статен, да только на мир смотрел глазами пустыми, в улыбке дурной зубы скалил. Не разговаривал он с малых лет, родню свою в горе непосильное ввергая… Паче того, был он в родине купецкой единым сыном…
Долго Старец говорил с купцом, да и порешили они обоюдно отрока до весны в скиту оставить, ибо хворь его душевная в длительном лечении нуждалась.
Купец оставил им пару тулупов овчинных, отрез холстины, хлебов десяток ржаных, два топора, две пилы, две лопаты, вилы, гвоздей полпуда… Хотел было, сала кабаньего оставить, ибо отрок приучен был к блюдам мясным, да воспротивился тому Мефодий. Наотрез отказался от пищи животной. С тем и убыл купец, чтоб по весне будущей за сыном вернуться.
Степан сбил из теса дубового полати, коими почти весь сруб занял, и зажили они втроем, все тяготы жизни лесной, скупой на радости малые людские, меж собою поровну разделяя.
Студено стало по утрам, дерева уж совсем голые стояли. Иногда срывался с неба мрачного, нахмаренного снежок крупой. Печурку лесные жители топить стали, отчего приютно и тепло было в хатенке хоть и тесной, да крепкими узами товарищескими наполненной. В это время стал отрок, коего Никитой звали, отдельные слова произносить. В очах его осмысленный блеск проявился. До полудня каждодневно Мефодий с ним занимался: отварами трав поил, молитвы читал да долги беседы вел, растолковывая чего-то. Степан в это время брал волка, с которым весьма дружен стал, и в лес уходил. Грибна была осень и не скупа на дары свои. Степан полну корзину всяких припасов из лесу приносил, да погреб набивал, к зиме суровой готовясь.
Об эту пору и явилася беда великая из лесу дремучего…
В месяце жовтне за Мефодием пришли сельчане из недалекого села Михайловского. Все почему-то мечами опоясанные, с пиками да колчанами с луками и стрелами за спиною. Слезно просили Старца с ними пойти, ибо старосту сельского медведь поломал так, что едва смогли до избы донести его из лесу. Шибко маялся бедолага… Почитаем был староста в селе, и нельзя было его без помощи оставить, оттого и явилися селяне к старцу, пригнав с собою стадо малое, из трех козочек да козла бородатого состоящее.
Они-то и поведали лесным жителям о том, что появились в степу «желтолицые»… Потому и шли селяне в лес числом немалым да с оружием.
- Это кто ж такие? - спросил удивленно Степан, ничего прежде не слышавший о таком народе, как желтолицые.
- Желтые плосколицые людоеды, - за селян ответил Мефодий. – Язычники, богу своему рогатому поклоняющиеся. Берендеями их еще называют, оборотнями. Люди сказывают, что в медведя они обращаться могут, и в обличье медвежьем на людей нападают… В энтим годе по весне в селе Крюковом они всю родину Власа Сироты сожрали. Лишь косточки их нашли…
- Вот-вот, - подтвердил селянин михайловский. – А вчерась у нас двое детишков пропало. На околицу лишь вышли… и сгинули, будто и не было их вовсе… Вы тута смотрите, братцы, они скрозь шастают с шаманом своим Дударом.
- Да ты их видел ли? Желтолицых-то? – спросил Степан, который в своих краях, Диким Полем звавшихся, никогда о таком не слыхивал, чтоб люди людей поедали.
- А то?! – сказал селянин, и передернулся от воспоминания своего жуткого. – Однова разу сам едва ноги унес от них. Тикал так, что от конного желтолицего убег-то. Палицу он мне в спину кинул, так что я потом ишо месяц полный разогнуться не мог. А соседа мово – Микулу, ими со двора скраденного, мы всем селом искали да в речке замоченным нашли, едва живого…
- Энто как же так, в речке замоченным?... – все еще пребывая в полном недоумении, спросил Степан.
- А они пред тем, как съисть человека, в речке али в ручье его замачивают, чтоб, значить, сочнее был.
Степан взглянул на Мефодия, все еще не веря в только что услышанное, но Старец был серьезен, как никогда. Видно было, что весть о желтолицых берендеях всерьез встревожила отшельника.
Старец собрал котомку, уложив в нее травы и мази, необходимые для лечения старосты, и обнялся с товарищами своими, покидаемыми им на срок немалый.
Распрощавшися, Мефодий внимательно посмотрел в глаза Степану и молвил:
- То, Стёпушко, не шутка-прибаутка, о берендеях-то. Сам я их видал в лесу, годов эдак с пять тому. Едва схорониться успел под корягою. Человек пять их было. Шли без шума, ни одна веточка не хрустнула, ни одна травинка не шелестнула. Все в шкурах медвежьих… Да на головах то ль головы медвежьи выпотрошены, то ль вправду в медведя они оборачиваться могут. Не смог я толком разглядеть, ибо ужас животный члены мои сковал, дыханье перехватил… Одно скажу: жестоки они безмерно. Храбры безмерно да жестоки. Оттого и опасны боле, чем звери дикие. Сторожко тута живите, не дайте себя им врасплох застать, коли явятся…
С тем и ушел Старец с селянами…
Степан, чтобы руки да разум занять, в лес отправился жердей нарубить. Волк, было, за ним увязался, да не пустил его Степан, охранять скит велел. А Никите строго наказал молиться, пока он в лесу ходить будет.
Нарубив вязанку жердей, Степан на поляну их принес и снова ушел, ибо жердей много нужно было, чтобы загон для живности приобретенной соорудить. Да только топором застучал, жерди сухи вырубая, волк вдруг примчался, язык в клочьях пены, вывалив.
Смекнул Степан, что беда приключилася в скиту, стремглав сквозь бурелом кинулся. Упыхавшись, на поляну выбежал, топор крепко в руке сжимая…
Под навесом сидели и стояли человек пятнадцать татар в воинском убранстве…
Взглядом выхватив седоусого степняка, Степан поклонился ему, но тот кивнул на молодого воина в кожаном панцире:
- Десятник.
- Кто ты? – спросил тот по-русски.
- Степан, - ответил лесовик. – Живу здеся с отшельником Мефодием и с отроком Никитою.
- Гляди, Степан, - сказал десятник, - в округе берендеи появились. В кочевье нашем, верстах в десяти отсюда уже трое детей пропало и девушка. Мы их ищем. По следу плосколицых до лесу шли, а тут следы их потерялися. Да! Одного мальчика мы в ручье нашли на опушке. Чтобы, значит, полакомиться ввечеру приготовили… Потому знай, Степан, где-то рядом они…
Десятник поднялся с чурбака и кивнул своим наянам.
- Оружие-то есть у тебя? – спросил он, обернувшись.
- Топор вот только, - ответил Степан. – Да вилы трезубые…
Десятник кивнул седоусому. Тот безмолвно отцепил от пояса свою кривую саблю и нож, в кожей обтянутых ножнах, и бросил оружие к ногам Степана…
Наяны безмолвно растворились в чаще, оставив после себя запах конского пота и шкур бараньих.
Степан смахнул пот со лба и шагнул в скит…
Никита, прижухнув словно мышонок, сидел, забившись в угол у двери.
- Испужался, Никитушко? – ласково спросил Степан.
Никита испуганно закивал головою. Из глаз его брызнули слезы. Вскочив на ноги, отрок кинулся на шею Степану…
- Не бросай меня боле одного, дядя Степан! – вдруг залопотал он, захлебываясь слезами. – Уж так боязно мне стало, как татары[1] пришли, так боязно…
- Э-э, да ты заговорил, братец! – опешил Степан, памятуя, что лишь сегодня поутру, Никита едва мог три-четыре слова вымолвить. – Вот радости-то Мефодию будет! Что ж, Никитушко, утирай слезы и айда городить загон для козлятушек!
До темна они провозились у скита, пристраивая к с боковине закут для живности. И лишь когда солнце свалилось за край леса, до пояса вымылись ключевою водой и отправились в скит.
Помолившись, лесовики потрапезничали ягодами с медом, и устало завалились на полати.
Вдруг Степан встрепенулся, что-то вспомнив, вскочил на ноги и вышел на двор. Воротившись, он положил у изголовья нож, а у двери поставил саблю, выдернув ее из ножен. Только после этого, успокоенный, улегся на бок, накрывшись с головою холстиной…
Глава 3
Засыпая, Степан услышал, как скрипнули кожей петли двери, дохнуло холодком. На поляне вдруг сдавленно тявкнул волк… «Неужто Мефодий так скоро обернулся?» Еще была эта мысль в голове, когда кто-то чернее тьмы, телом немытым смердящий, скользнул к нему, навалился тяжелым телом, хватая за руки. Ошеломленный, он позволил схватить их, но вскрикнул Никита, и тогда разом пробудилася в его теле хватка воинска, подзабытая, ужо было, в тихой размеренной жизни в скиту… Ударом колена он отбросил нападавшего, схватив нож, мгновенно откатился с ложа и услышал, как рядом ударил в полати кинжал. Угадав врага по звуку, он ухватил его за руку, рывком вывернул ее и услышал, как рука хрустнула в суставе. Раздался пронзительный вопль. Степан ударил ножом, словно перерезав страшный крик. Рванулся в угол, где продолжал кричать Никита. Выброшенной пред собою рукой натолкнулся на чужого, ощутив сильное тело и тот же резкий, задушный запах. Тут же, без замаха ткнул в бок скользким от крови кинжалом, вызвав короткий смертный стон, круто оборотился, прижался спиной к стене, выставил вперед нож.
- Тихо, Никита, замри! – и, сдернув отрока на пол, под полати отскочил в сторону, ближе к выходу, опасаясь удара на голос. И заметил, как мелькнула в смутном проеме двери человеческая фигура, выбегая из скита. Пока Никита лежал на полу, он мог бить всякого, кто приблизится, не гадая, - тут его преимущество пред врагами. Никита молчал, тихо шмыгая носом. Ничем не проявляли себя и нападающие. Степан ждал, весь напружиненный, боясь громко дышать: враг мог таиться в одном шаге. Застонал раненый... Грубые приглушенные голоса раздались за дверью,