.
– Да тебе и ни к чему. Все вооружены? – вдруг спросил Световид.
– Да, – нестройным хором ответили сильфы и Потап.
– Я напишу Мироброду – пусть тоже приходит ночевать. Мироброд у нас – слабое звено в цепи. Его похвалят за скрипичные экзерсисы – а он и расхвастается будущим журналом.
Федька смотрела, как он распоряжается, и желание проучить этого спесивого гордеца крепло наливалось силой, становилось прямо-таки бронзовым. Она знала, как это можно сделать. Оставалось дождаться утра.
В назначенный час Федьку позировать не позвали, но Григорий Фомич, принеся ей завтрак, велел опять одеться по-мужски.
Она вышла в гостиную и обнаружила там всех сильфов. Световид, сидя в углу возле клетки с Цицероном, писал какое-то письмо, Выспрепар, уже готовый к выходу, заново раскладывал по карманам всякое добро – платок, табакерку, деньги, какую-то книжицу, сложенные бумаги.
– И скажи частному приставу, что его десятские проворонили ночную драку, – напомнил Световид. – Кабы не потаповы кулачищи, имели бы мы мертвое тело.
– Ну, Пахомыч тоже расстарался, – усмехнулся Выспрепар. Улыбка вывернутых губ была уродлива, он сам знал это, и усмешка оказалась краткой. – Надо его особо наградить. Он-то нас всех и спас. Скажу непременно.
Федька поняла, что ночью привезли Шляпкина.
Дальновид, быстро набрасывая ровные строки, одновременно допекал птицу просьбами: