Федька вышла в гостиную, молча подошла к столу, сгребла разложенные страницы Борискиного словаря и унесла их к себе. На нее не обратили внимания. Она услышала голос Световида, отдававшего распоряжения и требовавшего подходящей одежды – не скакать же по дорогам в парадном фраке и шелковых чулках. Голос был ей неприятен – она хотела тишины и потому сидела безмолвно, со словарем на коленях, как будто этим могла удержать Борискину душу возле себя.
На улице, к большому удивлению соседей, уже ждали шестеро гайдуков Светлейшего князя – плечистые молодцы, отменные наездники, очень довольные неожиданным развлечением. Поверх мундиров со шнурами, на манер гусарских, на них были плотные тяжелые епанчи. Задержка возникла из-за Миловиды – она непременно хотела ехать вместе с мужчинами.
– Обидно, право! – кричала она. – Все это дело я вместе с вами провела, а теперь дома оставляете? Нет, я тоже хочу видеть наше торжество!
Световид, быстро переодевшийся, в коротком полушубке, без парика, стоял перед ней и пытался внушить, что этот разговор – одна трата времени.
– Нет, нет, я хочу быть вместе с тобой, я пригожусь! – убеждала она. – Я в санях поеду!
– В каких санях?
– А Пахомыч на что?
Федька думала, что вот сейчас все уберутся – и она останется одна – со своим первым настоящим горем за всю жизнь. Но она переоценила собственное смирение перед лицом смерти. Молиться за новопреставленного раба Божия Бориса – дело правильное, и никто не помешает ей ставить за упокой свечки, подавать милостыню и заказывать поминания хоть до конца дней. Но отомстить за смерть друга, истинного друга, можно лишь сейчас!
В душе словно что-то взорвалось, полыхнуло светом, рассыпалось искрами. Вдруг стало ясно – что нужно делать. Федька быстро натянула подбитые мехом сапоги, а мужского костюма она и не снимала. Накинув полушубок, она поспешила на крыльцо и ахнула – всадников уже не было, умчались! Стояли только сани, в которые усаживалась сердитая Миловида, укрывала ноги полстью, а Пахомыч уже готовился ударить кнутом по конскому крупу. Федька кинулась к саням и шлепнулась рядом с ней.
– Ги-и-ись! – вскрикнул Пахомыч, и сильная лошадь, его гордость и лучшее имущество, взяла разбег.
Миловида, в мужском тулупе, замотанная платком, даже не посмотрела на Федьку.
– Скорее, Пахомыч, скорее, миленький! – повторяла она. – Ах, кабы и для меня лошадь привели!
Федька покосилась – трудно было представить эту женщину в ее неуклюжих юбках верхом. Но, зная Световида, можно догадаться – все сильфы обучены тому, что помогает и в драке, и в погоне.
Видимо, Пахомыч получил от Световида точные указания насчет дорог и поворотов. Он остановился только у шлагбаума на заставе. Солдат, заведовавший этим устройством, как видно, уже получил от сильфов вознаграждение – на вопросы Пахомыча отвечал быстро и толково.
– Так и есть, сударыня, Псковской дорогой поскакали, – сказал Пахомыч. – Но там они у каждого пня свернуть могут.
– Не у всякого, мой голубчик, – возразила Миловида. – У Лисицыных экипаж огромный, его по тропам не протащить. Будут ехать прямо и прямо…
– Коли не избавятся от экипажа, – сказал разумный Пахомыч. – Вместе с бабами…
– Туда ей и дорога! – воскликнула Миловида.
Федька молчала. Она поняла-таки, что Бориску убил человек, посланный господином Лисицыным, которого сейчас сильфы преследовали. Поняла она и то, что следить за домом Световида стали недавно. Третье понимание связано с исчезновением Румянцева. Он навел Лисицына на жилище врага.
Но думать о Саньке не хотелось. Слишком жива обида. И Борискина смерть оказалась таким потрясением, что уже не до танцев под снегопадом и прочих приятностей, связанных с ним. Все это не просто осталось в прошлом и словно было погребено под плотным белым снегом, а будет ли когда откопано – бог весть.
– Гони, Пахомыч! – приказала Миловида и повернулась к Федьке. – Ты знаешь ее, Фадетта?
– Нет.
– А я три года у нее в чтицах прослужила! В доме она – главная! Всеми вертит! Коли ее бросят вместе с экипажем – ты ведь поможешь мне ее изловить?
– Ты служила в доме Лисицыных?
– Да!
Если бы не скорбь – Федька бы живо сопоставила рассказы Дальновида, Световида и теперешнюю ярость Миловиды. А так – едва ль не версту проехали, пока она сообразила спросить:
– Румянцев у них?
– С собой потащили! И как бы по дороге не забыли в сугробе, с них станется!
– Господи Иисусе!
– Пахомыч, светик, гони!
Сани летели, звенели бубенцы, и все у Федьки в голове смешалось – беда и погоня, горе и злость. Она остро позавидовала Миловиде – у той все было просто! Мчалась вслед за друзьями, которых любила, чтобы наказать врагов, которых ненавидела. Она, сдается, была той, кого Световид принял в сестры.
А у Федьки в голове и душе образовалось противостояние – мертвый Бориска, истинный друг, против живого Саньки, из-за которого Бориска погиб. Кто бы мог предсказать, что в береговой страже разыграются такие страсти? Столкнулись две мысли, равно невероятные: сохранить верность Бориске, невзирая ни на что, и именно теперь, разжившись приданым, заполучить наконец Румянцева, невзирая ни на что!
– Не бойся! – крикнула Миловида. – Никогда ничего не бойся! Мы их догоним! Веришь?
– Да.
– Держи!
Она сунула Федьке в руку пистолет.
– А ты?
– У меня тоже есть. Выспрепар выучил меня стрелять из лука и из пистолета. Он знаток! Дальновид славно бьется на шпагах, Выспрепар стреляет как сам Феб!
Менее всего Выспрепар с его вывороченными губами, двойным подбородком, не в меру острым носом был похож на прекрасного греческого бога; во всяком случае, с балетным Фебом не имел ничего общего. А Миловида, очевидно, возомнила себя Дианой-охотницей, и это было смешно – с пышной грудью и не поддающейся шнурованью талией… Вот Федька была бы истинной Дианой, это и Световид говорил, а он видел все ее достоинства…
Вдруг осознав, что думает о какой-то ерунде, фигурантка резко отвернулась и стала смотреть на мелькающие деревья и верстовые столбы. Это разумнее, а если бы еще вспомнились молитвы – то хоть совесть была бы почище. Но из молитв на ум приходила лишь одна: «Спаси, Господи, люди Твоя, и благослови достояние Твое, победы православным христианам на супротивные даруя и Твое сохраняя крестом Твоим жительство». Краткая молитва, и можно ее повторять хоть до одурения, и правильная молитва – победа необходима!
Навстречу бойко неслись ямщицкие сани, двуконные запряжки. Кричи не кричи – останавливаться не станут. Ямщики на государевой службе, им не велено тратить время на разговоры. Под тулупом у каждого – мундир с гербом на груди, и они этим дорожат.
Наконец попались возы с бревнами. Пахомыч придержал лошадь – длинные концы заносило, и ехать мимо возов следовало с осторожностью.
– Спроси мужиков – не попадался им навстречу большой экипаж темно-голубого цвета, – потребовала Миловида. – Запряжка гнедая, шестериком!
Пахомыч крикнул, возчики нестройно отвечали, что такой не попадался, а они с Александровской слободы идут.
– Куда ж они подевались? – сама себя спросила Миловида. – Пахомыч, голубчик, ты в здешних местах бывал? Ведь в Гатчину не одна прямая дорога ведет?
– Прямая-то одна, но можно ехать огородами, – сказал, обернувшись, Пахомыч. – Можно свернуть к Пулкову, да мы проскочили поворот.
– Где оно, Пулково?
– Вон там, впереди. Кабы не деревья, мы бы и новый храм Божий на горе увидели. Только дурак будет чесать по прямой проезжей дороге, где все его видят!
– Ты прав, Пахомыч. Должно быть, Световид догадался…
– Так что, ворочаться?
– Нет. Кати вперед. Коли что – мы их за Пулковым перехватим.
– Эй, эй! – закричал Пахомыч мерину. – Н-но, н-но! Пошел, детинушка! Врешь, не уйдешь!
Азарт погони заразителен – вот только Федька не желала впускать его в душу. Она словно копила ту силу, которая нужна, чтобы своими руками покарать убийцу Бориски. Расплещешь силу – в нужный миг и рука не поднимется.
За высокими елями, чьи разлапистые ветки у земли были длиной чуть не в сажень, грянули два выстрела.
– Стреляют, слышишь? Стреляют! – закричала Миловида. – там – наши! Пахомушка, гони! Ну, будет дело!
Только безумная может радоваться перестрелке, подумала Федька, только совсем безумная.
– Там! – Миловида махнула рукой вправо. – Пахомушка, сворачивай!
– Да как же? Опрокинемся!
– Сани – не экипаж, а мы – не фарфоровые! Сворачивай в лес!
– Эх! – заорал извозчик и, высмотрев тропу, направил мерина между деревьями, поворотив так круто, что Федька с Миловидой чуть не улетели в еловые ветки.
Давно не езженная, присыпанная на два вершка снегом тропа была узка – только-только крестьянским саням впору. Легкие городские санки Пахомыча неслись по ней без затруднений, а вот экипаж бы не протиснулся.
– Что за черт, мы назад, что ли, катим? – изумилась Миловида.
– Не мы – тропа…
Лесным дорожкам закон не писан, кто и как их проложил, отчего вздумал, будто им положено петлять, – тайна великая. Миловида завертелась, пытаясь понять, куда движутся сани. Меж тем прозвучали еще три выстрела, и совсем близко раздался крик.
– Туда, туда! – велела Миловида.
– Застрянем!
– Не застрянем! Наши гонят их по лесу – а мы навпереймы! Фадетта, они хотят пешком уйти в Курляндию! Знаешь, сколько это верст? Шестьсот! – Миловида расхохоталась диким хохотом. – По пояс в снегу!
Если бы Бянкина хоть раз в жизни видела узника, обретшего свободу, она поняла бы буйное поведение Миловиды.
Мерин потащил санки по нетронутому снегу – не так скоро, как желалось бы. Миловида достала пистолет.
– Гляди, гляди, вот он!
Меж деревьев мелькнул и пропал всадник. За ним проскакал другой.
– Это Дальновид! Держись, Дальновид! Пахомыч, заворачивай! Вон, вон туда, в просвет!
Миловида встала в санях, держась за плечо Пахомыча. Впереди оказалась поляна. Там стояли две лошади, а всадники, сцепившись, катались по снегу. Федька тоже встала – и тоже опознала Дальновида, потерявшего в пылу погони шапку. Его противник был вооружен длинным ножом, и Дальновид старался отвести руку с лезвием от горла, но трудно было хрупкому сильфу управиться с крепким детиной.