Елена Викторовна тоже засмеялась. Но посоветовала:
— Тётя Даша, ноги не застудили бы.
— Эх, милая Леночка, ничего им не сделается! А занедужу — своя ведь власть в городе, не германская! Антохин быстро поправит…
По лесной дороге к Ерохину полю шли, наверное, сотни две женщин — в пёстрых кофточках и платочках, и старые и молодые.
Вместе с ними ребятишки. Вчера под плуг, который тащили по земле на длинных постромках сами женщины, засеяли семенами ржи два поля. Теперь шли сажать картошку на дальнюю, Ерохину загонку…
«Много ли надо человеку для счастья? — размышляла Елена Викторовна, шагая рядом с Дарьей Михайловной Вавиловой. — Почувствовать на щеке ласкающую теплынь солнышка, пройти босиком по росной траве, посмеяться чьей-нибудь задорной выдумке. Всё это, конечно, радость. Но человеку нужно такое счастье, чтобы — на всю жизнь! А оно возможно только без войны».
В последнее время мысли Елены Викторовны были устремлены к будущему. Она думала о том времени, когда снова встретится с сыном и мужем. Коля жив. Это она знала из радиограммы, которую передал Михаил Алексеевич. Но сердце матери всегда беспокойно. Всегда в тревоге до той поры, пока она своими глазами не увидит своего ребёнка, не проведёт рукой по его лицу, не прижмёт к груди.
Елена Викторовна старалась скрыть своё беспокойство: любой дедковской семье сейчас несладко, у всех общая печаль, потому-то Елена Викторовна старалась сделать всё, что могла, чтобы помочь людям.
Засеять поля, чтобы по осени собрать урожай, — тоже было частью её хлопот. Зерно по горсточкам, по крохам принёс каждый двор. А теперь в узелках и мешочках, которые несли женщины, — картофельная кожура.
Никогда не высаживали в землю очистки. Заранее готовили отборные клубни. Но ведь и не было раньше такого, чтобы картофельную кожуру перемывали и варили из неё похлёбку, пекли лепёшки.
Срезали хозяйки кожуру и задумывались: потоньше или потолще? И делили порой картофелину надвое — в чугунок и в мешочек: свой ведь огород, общий для всего Дедкова, надо засеять!
Засверкали в поле лопаты. Елена Викторовна кивнула Зинаиде, которая вскапывала грядку рядом, и затянула:
Распрягайте, хлопцы, коней…
Зина и ещё несколько девушек подхватили:
Да лягайте почивать.
А я выйду в сад зелёный,
В сад криниченьку копать…
Взлетела, поплыла над цветными платочками и косынками песня, вобравшая в себя русские и украинские слова.
— Тпр-ру! — осадил среди поля повозку Мишка Капусткин. — Калачёв коня выделил! Сейчас его в плуг — и только успевай за мной!..
Обрадовались, зашумели женщины. Подбежала Зинаида:
— Давай вдвоём! Я тоже умею за плугом…
Мишка, рассупонивая хомут, оглянулся.
— Зишь, дай честное пионерское… Только никому… К нашим партизанам из Москвы подмога идёт, целая бригада! А это побольше полка, побольше дивизии… Мне по секрету сказали…
— Серёга? — догадалась Зина.
Капустка заёрзал глазками по сторонам. Эх, не умел Капустка кривить душой, покраснел от волнения.
«Вот так с Серёгой частенько: сначала сделает, а потом уж подумает».
Зина вспомнила, как перед войной они всем классом ходили на экскурсию на стекольный завод. Вошли и замерли: такое вокруг разноцветье, будто в цех радуга спустилась. Берут рабочие на кончик трубки капельку расплава из бушующей печи, чуть качнут резиновой грушей, подавая воздух, и вытягивается, растёт на глазах то шар, то ваза, то графин. И цвет какой хочешь: зелёный, золотой, белый с голубым оттенком…
Все стояли как зачарованные. А Колька в рифму сказал: «Стекло влекло…» Эти слова он, конечно, потом в свои стихи вставил. А вот Серёга, тот так загорелся, так его стекло «увлекло», что на следующий день не пришёл на уроки и объявил: решил идти выдувальщиком стекла на завод. Только Анатолий Игнатьевич Матрёнин убедил Сергея, что на рабочего тоже надо учиться и волшебство профессии — это ведь годы и годы знаний, упорного труда. Дошло до Серёги. Поскрёб затылок и вернулся в класс.
Теперь, наверное тоже не подумав как следует, сообщил новость Капустке.
Нет, Серёга не болтун: новость и впрямь счастливая. Как её от друзей убережёшь, если она птицей рвётся? И Мишка не сберёг. На тебе — при всех под «честное пионерское» и брякнул!
Зинка обеспокоилась. Шикнула на Мишку:
— Это ж военная тайна! Разве можно, чтобы все знали?
Но тайна уже стала общей радостью. И шумело, ликовало от этого известия поле.
Только не в нужный час привёз Мишка свою тайну. Ещё звенели над рядами работающих радостные клики, а в воздухе уже нарастали, полнили его до краёв — от неба до земли — другие звуки.
— Ой, гляньте-ка! — вскрикнул кто-то из женщин.
И тут же чёрная, стремительно растущая тень длинного, вытянутого самолёта зависла и пошла снижаться, жадно стремясь накрыть всё внизу.
Гр-р-р-ы!.. — шугануло над головами ветром, смрадом, и уже впереди, там, где начинался город, выросли друг за другом три похожих на тополиные пирамидки чёрных смерча.
Ба-ба-бах!.. — донеслось от этих чёрных, устрашающих тополей.
— Город бомбят, ироды!
Женщины бросились к опушке леса, где у каждой остались какие-то вещицы, сброшенные фуфайки, кофты. А им навстречу неслась новая, такая же, как и первая, косая тень.
Воздух вспороло. Будто кто-то высоко над головами рванул за края само небо, и оно, точно огромный холст, лопнуло и пошло, пошло рваться с трескающим, дробно-хлопушечьим звуком.
— Гады, гады!.. Ой, больно, ой, смертушка моя! — раздался чей-то вскрик.
Зина ткнулась лицом в свежую борозду за плугом. Но тут же поднялась и схватила под уздцы костлявого мерина. Конь, поднявшись на дыбы, рухнул на спину и, выбрасывая вверх длинные ноги, заржал, изо рта показалась пузырящаяся розовая пена.
— Уходите в лес! Все — в лес! — распорядилась Елена Викторовна.
Женщины, перескакивая через рытвины, бросились в ельник.
— Дарья Михайловна! Что же вы? Разве можно искать сейчас галоши? — подбежала Зина к бабушке Вавиловой. — Быстро за мной!
Они добежали до первых берёзок и притаились за деревьями. В поле, на том самом месте, где корчился коняга и недавно были люди, с тяжёлым стоном оседал чёрный столб дыма и земли.
Капустка вскочил на ноги и кинулся через кювет.
— Куда?! Назад! — успела схватить его за плечо Зина. — Нет уже коня, нет его!.. Давай помогать раненым. Всех быстро к Антохину, в больницу…
Она отбежала от Мишки, оглянулась. Он лежал, ткнувшись лицом в мох. Плечи его вздрагивали. А пальцы, посиневшие в суставах, судорожно перебирали верёвочные, немало послужившие вожжи.
ОДИН НА ОДИН
Фролов осмотрел посты и вернулся в блиндаж. Здесь его уже ждало свежее молоко. Женщины подоили коров и принесли кувшин командиру отряда. Фролов припал к прохладной, запотевшей изнутри кринке и жадно сделал несколько глотков.
Какое чистое, ясное утро! Он вышел из блиндажа. На скуластом молодом загорелом лице обозначилась улыбка. С хрустом потянулся, согнул руку — под гимнастёркой проступили упругие мускулы. Приятно чувствовать себя сильным.
Сбылась мечта двадцатидвухлетнего лейтенанта: он снова в строю. И командует целым партизанским отрядом, как Журкович.
А осенью сорок первого, всего несколько месяцев назад, он отступал в Брянских лесах со взводом, от которого уцелели только он и сержант Романов. Оружия не бросили. Так, настоящими солдатами, и пришли к партизанам. Обоим хотелось тут же снова в бой. Но Калачёв распорядился их судьбой по-иному: нужны были люди в помощь Ивану Фридриховичу. Они нацепили на рукава полицейские повязки, стали разведчиками.
Скрывать перед фашистами, кто ты есть на самом деле, нелегко. Но тяжелей замечать устремлённые на тебя ненавидящие глаза своих же, советских людей! Теперь с особым, подчёркнутым уважением улыбаются дедковцы при встрече с лейтенантом. Вот и молоко несут ему, и лепёшками, кто напечёт, угощают…
Фролов услышал неожиданный грохот над головой, глянул в небо… «Мессершмидты»!
Едва он добежал до линии обороны и прыгнул в окоп, как метрах в пятидесяти стали подниматься на бугор фашистские мотоциклисты. На всей скорости они разворачивались, выскочив из колясок, тут же окапывались. А следом за мотоциклистами валила и валила пешая солдатня.
«Откуда они прорвались?» — лихорадочно пронеслось в голове Фролова.
Ещё вчера разведка доносила: гитлеровцы собирают силы под Любезной. Туда спешно перебросили отряд Журковича. Почему же они начали наступление здесь, со стороны вроде тихого, неприметного посёлка Старые Рубчи?
Но выяснять было некогда. Бессмысленно было сейчас ломать голову, когда, рассыпавшись цепью, на партизанскую линию обороны шли немцы.
Они шли во весь рост, словно считали, что в окопах нет партизан. Окопы в самом деле молчали. Ещё десять, ещё пять шагов…
— Огонь! — крикнул Фролов.
И точно на стену натолкнулись фашисты — так дружно ударили по ним партизаны. Оставляя раненых и убитых, фашисты бросились наутёк.
— Что, съели? — обрадовался Фролов. — Сунетесь, ещё дадим!
И он побежал по траншее к крайнему, огибавшему лесок участку обороны. Там бился с фашистами взвод Романова.
Навстречу метнулся боец в разодранной чёрной косоворотке. Глотая воздух перекошенным ртом, показал в сторону поляны:
— Броневики!.. За лесом — бронемашины…
Фролов схватил бойца за локоть и повернул назад:
— На место! В окоп!
Оставляя за собой грязно-бурый хвост пыли, двигались одна и следом вторая бронемашины.
У Фролова перехватило дыхание, и он нервно выплюнул горячую, тошнотную слюну.
«Ничего, ничего… — плотно сжал широкие скулы. — Подпустить ближе… И тогда…»
Только теперь он оглянулся и увидел Романова. Тот сидел на дне окопа, и тонкая струйка крови сочилась из виска. От всего взвода оставалось лишь с десяток бойцов.