е научился Берен визжать, завывать и мурлыкать подобно любому из живущих на земле котов, и не удалось Тинувиэли пробудить свет в мертвых глазницах кошачьей шкуры, – «но придется нам с этим примириться, – сказала она, – да и выглядишь ты, как кот весьма благородный, если только попридержишь язык».
Тогда Берен и Тинувиэль распрощались с Хуаном и отправились в чертоги Мелько, не слишком утомляя себя путешествием, ибо Берену было крайне неудобно и жарко в пушистой шкуре Ойкероя; а на душе у Тинувиэли давно уже не бывало так весело, и она гладила Берена, либо дергала его за хвост, а Берен злился, потому что не получалось у него хлестнуть в ответ хвостом так яростно, как бы хотелось ему. Наконец, однако, приблизились они к Ангаманди, как подсказали им грохот и подземный гул, и звон могучих молотов десяти тысяч кузнецов, ни на минуту не прекращающих своей работы. Уже недалеко были чертоги скорби, где рабы-нолдоли трудились, изнемогая, под присмотром орков и горных гоблинов; столь непроглядная тьма и мрак царили там, что сердца путников дрогнули, Тинувиэль же вновь облачилась в темные одежды непробудного сна. Отвратительные врата Ангаманди сработаны были из железа, утыканы ножами и шипами, а перед ними разлегся огромнейший из всех волков, что когда-либо рождались на свет, сам Каркарас Ножевой Клык, не знающий сна; и Каркарас зарычал при приближении Тинувиэли, на кота же не обратил особого внимания, ибо котов почти не принимал в расчет: они постоянно шныряли туда-сюда.
«Не рычи, о Каркарас, – молвила Тинувиэль, – ибо иду я повидать владыку Мелько, а свитой мне этот тан Тевильдо». Темное одеяние скрывало ее сверкающую красоту, и Каркарас не особенно встревожился, однако же приблизился по обыкновению своему, дабы принюхаться к ней: и не могли скрыть одежды дивного благоухания эльдар. Потому тотчас же закружилась Тинувиэль в волшебном танце и встряхнула перед взором зверя темными складками своего покрывала, так, что лапы волка подкосились, сонливость овладела им, он повалился на бок и уснул. Но Тинувиэль не останавливалась до тех пор, пока зверь не погрузился в глубокий сон и не пригрезились ему славные охоты в лесах Хисиломэ, когда он был еще волчонком; только тогда Берен и Тинувиэль вступили под сень черных врат и, пройдя вниз по извивам бесконечных сумрачных коридоров, оказались наконец перед лицом самого Мелько.
Во мгле Берен вполне сносно сошел за самого что ни на есть настоящего тана Тевильдо, Ойкерой же прежде часто бывал в чертогах Мелько, потому никто не обратил на него внимания; и он незамеченным прокрался под самый трон Айну, однако гадюки и злобные твари, устроившиеся там, повергли Берена в великий страх, так, что он не смел пошевельнуться.
Все сложилось на редкость удачно, ибо будь с Мелько Тевильдо, обман неминуемо бы раскрылся – воистину, об этой опасности Берен и Тинувиэль задумывались, не ведая, что Тевильдо укрылся ныне в своих чертогах, не зная, как быть, если о конфузе его прознают в Ангаманди; но глядь! – Мелько замечает Тинувиэль, и молвит: «Кто ты, порхающая в моих чертогах, словно летучая мышь? Как вошла ты сюда, ибо воистину чужая ты здесь?»
«Пока что чужая, – отвечает Тинувиэль, – хотя после, может статься, все изменится по милости твоей, владыка Мелько. Или не знаешь ты, что я – Тинувиэль, дочь Тинвелинта, объявленного вне закона; он прогнал меня из своих чертогов, ибо он – властный эльф, а я не дарю любовь свою по его приказу».
Воистину подивился Мелько, что дочь Тинвелинта сама, по доброй воле, явилась в его обитель, жуткую крепость Ангаманди; и, заподозрив неладное, вопросил, чего желает она. «Ибо разве не знаешь ты, – молвил он, – что не жалуют здесь ни отца твоего, ни его родню; и напрасно дожидалась бы ты от меня слов милости и доброго привета».
«Так и отец мой говорил, – отвечала Тинувиэль, – но с какой стати мне верить ему? Взгляни: великое искусство танца дано мне, и я бы станцевала теперь перед тобою, повелитель, ибо тогда, сдается мне, охотно отвел бы ты мне какой-нибудь жалкий угол в своих чертогах, где бы я и ютилась до тех пор, пока не придет тебе в голову призвать к себе маленькую плясунью Тинувиэль, дабы облегчить бремя своих забот».
«Нет, – ответствовал Мелько, – такие забавы не по душе мне, но ежели проделала ты путь столь далекий, чтобы потанцевать, – так танцуй, а после поглядим», – и при этих словах он воззрился на нее с отвратительным вожделением, ибо в темной его душе зародился злобный замысел.
Тогда Тинувиэль закружилась в танце, подобного которому ни она, ни другой лесной дух, фея или эльф не танцевали ни встарь, ни впредь; и через некоторое время даже пристальный взгляд Мелько преисполнился изумления. Она скользила по залу стремительно, как ласточка, бесшумно, как летучая мышь, волшебно-прекрасная, как одна только Тинувиэль; то оказывалась она подле Мелько, то перед ним, то позади, и туманные ее одежды овевали его лик и трепетали перед его взором; и всеми, кто стоял в том зале либо примостился у стен, одним за другим овладевала дрема, крепко засыпали они и видели во сне все то, к чему стремились злобные их сердца.
Под троном каменными изваяниями застыли гадюки, волки у ног Мелько зевнули и задремали; завороженный, Мелько не сводил глаз с плясуньи – но засыпать и не думал. Тогда Тинувиэль еще стремительнее закружилась в танце перед его взором и, танцуя, запела негромким голосом чарующую песнь, которой научила ее Гвенделинг давным-давно; песнь, что певали юноши и девы под кипарисами в садах Лориэна, когда Златое Древо угасало и мерцал Сильпион. Голоса соловьев звучали в ней, и тонкие неуловимые ароматы словно бы повеяли в воздухе мерзкого зала, в то время как Тинувиэль ступала по полу легко, как перышко на ветру; с тех пор не видывали там столь дивной красоты и не слыхивали столь дивного голоса; и Айну Мелько, невзирая на всю свою мощь и величие, оказался побежден волшебством эльфийской девы; воистину, сон смежил бы даже веки Лориэна, окажись он там. И вот Мелько пал, усыпленный, и погрузился, наконец, в непробудную дрему, и сполз с трона на пол, и железная его корона откатилась в сторону.
И вдруг смолкла Тинувиэль. В зале не слышно было ни звука, помимо сонного дыхания; даже Берен задремал под самым троном Мелько; но Тинувиэль встряхнула своего спутника, и тот, наконец, пробудился. Тогда, трепеща от страха, он разорвал свое обманное облачение и, освободившись от шкуры, вскочил на ноги. И вот извлекает Берен нож, каковой позаимствовал в кухнях Тевильдо, и хватает тяжелую железную корону; но Тинувиэль не смогла сдвинуть ее с места, и силы мускулов Берена едва достало, чтобы развернуть ее. Рассудок их мутится от страха, пока в темном этом чертоге погруженного в сон зла Берен старается, производя как можно менее шума, добыть Сильмариль при помощи своего ножа. И вот Берен высвобождает чудесный камень из середины; пот льется у нома со лба; но едва извлекает он самоцвет из короны, ло! – нож его ломается с громким треском.
Тинувиэль едва не вскрикнула; Берен же отпрянул в сторону с Сильмарилем в руке; задремавшие беспокойно ворочаются, и Мелько издает стон, словно зловещие мысли потревожили его грезы; и мрачная гримаса искажает лик спящего. Удовольствовавшись одним сверкающим драгоценным камнем, Берен и Тинувиэль обратились в паническое бегство; спотыкаясь, наугад спешили они в темноте по бесчисленным коридорам, пока по тусклому отблеску света не поняли, что ворота уж близко, – и глядь! – на пороге разлегся Каркарас, снова бодрствующий и настороженный.
Тотчас же Берен заслонил собою Тинувиэль, хотя она и запретила ему; и это обернулось в итоге бедою, ибо Тинувиэль не успела вновь усыпить зверя чарами сна: завидев Берена, волк оскалил зубы и злобно заворчал. «Откуда такая грубость, Каркарас?» – молвила Тинувиэль. «Откуда этот ном, который не входил сюда, теперь же, однако, спешит наружу?» – отозвался Ножевой Клык и с этими словами прыгнул на Берена, а тот ударил волка кулаком прямо между глаз, другой рукою добираясь до его горла.
Тогда Каркарас сжал руку Берена в своих жутких челюстях, – ту самую руку, в которой Берен держал сияющий Сильмариль; и откусил Каркарас руку вместе с камнем, и алая утроба поглотила их. Велика была мука Берена, и страх и тоска Тинувиэли; хотя, как только они уже готовы были ощутить на себе волчьи зубы, случается нечто новое, странное и ужасное. Узнайте же, что Сильмариль сияет белым потаенным пламенем, рожденным в глубине его, и заключает в себе неодолимые, священные чары – ибо разве не из Валинора этот камень, не из благословенных земель, разве не был он создан волшебством Богов и номов прежде, чем зло пришло в те края? – и не терпит он прикосновения злобной плоти или нечистой руки. И вот оказывается камень в гнусной утробе Каркараса, и тотчас же зверя начинает сжигать страшная боль; и душераздирающий вой его, исполненный муки, эхом отзывается в скалах; так что просыпается весь уснувший в стенах крепости двор. Тогда Тинувиэль и Берен быстрее ветра бросаются от ворот прочь, однако обезумевший Каркарас далеко обогнал их, ярясь и беснуясь, словно зверь, преследуемый балрогами; после же, когда беглецы смогли перевести дух, Тинувиэль разрыдалась над покалеченной рукою Берена и осыпала ее бессчетными поцелуями: потому, глядь! – кровь унялась и боль стихла, и нежная любовь Тинувиэли исцелила рану; однако впоследствии Берена все называли Эрмабвед Однорукий, что на языке Одинокого острова звучит как Эльмавойте.
Теперь, однако, им пришлось задуматься о спасении – если позволит судьба; и Тинувиэль набросила часть своего темного плаща на Берена, и так, скользя в сумерках и во мраке среди холмов, они какое-то время оставались незамеченными, хотя Мелько выслал против беглецов всех своих ужасных орков; эльфы доселе не видели ярости более неистовой, нежели та, что обуяла его из-за похищения Сильмариля.
И однако же вскоре показалось Берену и Тинувиэли, что сеть преследователей смыкается вокруг них все теснее, и, хотя беглецы уже достигли окраин знакомых лесов и миновали мрачную чащу Таурфуин, однако еще немало лиг, полных опасностей, отделяли их от пещер короля, и даже если бы добрались они туда, похоже было на то, что они только привели бы за собою погоню и навлекли ненависть Мелько на весь лесной народ. Преследователи же подняли столь громкий крик и шум, что Хуан издалека заслышал их и весьма подивился дерзости этих двоих, а более всего – тому, что им удалось ускользнуть из Ангаманди.