Глаза Ивана Фридриховича потемнели.
— Может быть, и так, Никифор Евдокимович… Может быть, из настоящих шкурников они сделали бы и фабрикантов, и баронов-помещиков. Как до революции. Но только советскому народу они другое готовили. Видели на запасных путях товарный эшелон? Фашисты его пригнали в Дедково, чтобы увезти наших людей к себе в Германию. И там не коммерсантами, а рабами сделать!.. Вовремя мы освободили город…
Ревок положил паяльник на стол и выпрямился.
— Послушайте и, пока идёт война, не забывайте слов, которые написала домой в Брянск девушка Оля Романова. — Ревок вытащил из кармана письмо. — «Здравствуйте, родная мама, Таня, Люба, Надя. Нас загнали на два дня в концлагерь в Урицком посёлке возле Брянска, под конвоем, как пленных. Потом 12 дней везли. Хлеба по дороге не давали. Что я взяла с собой, то нам пришлось есть вдвоём с Марусей… По приезде в Германию была устроена торговля нами, и нас брали кому сколько угодно, как рабов. Куда продали Марусю, не знаю. Работаю с 6 часов утра дотемна. Надо мной здесь смеются, а я плачу… В общем, мама, меня продали навечно рабой…»
Ревок поднял глаза от письма:
— Это мы напечатаем листовкой, чтобы все-все люди, которые пока томятся под фашистами, знали правду… А теперь пора, товарищи. Пора радио включать. Журкович, бери-ка Вавилова да покажи ему, как укрепить на столбе репродуктор. Обязательно надо до «Последних известий» успеть…
… Длинная четырёхгранная труба репродуктора висит высоко, так, что люди, останавливаясь, задирают голову. И Колька смотрит вверх — на эту трубу и на Серёгу.
— Ну, пошли? — Сергей соскользнул со столба. — Радиоузел наш посмотришь.
Коля щупает в боковом кармане куртки сложенные вчетверо оттиски «Народного мстителя».
— Не могу сейчас… Мы вместе с Краюшиным придём… после… Честное слово, вот только тираж отпечатаем.
Серёге хочется подойти к Кольке, крепко пожать ему руку и сказать: «Ты настоящий парень, Колян… Тихий с виду. А настоящий…»
Но вместо этого он уже на углу оборачивается:
— Приходи в любое время. А в шесть часов обязательно слушай — на весь город будем транслировать Москву.
КАК ГОТОВИЛСЯ ПОДАРОК…
Столько событий произошло за последнее время! Одно за другим. Что ни день, то новость.
Коля полез за шкаф, вытащил оттуда рулон выцветших листов, на которых делал выписки из стихов, и сшил себе маленькую тетрадку. Всё равно на этой бумаге, в подтёках и кляксах, даже объявления не напечатаешь. А для дневника и стихов книжка в самый раз.
Первую запись Коля сделал 6 марта:
«Будет торжеств. вечер, посвящённый 8 Марта, и я решил подарить М. книгу.
Ура! С. всё-таки взяли туда, куда он так рвался. И по заслугам! Он уже ушёл на ответств. задание с Н. Е. Ж.
З. сообщила, что к нам в Д. прибыл воен. корреспондент центральной газеты. Обязательно надо его увидеть».
Коля экономил бумагу, потому и писал так кратко. А имена заменял буквами, потому что была война — мало ли кому могут попасть в руки его записи.
Но эти события стоят того, чтобы сообщить о них более подробно.
Итак, сначала о празднике и подарке. Все праздники хороши. Восьмое марта — особенно.
Обычно в этот день ребята приходили в школу подтянутые, торжественные. Девчата — именинницы — прыскали, видя, как они прячут за спиной подарки.
В этот день считалось обязательным срезать дома фиалки, если у кого расцвели, и принести вазон с геранью на учительский стол. И конечно, всем — и девчатам и учительницам — написать поздравления.
Папа и Коля в этот день дарили маме какую-нибудь красивую вещь. В последнее Восьмое марта перед войной преподнесли ей хрустальную вазу.
А гулянья какие бывали Восьмого марта! В школе — торжественный вечер, в городском Доме культуры тоже. Днём катание на лошадях.
Мама очень любила самое начало весны. Бывало, вернётся из школы, сядет с Колей у окна и рассказывает:
— Вон, смотри, птичка. Самая неприметная вроде, а как разголосилась, что твой соловей! Скок-скок… Трель-трель… Это овсянка. И поёт она, вот послушай: «Покинь сани, возьми воз».
— Мам, — тихо спросит Коля, — ты об этом в книгах читала?
— Об этом примета народная говорит. Вот сейчас птицы отведали первой талой воды-снежницы и оживились. Снежница целебна для всего живого. Смотри, герань на подоконнике и та пышнее в рост пошла. А почему? Я её снежницей напоила.
Сколько знает мама примет, связанных с первыми проталинами, первым ручейком, первым пушистым барашком на вербе… И месяцы она называет по-своему. Март — протальник, апрель — снегогон, май — травень…
И нынче март такой, будто никакой войны нет: небо синее и высокое, и на нём, точно паруса сказочных кораблей, пышные белые облака. Зимой никогда не бывает ни таких облаков, ни такого бездонного неба. А будет ли радостным и весёлым, как прежде, Восьмое марта?
Мама сказала, что в Доме культуры будет вечер. Калачёв поручил ей сделать доклад. И не одну уже ночь сидит она с коптилкой, что-то пишет.
Колю осенило: «А что, если набрать красивыми буквами и напечатать праздничное поздравление маме? И лучше в стихах».
Но он тут же отбросил эту мысль. Не имеет права расходовать на личные затеи общественную бумагу. И потом, сейчас все в равном положении — и мама и все-все женщины.
Подарок сам пришёл в руки.
За два дня до праздника в типографию заглянул Антохин. Поздоровался. С любопытством пробежал свежий номер.
— Молодцы, правильно делаете, что каждый день даёте сводку о событиях на фронте: важнее её для наших людей сейчас ничего нет.
Потрогал пальцем набор, сказал, что такова уж привычка хирурга — всё пощупать своими руками. Потом подошёл к Коле, склонившемуся над наборной кассой:
— Тут у меня одна вещица есть… В общем, академическое собрание сочинений Пушкина. — И Семён Михайлович, развернув бумагу, положил перед Колей книгу в красном переплёте с серебристо-синим обрезом.
— Издание Венгерова! — не открывая книги, уверенно заявил Краюшин.
— Как угадали?
— Семён Михайлович, дорогой, я же печатник…
— Понимаю, понимаю, — улыбнулся доктор. — Я спросил потому, что много моих книг, так сказать, без моего на то соизволения ходило до войны по городу. — И, заметив, как дрогнули длинные Колины ресницы, сам смутился. — Нет, нет, Коля, я не про тех, кто брал книги на чердаке. Моя Лариска много раздала. Даст почитать и забудет забрать. А книги надо ценить! Правда, товарищ Краюшин?.. Так я буду рад, Коля, если ты вот этого Пушкина подаришь маме Восьмого марта.
Семён Михайлович надел шапку, поманил Колю к порогу:
— О том, что я чердак помянул, Сергею Вавилову ни слова… Сейчас не это главное… Важно, что́ в человеке в конечном итоге берёт верх — дурное или доброе.
…И ДРУГОЙ ПОДАРОК
Солнце опустилось за лес, и стало холодно не на шутку. К тому же Серёга два раза оступился в спрятавшийся под сугробом ручей. Валенки залубенели, по всему телу побежал покалывающий холод.
Теперь партизаны лежали в снегу. Ни пробежаться для согрева, ни даже встать нельзя. Метрах в сорока — железная дорога. По полотну каждые полчаса взад-вперёд проходит фашистский патруль. Пройдут не спеша, остановятся, посветят зажигалками, прикуривая сигареты, и снова — шарк-шарк по шпалам…
Журкович приложил рукавицу ко рту и шумно дышит, согревает посиневший нос. Ушанка надвинута на самый лоб — знать, доходит холод до головы, обритой в больнице.
Третий — дядя Егор, приятель Серёгиного отца, свернулся клубочком, притулившись спиной к сосенке, и то ли дремлет, то ли задумался глубоко.
Медленно тянется время. Вон и звёзды высыпали, кругом тихо-тихо. В Дедкове, наверное, люди ложатся спать. И фашисты на станциях, в своих бревенчатых дзотах, наверное, разуваются, потягиваются.
Но должны же идти по железной дороге поезда! Хоть бы один! Огромный, гружённый танками и пушками, с вагонами, набитыми солдатнёй. Эх, сейчас бы один такой составчик!..
Серёга проваливается в дрёму и тут же, ошарашенно глядя по сторонам, привстаёт на колени.
— Не выспался у бабки на печи? — ворчит Журкович. — Слушай! Кажется, идёт…
И в самом деле из-за поворота доносится ритмичное постукивание, будто кто-то стучит о наковальню молотком, обёрнутым тряпкой. Потом тряпка как бы сползает, и уже бьётся, грохочет железо о железо.
Дядя Егор тоже слушает, приложив для верности ладонь к уху. Поезд?..
И вот вырывается, выпятив грудь, как бегун, готовый разорвать финишную ленту, шумный, тяжело дышащий паровоз. Перед ним две платформы. На тот случай, если партизаны подложат обычную мину, которая срабатывает от первой же тяжести, придавившей её. Но у партизан мина с дистанционным взрывателем. Надо пропустить платформы, паровоз и, только когда состав вползёт на заминированный участок, крутануть ручку электрической машинки, и весь эшелон взлетит на воздух.
Серёга обхватил автомат, резко обернулся, чтобы точно рассчитать, сколько метров придётся бежать по подлеску до густого сосняка, где они оставили лыжи.
«Только зажужжит, только взвизгнет адская машинка — рывком в лес!..» — подготавливает себя Серёга.
Он привстал, обхватил автомат.
«Ну, раз-два…» — считает Сергей и, не досчитав до пяти, срывается с места, потому что взвизгивает, жужжит в руках Журковича электрическая машинка. Серёга продирается через ельник и недоуменно оборачивается: взрыва нет!
Он возвращается туда, где остались Журкович и дядя Егор, и в это время, обдавая грохотом и лязгом, уползает в темень последний вагон.
— Что случилось? — спрашивает Серёга.
— Взрыватель электрический отказал, чёрт его дери!..
Как же теперь? Неужели встать — и домой? Наверное, каждый из троих задаёт себе сейчас этот вопрос.
Снова тянется время. Прошёл патруль: вспышка сигареты, сдавленный, спрятанный в воротник шинели смешок…
— Придётся менять запал на ударный, — разводит руками дядя Егор.
— Сам же знаешь, это не то! — сердито говорит Журкович. — Первые пустые платформы взорвутся, а состав будет цел…