Гридин не сомневался, что он, конечно же, сумел бы угадать истину. Он бы и страх в их глазах разглядел и сумел бы ошеломить лазутчиков словами о знакомстве с Гумнером, Бенинсоном и Энгельгардтом. Или спросил бы сурово: «А не состоите ли вы в родстве с Пророковым, тем самым, что подносил хлеб-соль Наполеону?»
О, память! Не напрасно же она хранила эти имена, как оружие к часу, когда решалась судьба злодея, и должно было возвыситься отечество, получив за все страдания свои наивысшую сатисфакцию в виде прекрасно исполненной и полной победы!
Гридин отчетливо видел, какие были бы у лазутчиков лица, когда после его расспросов и предупреждений, что если за их словами стоит обман и весь ход последующих событий будет обратным тому, о чем они принесли весть, то истреблены будут не только они, но и все их семейства. После чего, был уверен он, лазутчики непременно упали бы на колени и во всем ему открылись. Конечно, он никогда бы не посмел исполнить свою угрозу, но высказать обязан был несомненно, зная, как сильна любовь этого племени к своим домочадцам…
Тут Гридин ясно вспомнил вдруг, как Бенинсон предлагал ему взятку и как ловко, осознав оплошность, не меняясь в лице, заговорил совсем о другом. О, коварное племя с ласковыми глазами и приветливыми улыбками! Отчего же не подумал он тогда, что такие они во всем? А уж в самом главном — определенно. Он, Гридин, конечно же, заслужил самого сурового порицания ото всех, кто когда-то доверился ему, посылая в то, годичной давности путешествие, и когда он, собрав воедино разрозненные свои впечатления, так и не мог ответить на вопрос, какое же из них главенствует. Немудрено, что записка его потерялась в канцелярии и вряд ли была прочитана императором из-за отсутствия в ней озарений. Ведь главная особенность сего маленького племени, лишенного божеского покровительства, в том состоит, что во все прошедшие времена всегда на земле имелось место, на которое со всех сторон были обращены их взоры. То были и Рим, и Африка, и Испания, и Нидерланды… Теперь же, несомненно, — Париж. Вот мысль, с которой он, Гридин, обязан был и начинать, и заключать свое послание. Вот почему едва случилось в Париже — тут же возмутилась и Польша, а рядом с поляками встали и евреи. Так ведь потому и встали, что все от одной цепочки… И можно только предполагать, какие еще неожиданности откроются, когда станут известны причины, по которым Витгенштейн опоздал со своим войском прибыть к Борисову.
В душе Гридина не было яростной злобы, а было одна только горькая обида. Если бы те, к кому он теперь так спешил, открылись ему, то вредно было бы их казнить. Какой бы исход дела у Студенки ни произошел, место им было в следственной комиссии в Петербурге. Чтобы каждое движение души, каждая тайна их были бы прояснены, а государственные мужи на сто, а то, может, даже и на двести лет вперед знали бы, как им следует жить дальше с этим племенем. Уж коли провидению было угодно, чтобы вместе с Польшей империя Российская, сама того не ведая, приобрела в евреях столь опасных противников…
Но ведь все могло быть и иначе?! Не обнаружились в евреях противники. Что ж, и тогда тоже, прежде чем перемещать войска к Шебашевичам, Чичагову надлежало услышать от Гридина: «Ваше высокопревосходительство, Павел Васильевич, все подтвердилось!» Вот роль, которую Гридин обязан был исполнить, но не исполнил…
В тот час, когда Гридин передавал поводья лошади выбежавшему встречать его жандарму, из Шебашевичей выехал Чичагов, чтобы поставить штаб свой в деревне Стахово…
Глава XIV
Хозяин хутора хорошо знал обоих братьев. Особенно Гумнера, у которого не раз бывал на лесопильне по надобности, всегда удивляясь той легкости, с которой бревна рассыпались на доски. Его расположение к братьям передалось и жандармам, которые их стерегли. Однако лица жандармов сразу же окаменели, когда началась канонада совсем не оттуда, где ее ждали. Хозяин предположил было, не глядя на испуганных братьев, что подошли российские войска с намерением взять Борисов.
— Или же сами французы желают уйти из него, — сказал один из жандармов.
— Но разве такое возможно? — заглядывая поочередно всем в глаза, проговорил Гумнер.
Когда же во двор въехали всадники, Бенинсон и Гумнер немедленно были уведены от общего стола, за которым они сидели вместе со всеми, и заперты в горнице. Молодой жандарм, перед тем как запереть за ними дверь, только и промолвил: «Бедааа».
— Беда, беда! — тихо произнес и Бенинсон. — Боже мой, Берэлэ, зачем ты здесь?! Как я тебя просил! Что я наделал! Почему я не смог прогнать тебя? Прости, меня, Берэлэ…
— Брат мой, не надо так себя убивать, еще ничего не известно, — спокойно возразил Гумнер. — Все еще только началось… И кто знает, зачем приехали сюда эти люди. Может быть, совсем по другому делу.
Когда перед Гридиным распахнули дверь в горницу, он с изумлением узнал в лазутчиках старых своих борисовских знакомцев. «Вот оно даже как!» — прошептал он потрясенно. Несмотря на военный мундир, братья сразу же узнали Гридина.
— Господин Гридин! — воскликнул Бенинсон. — Сам Бог направил вас сюда. Мы с братом пребываем в очень большом затруднении, и нам необходим заступник…
— Георгий Иванович, о-о… — выдохнул и Гумнер.
Гридин сухо велел братьям сесть к столу, который следом за ним внесли жандармы.
— Ставлю вас в известность, — сказал Гридин, — что я имею поручение провести над вами дознание в деле о государственной измене.
— Клянусь вам жизнью своих детей… — горячо начал было говорить Бенинсон.
Но Гридин прервал его:
— Предупреждаю вас, что никаких клятвенных уверений слушать не буду и не желаю. Вам следует отвечать только то, что спрашиваю.
— Да, да, да, я понимаю, — пробормотал Бенинсон, — мне всего лишь хотелось помочь…
— Вы и помогли, — не сдержал холодной усмешки Гридин.
— Ах, господин Гридин, я по вашим глазам вижу, как плохо вы о нас теперь думаете. Раньше были совсем другие глаза.
— По долгу службы обязан я верить только самому себе и слушать ответы, — отрезал Гридин. — Какое известие желали вы передать адмиралу Чичагову, когда спускались к воде?
— О том, что переправе французов надлежит свершиться в Ухолодах.
— Не смотрите так на моего брата, — сказал Гумнер, — он говорит правду.
— Кто же передал вам, господин Бенинсон, сие известие?
Гридин словно бы и не слышал Гумнера. Он уже не верил ни одному их слову.
— Маршал Удино собирал у себя всех уважаемых лиц города и сказал через переводчика, что поелику невозможно скрыть, что армия будет уходить на Минск через Ухолоды, то смертью будет караться каждый с семьей своей, кто донесет об этом Чичагову.
— А вы, стало быть, поверили, — сквозь зубы проговорил Гридин, — и тут же побежали к реке.
— Нет, тогда никто и не подумал, что Удино может говорить правду. Но потом ее случайно повторил один офицер из гвардии императора. Он встретил меня на улице и стал говорить со мной по-еврейски. Оказалось, что французский еврей. В больших чинах, но этого вам не надо… извините. С ним был мешочек, а в нем талес[18], он мне показал… Просил, когда закончится битва в Ухолодах, помолиться за его душу, — голос Бенинсона все более твердел.
— И это все?! — быстро спросил Гридин. — Когда-нибудь прежде вы знали этого человека? Хотя бы как меня. Без мундира. Или, может быть, от кого-нибудь слышали о нем? Или вам было сообщение, что будет день, когда к вам подойдет человек… Вот это вам было кем-нибудь сказано?
— Какой еще человек и кем было сказано?! — вскрикнул испуганно Бенинсон.
— Не надо отвечать таким криком, а кем было сказано, у вас и спрашиваю. К примеру, и вы сами, и дети ваши, и даже родительница отменно по-русски говорите, а вот соплеменники ваши о чем не скажут, так все с кривлянием. Ведь кто-то выучивал вас?
— Боже мой… — раскачиваясь с закрытыми глазами на скамье, простонал Гумнер.
— Дед наш, мельник, который жил на Украине, в доме по-русски любил говорить, а мы научились от матерей наших, — упавшим голосом проговорил Бенинсон. — Был и еще один родственник, который учил нас грамоте, но только понять не могу, зачем вам это надобно?
— Для общего понимания, — с трудом сдерживая раздражение, сказал Гридин. — Что же родственник ваш и теперь в Борисове?
— Да он уже лет десять как умер.
— И что же… он всегда жил в Борисове?
— Нет, ему долгие годы пришлось и в Москве жить.
— Он, стало быть, имел особое благоволение?
— Ему не требовалось. Он, когда в Москве жил, был православный.
— Как это… был? Хотя, нет, я о том после спрошу… Зачем же он из Москвы обратно в Борисов приехал? — с нетерпением спросил Гридин.
— Несчастная судьба, господин Гридин, — вздохнул Бенинсон. — Жена умерла, дети выросли и сильно его стеснялись.
— Говорят, что тех евреев, кто крест на себя надевает, вы проклинаете на веки вечные. Верно ли? — с усмешкой спросил Гридин.
— Не то чтобы проклинаем, но как бы ничего о них больше не знаем, поскольку они по своей воле от веры отцов ушли, — возразил Бенинсон.
Голос его снова окреп.
— Тогда отчего же про родственника вашего, который в Москве жил, вы сказали, что он был православным? А потом нет?
— Никак не пойму, о чем меня спрашиваете, — хмуро проговорил Бенинсон. — Родственник тот — родной брат рэб Иосифа. Помните рэб Иосифа?
Гридин кивнул головой.
— После того, как вся его жизнь разломалась, ему только и оставалось, что умереть или в свою старую веру войти. Вот он в старую веру и вошел.
— А что, господин Бенинсон, его дети? Вы-то видели их когда-нибудь? — спросил Гридин, поднявшись и прохаживаясь вокруг стола.
— Когда в Москве по делам был, то видел одного его сына. Приходил к нему с известием о смерти родителя.
— Что же подвигло вас?
— Как же можно о детях не подумать при таком несчастии! Какой бы разлад ни случился, но смерть выше, — сказал Бенинсон.