Лисицын, по колено в снегу, кричал Матвеичу, что кто-то должен уступить ему свою оседланную лошадь и сесть на неоседланную заводную. Фролка звал на помощь – его придавило экипажем. Упряжные лошади бились и буянили. Одни только Желанный и Любезный, привязанные сзади, стояли смирно, опустив головы, – непривычные к долгим прогулкам холеные рысаки устали.
– В лес, все в лес! – выкрикивал Матвеич. – Держись за стремя, барин! Там разберемся! Васька, прыгай в экипаж! Тащи оттуда все, что подвернется!
Его подручный, молодой ловкий парень, перескочил с седла на стенку экипажа и, бесцеремонно схватив Лизу, сбросил ее в снег.
– Подавай ружья! Потом все мешки и узлы! – сказал он Саньке. – Живо, живо!
Плохо соображая, тот стал хватать что попало. Ларец распахнулся, золотые монеты полетели и пропали в княгининых юбках.
Ухтомской наконец удалось сперва сесть, потом встать на ноги. Она раздавила каблуком стекло той дверцы, что оказалась внизу, поцарапала ногу и закричала – не столько от боли, сколько от ужаса: нога застряла, и вытаскивать ее было страшно.
– Братец! Яшенька! – звала она. – Люди! Выручайте! Тащите меня отсюда!
Но всем было не до нее. Васька, соскочив вниз, с Санькиной помощью вытолкнул вверх здоровый мешок с серебром, и тут же этот мешок пропал – кто-то перехватил его и пристроил перед собой на седле.
Лиза встала, тяжело дыша, отряхнула снег. Нужно было прятаться в лесу, но ее деньги, ее бриллианты – все еще оставалось в экипаже. Из дыры на месте дверцы показалась Санькина голова.
– Все, все выкидывайте! – закричала Лиза. Голова исчезла. Внутри стала громко ругаться княгиня Ухтомская – она требовала, чтобы Санька высвободил ее ногу.
Тогда Лиза поспешила на помощь Фролке. Кучер был детина здоровенный, мог бы вытащить взбесившуюся княгиню, а тогда бы удалось выбросить из экипажа и ценности.
Всадники показались из-за поворота. Они скакали по двое в ряд, больше не позволяла дорога, и приближались неотвратимо, как Божья кара.
Лиза протянула руки Фролке, он ухватился, она потащила – и высвободила кучера.
– Как ты, цел? – спросила она. – Руки, ноги?
– Цел, – сказал Фролка. – Держись за меня, хозяйка!
Как он ни был напуган, а сообразил, что Лиза в пышных юбках не может скакать по сугробам. Фролка подхватил ее на руки и потащил в лес. Там уже перекликались Матвеич, Полкашка, Юшка, Лисицын.
Васька вылез из экипажа в последнюю минуту. Он вытащил мешок с серебром, высыпал из ларчика драгоценности и спрятал за пазуху, а ларчиком запустил в погоню. Соскочив с экипажа, он тоже побежал в лес.
– Стой, стой! – кричали ему, и тут грянул первый выстрел.
Санька, оставшийся в перевернутом экипаже с княгиней Ухтомской, уже совсем потерял соображение. Княгиня, видя крах всей затеи, уцепилась за него, как утопающий за соломинку, и умоляла себя спасти. Гремели выстрелы, звучала ругань, ржали кони, незримые бойцы призывали обходить справа и слева, спешиваться, не лезть на рожон. Санька узнал звонкий голос Никитина, рвавшегося в атаку.
Нутро экипажа было бы самым безопасным местом, если бы Ухтомская не принялась оглушительно визжать.
– Там бабы, – совсем рядом сказал Келлер. – Надо их вытащить.
– Успеем, – ответили ему. – Никуда не денутся. Не лезь, у них могут быть пистолеты.
– Пистолеты, – повторила Ухтомская. – Ну да! Они тут!
И стала шарить по стенкам экипажа.
Голоса удалялись. Санька набрался мужества и высунулся.
На дороге уже никого не было – только лошади. Погоня углубилась в лес.
Тогда он ухватился поудобнее и, помогая себе руками, выпрыгнул из экипажа. Княгиня умоляла о помощи, но было не до нее. Нужно бежать, бежать прочь без оглядки. Он прислушался – стреляли справа, стало быть, бежать нужно влево. И он пробежал с полсотни шагов, когда из-за елей на дорогу выскочил всадник в тяжелой епанче и с пистолетом.
– Стой!
Санька кинулся в лес, проскочил между заснеженными ветками, упал, куда-то покатился, влетел в яму под выворотнем, утонул с головой в рыхлом снегу. Это было убежище – холодное, опасное, и все же убежище. Если свернуться клубком, сжаться, как дитя в материнской утробе, втянуть ноги под шубу, то, может, удастся переждать беду.
В том, что сильфы его по головке не погладят, Санька даже не сомневался. Менее всего он думал о Лизе, своих спутниках, княгине Ухтомской. Даже о Марфиньке он не тревожился – она была одной из веревочек, составивших сеть, в которую как-то непонятно угодил Санька. Надо было выдираться – и что значили поцелуи невинных губок в минуту смертельной опасности? Ничего!
В ту самую минуту, когда Санька проклял всеми известными гадкими словами госпожу Лисицыну, Лиза стояла на поляне – единственная женщина среди мужчин. Рядом Фролка, напротив – супруг, между ней и супругом оказался Матвеич. Юшка и Васька сидели верхом, Полкашка и его приятель Гришка Сыч держали коней.
– Нужно пробираться в Гатчину, – говорил Лисицын. – Не жить же нам тут в медвежьей берлоге! У нас нет ни овса для лошадей, ни провианта для нас.
– Гатчина далеко, верст тридцать, – отвечала Лиза. – А идти – лесом. А ночь надвигается. Лучше сесть в засаду. Погоня невелика, десяток конных. А у нас пуль и пороха хватит на полк! Нужно подстрелить, сколько сможем. Слышишь, Матвеич!
– Лиза, не лезь не в свое дело. До Гатчины мы доберемся, пусть хоть к утру, – гнул свое перепуганный супруг.
– А ну как туда уже отправили курьера? – спросила она. – А ну как нас там уже поджидают? Нужно перебить эту погоню – кто бы ее ни послал!
– Это щенок.
– Тем более!
Лиза уже была в отчаянии – мужчины не понимали простых вещей. Ненаглядный супруг вместо того, чтобы обсудить план действий, таращился с надеждой на Матвеича – авось плешивый черт выручит, как выручил той ночью, взяв на себя все труды и предъявив наутро результат.
Матвеич посмотрел на Лисицына, посмотрел на Лизу. У него был свой хитрый замысел – сделать круг по лесу, вернуться к экипажу и забрать все, что можно. А там немало – и главным образом красавцы рысаки, которые ему самому страх как нравились. С такой добычей он бы повел людей – и тех, кого увлек в погоню, и тех, кто остался в столице, – куда-нибудь подальше от Санкт-Петербурга, можно бы даже в Муром. Его служба Лисицыным, в сущности, завершилась, больше они ему ничего не могли дать.
Началась она, когда княгиня Ухтомская хорошо ему заплатила, чтобы предупредил, когда Петр Васильевич соберется помирать. Потом, в ту бурную ночь, Николай Лисицын посулил золотой империал, если Матвеич, тогда еще молодой лакей Яшка, догонит беглого Евсея Ивановича. Он не догнал, но, как ему казалось, отправил на тот свет и схоронил на невском дне. Две недели спустя Матвеич получил вольную, но у него хватало ума не покидать Лисицыных – это был кров, защита, убежище. Им деваться некуда – он знал слишком много. И в трудные дни, когда князья Ухтомские или Николай Петрович проигрывались начисто, они все были необходимы друг другу, так и жили, терпя друг друга по необходимости.
Матвеичу раньше не приходилось выбирать между братом и сестрой, он как-то исхитрялся обоим угодить, но явно предпочитал господина Лисицына княгине Ухтомской. Брат был тугодум и охотно присваивал себе чужие замыслы, это Матвеича устраивало. Он знал, что при нужде сумеет внушить Лисицыну мысли, которые в тот момент необходимы. А княгиня, хоть и звала Яшенькой, сварлива и упряма, да и ее сынки доверия Матвеичу не внушали.
А сейчас как раз приходилось выбирать, но не между братом и сестрой, а между мужем и женой. Госпожа Лисицына говорила разумно, да послушать – значит признать ее право командовать. Такая командирша Матвеичу была ни к чему, ему собственного ума хватало. Достаточно одного господина Лисицына, который, став опытным игроком, мог бы в трудное время карточным промыслом прокормить ватагу.
Лиза уже кричала на мужа. Лисицын, ошалев, то называл ее дурой, то умолял прийти в себя. Матвеич наблюдал. Мысль устроить засаду ему нравилась более, чем искать в ночном лесу дорогу в Гатчину. Только не нравилось, что высказана она женщиной, явившей наконец свой ум и жажду власти. Матвеич бы предпочел хозяина – посмирнее и поглупее – и то до поры.
Он резко повернулся к Лизе, шагнул вперед, взмахнул рукой – и женщина, не успев отшатнуться, захрипела, схватилась за горло, и вместо слов изо рта вылетела кровь.
Лисицын, остолбенев, смотрел, как у жены подкашиваются ноги, как она не столь падает, сколь ложится на снег, разметав юбки и пытаясь зажать перерезанное горло.
Но крови в человеке не так уж много – с полведра. А пока стоишь, разинув рот, жизнь покидает женщину, с которой столько лет ложился в одну постель; женщину, которой почитай что не изменял, с дворовыми девками разве; женщину, которая целовала и ластилась, готовила на ночь целебное питье…
И прочие стоят, не шелохнутся, и дурак Фролка смотрит точно так же, разинув рот, не в состоянии пальцем двинуть.
Все – покинула. Нет больше той женщины. Есть труп и кровь, которая скоро застынет, замерзнет и тем скрепит смерть, словно бы красносургучная печать.
– Матвеич, что это?.. – без голоса спросил Лисицын. И услышал в ответ:
– Обуза, барин.
Глава двадцать шестая
Сборы в погоню были стремительны. Как будто сильфы ждали только знака. Пока Тимошка бегал за лошадьми, Выспрепар и Григорий Фомич заряжали пистолеты и ружья. Им помогала Миловида, причем оказалось, что эта пухленькая дама управляется с оружием не хуже мужчин. Федька, забившись в палевую комнатку, подальше от шума, видеть никого не желала и была даже недовольна, когда к ней заскочила босая Миловида и, опустившись на колени, вытащила туго сидевший нижний ящик комода. Тут Федька догадалась, что палевая комнатка была когда-то ее жилищем: в ящике оказались смотанные попарно дамские чулки, и шелковые, и шерстяные, а также сорочки и прочее исподнее.
Она так и не причесалась, пушистые волосы торчали дыбом, взор был безумный. Выхватив клубочек шерстяных чулок, Миловида села рядом с Бянкиной и быстро их натянула. Потом она отодвинула комод. Оказалось, он прижимал к стене довольно большой лук, из тех, которыми развлекается летом на прогулках светское общество. При луке был и колчан с оперенными стрелами. Взяв это странное добро, Миловида выскочила из комнаты.