Квитковский онемел, а подоспевший вовремя Федор передал Гридину поводья… Гридин снова поскакал к Студенке. Теперь уже покидая Борисов навсегда…
Глава XIX
Ранней весной 1813 года в чистом и не тронутом войной городке, в Пруссии, в честь русских офицеров бургомистр давал бал. Играл небольшой оркестр. Несколько пар кружилось в танце. Среди офицеров был и Гридин. Одна из девушек не сводила восторженного взгляда с лица Гридина, и он это заметил. Он подошел к девушке, чтобы пригласить ее на танец, даже успел протянуть руку, но вдруг узнал в только что вошедшем офицере своего брата Владимира. С криком «Владимир!» он бросился к нему через весь зал. Братья шумно обнялись. Музыканты перестали играть… Все вокруг, и гражданские, и военные, с восторгом наблюдали их встречу и желали знать, кем приходятся эти два счастливца друг другу. Быстро узнали, что братья. Георгий повел Владимира за собой, и пока они шли через зал, все вокруг радостно их приветствовали. Слышались голоса: дер Брудер, дер Брудер… Гридин привел Владимира в небольшую комнату, где был диван и стоял стол с вином и фруктами. Они наполнили бокалы и жадно выпили за встречу.
— Георгий, душа моя, ведь мы с тобой даже больше, чем единокровные братья, — воскликнул Владимир, — а сколько годков ничего друг о друге не знали. Нехорошо. Будто бы провалились куда. Неужели для того лишь, чтобы о тех годах память очистить, будто бы их и не было совсем? Поверить в то не могу. Да и зачем ее очищать? Ведь славное было время. О, Георгий, знал бы ты, как у меня тогда о тебе душа болела… Подожди, не перебивай, пока всего не скажу. Как я у тех стряпчих плакал и молил: отпустите брата моего, без злого умысла, говорил, юноша дело свое совершил, не ведал, что делал, когда буквы выводил, я, я во всем виноват, меня и казните. Услышал Бог мои молитвы. Сохранил тебя. Вон ты какой стал. В мундире и при орденах…
— Так ведь и ты тоже в мундире и при орденах. И тебя Бог миловал. И еще спасибо брату нашему Петру Прокофьевичу, что помнил, где мы с тобой пребываем, и незамедлительно, едва обстоятельства сменились, вытянул нас из крепости…
— Ох ты, Господи, Боже ты мой, прости меня, Георгий, но менее всего желал бы я слышать чего-либо про Петра Прокофьевича. Не он ли тот листок узнал, от которого в бешенство вошел император и в крепость нас спровадил? А то, что вытянул потом, так после погибели, которую императору учинили, все ворота перед нами и сами распахнулись бы.
— Распахнулись бы, да не в срок, а он тотчас распахнул, — с суровостью в голосе проговорил Георгий, и, смягчившись, добавил: — Нехорошо ты о брате с небрежением. Тем паче, понимать надо, что он при исполнении был… служба ему так велела, а ты, Владимир, ожесточился в сердце своем… Обидно мне это понимать.
— Ничуть и не ожесточился. — Владимир был и расстроен и растерян. С удивлением вглядывался в лицо брата. — И зла ему не желаю. Только видеть не хочу. Мало ли кого я видеть не желаю на этом свете. А вот тебя — другое дело. Тебя всегда видеть хотел. — Владимир улыбнулся. — Ежели думаешь, что я озлоблен после того, так ты это напрасно. Ежели б не война, так бы и жил безвылазно в деревне. Вот где я счастлив был без меры с молодою женою и тремя сыновьями, крепкими, как молодые дубки. А как весть о войне пришла, собрал ополчение из своих крепостных, многих из коих потерял по дороге сюда. Теперь решил, что, кто из них живой останется, всем вольную дам. А вот ты меня озаботил. Слышал я, что давно женился, а детей все нет. Почему так? Извини, брат, что спросил.
— Будут еще дети, без них не останусь, — с деланной легкостью проговорил Гридин, начиная испытывать неловкость и тяжесть в разговоре. — Были недомогания у жены, однако теперь излечилась. Ты, брат, тоже меня извини за Петра Прокофьевича. В одном департаменте служим. Я так тебя понял, что как из крепости вышли, ты злобствуешь против него. А как ты объяснил, то и говорить не о чем. — Владимир, пока Гридин говорил, опять наполнил бокалы. Выпили и Георгий с хрустом надкусил яблоко. Из полуоткрытой двери слышалась музыка, мелькали танцующие пары. — Ты с какой армией сюда пришел?
— С Витгенштейном… — начал было говорить Владимир, но замолчал, едва увидел пренебрежительную улыбку на губах Гридина. — Что-то сказать хочешь?
— А я шел с Молдавской армией. Большой конфуз у нас был на Березине, когда Бонапарта поймать не смогли. Витгенштейн никак не желал к тому месту подходить, где французы переправу навели.
— Как это не желал?! — воскликнул Владимир с горячностью. — Пройти невозможно было. Я сам в авангарде дрался. Не говори, чего не знаешь! А вот то, что Чичагов северный фланг французу открыл, про то теперь любой солдат знает. Хочешь, стишки прочитаю, которые у Турского пели?
Гридин кивнул головой.
— Тогда слушай:
Вдруг слышен шум у входа.
Березинский герой
Кричит толпе народа:
«Раздвиньтесь предо мной».
«Пропустите его, — тут каждый отвечает. —
Держать его грешно бы нам.
Мы знаем, он других и сам
Охотно пропускает».
— Каково, а? — Веселым смехом залился Владимир. — Сам-то ты, Георгий, где в тот час дрался?
— На той переправе и дрался, — не очень уверенно ответил Гридин.
Ему было неловко, что пришлось говорить без подробностей. Еще захотелось спросить, а был ли Владимир потом на той переправе, но отчего-то не спросил. Владимир заметил новую перемену в лице брата и, наклонившись к нему, тихо проговорил:
— А про то, что Бонапарта упустили, ты, брат, не печалься. Нельзя нам было сажать его, как Пугача, в клетку. — И еще тише добавил: — Никак не заслужил он у нас, русских, такого обхождения, ежели б мы схватили его на Березине.
— Можно ли такое говорить, Владимир? — тоже тихо произнес Гридин. — В толк не могу взять, к чему слова твои.
Во все время беседы братьев в комнату часто забегали девушки, разгоряченные танцами. За диваном стояла большая чаша с водой. Они ополаскивали лица и, приподняв платья, испуганно глядя вокруг, не видит ли кто, брызгали под них воду с ладошек.
— А к тому слова мои, что Бонапарт утвердил кодекс свобод и подарил их всей Европе. Истинных свобод. Каждый солдат у него — гражданин. А у нас кто? Раб бессловесный. Сегодня он герой, а завтра любой сатрап деревенский, что пороха не нюхал, на конюшню его отправит плетьми бить. Не так разве, Георгий?
И опять разговор с братом был Гридину не по душе. Желая переменить его, да так, чтобы Владимира не обидеть, он спросил:
— Ты Турского помянул. Не тот ли полковник, что в Бресте служил?
— Тот самый, — обрадованно ответил Владимир. — Отменный служака. Тебя с ним тоже судьба сводила?
— Никогда не видел, но по одной депеше его поручение от императора имел. Ту депешу император воплем назвал.
— О чем была депеша? — с интересом спросил Владимир.
— О евреях. Турский писал, что они все как один сомнительны на случай войны с французом.
— Знаю. Говорил мне. Сказал, что тогда у него затмение было, которое только в войну и прояснилось. Верными государю оказались евреи. Он же, Турский, и представляет их теперь к наградам…
Вернувшись после бала, Гридин сказал Федору, что устал и хотел бы рано лечь спать. В середине ночи он проснулся от странного чувства тревоги. Будто бы в комнате, помимо него, присутствовал кто-то еще. Он приподнял голову и при смутном свете лампады увидел сидящего в ногах человека. Гридин испуганно вскрикнул, протянул руку к оружию, и в этот миг ночной незнакомец повернул к нему лицо, и Гридин узнал в нем… Мойшу Энгельгардта.
В ужасе Гридин стал произносить какие-то невнятные и никак не связанные друг с другом слова, пока, как ему показалось, не взял себя в руки и не произнес, вставая:
— Что вам здесь угодно? — И еще немного погодя, преодолевая себя, выпалил: — Вы кто?
Незнакомец молчал, и Гридин подумал, что если происшествие немедленно не разрешится, то ему этой же ночью суждено будет умереть совершенно нелепой смертью. От страха.
И когда он так подумал, незнакомец вдруг разомкнул губы и голосом, совершенно похожим на голос Энгельгардта, еле слышно произнес:
— Диб-бук.
Слово так прозвучало, словно бы откуда-то издалека кто-то два раза ударил молоточком. «Диб-бук», — повторил Гридин, и в это же мгновение ноги его подкосились, и он рухнул в постель. Когда же вновь открыл глаза, незнакомца в комнате не было.
— Это был сон! — прокричал Гридин. — Господи, господи, за что мне такое?!
Когда же заметил, что лежит поверх одеяла, похолодел всем телом. Потом зачем-то подбежал к окну и там увидел большое морозное пятно, которое медленно истаяло у него на глазах. После чего крепко заснул и когда поздним утром проснулся, то про все случившееся ночью опять подумал: сон. Но подумал уже спокойно и даже вслух произнес: какой странный сон. Голос его услышал Федор, вошел в комнату и сообщил Гридину, что приходил брат его Владимир, повидаться перед отъездом, да только им обоим будить его было жалко.
— Велел кланяться. Сказал, что когда-нибудь обязательно еще повидаетесь.
— Обязательно повидаемся, — безо всякого сожаления проговорил Гридин.
В тот же день Гридин навещал раненого приятеля. Застал у него доктора, о котором известно было, что он происходит из крестившихся евреев.
— А что, любезный, не приходилось ли вам слышать в первородном языке вашем слова такого — диббук? — с легкой усмешкой спросил доктора Гридин.
Доктор пристально посмотрел в лицо Гридина и, отведя глаза, ответил:
— Так называют покойников, которые по ночам ищут своих обидчиков. Глупо, конечно, но на всякий случай поостерегитесь в эти дни выезжать из дома.
— Пустое, — вновь ощутив холод в груди, ответил Гридин.
На следующее утро Гридин хотел выехать из города с небольшим заданием, которое сам же для себя и составил. Да только на самой городской окраине конь его вдруг споткнулся о вмерзший в дорогу камень и сбросил Гридина на лед небольшого озерца, прижавшегося к самой дороге. Лед проломился, и Гридина всего окатило водой. На дороге было много всадников, которые помогли ему выйти на сушу. Гридин вновь вскочил в седло и поскакал обратно. Холодный ветер через мокрую одежду продул его насквозь. Дома, переодевшись с помощью Федора, он почувствовал недомогание и лег в постель. К ночи поднялся жар, дыхание затруднилось, и невозможно было остановить кашель. Он беспрерывно пил отвары, которые приносила хозяйка. Она же сушила утюгами его пропотевшие рубахи. К утру он стал кашлять меньше, хотя жар не оставлял его. Болезнь так сковала Гридина, что исчезло всякое желание говорить что-либо. Хотя одна странность все же случилась, когда его пришел навестить доктор. Тот самый.