И вот мы в Студенке. Памятный знак, колодец, рядом небольшое дерево. Березина — как Москва-река у Звенигорода. Вокруг ни одного современного строения, а это значит, что все так и было двести лет назад. Невольно я нашел глазами дерево, подобное тому, на котором должен был когда-то остановить свое внимание Гридин. От порывов ветра на дереве, рядом с которым мы стояли, шумели листья. Мне даже послышались в их шуме тихие голоса, которые шептали: Мой-шеле, Лей-беле, Бе-реле…
Я посмотрел на Розенблюма и подумал, что он теперь для меня как пуповина, через которую мне передавалась уверенность, что эта земля и для меня тоже родная. Еще я подумал о том, что, собственно, только ради этих минут и стоило сюда приехать. Осталось отдать поклон тем, кто лежал в братской могиле, и можно было возвращаться домой.
Мы оставили машину возле автобусной остановки, до войны автобусная остановка была на этом же месте, и спустились в овраг. Между дорогой и братской могилой был установлен памятник. Когда проходили возле памятника, Розенблюм тихо сказал, что после расстрела земля еще долго шевелилась. Одна женщина даже сумела выползти. Утром ее обнаружили возле автобусной остановки.
Сама братская могила находилась за белыми воротами с висящей над ними шестиконечной звездой, внутри которой был помещен извечный еврейский вопрос: «9000. За что?»
Вокруг могилы рос молодой еловый лесок. Невозможно было предугадать, каким будет это место, когда ели вырастут. И останется ли здесь могила и памятник к тем годам?
Печально было думать, что среди потомков тех, кто ходит теперь по этой земле, возможно, совсем не останется людей, подобных Розенблюму. Тех, кто с трепетом будет приходить в дни поминовения к могилам своих предков и к этой могиле тоже.
Роземблюм носил значок с семисвечником. Когда случайные лучи солнца падали на его грудь, казалось, что свечи загораются. Он был председателем общества еврейской культуры города Борисова.
Душа моя, скорбя, пропела кадыш[22] без слов. Увы, слов этих я никогда не знал…
Уже в городе, когда мы прощались с Розенблюмом, глаза его вдруг радостно засветились, и он рассказал о том, как долго и упорно искал место в родословной семьи Энгельгардтов для генерала, который погиб при взятии мостового укрепления 9(22) ноября 1812 года. И как благополучно закончил эту работу с помощью московского дворянского собрания[23].
Машина уносила меня все дальше и дальше от Борисова, и я с сожалением думал о том, что поездка совсем не прибавила мне знаний об адмирале Чичагове. А хоть и слабая, но все же надежда на это у меня перед отъездом из Москвы была.
Кто он, адмирал Чичагов? Блестящий морской офицер, для которого переправа у Студенки стала роковой. В 1814 году он навсегда оставил Россию, поселившись в Германии. Думая об адмирале Чичагове, можно уйти в размышлениях весьма далеко и там окончательно заблудиться. В поведении адмирала во время тех далеких событий есть много загадочного, и загадки эти мне, конечно же, не отгадать. Я могу лишь строить предположения. К примеру, зачем понадобилось адмиралу вместе со своим штабом переправляться вдруг на левый берег после того как Домбровский был изгнан из Борисова? Ведь все силы Дунайской армии, за исключением нескольких егерских полков, оставались на правом берегу. Было совершенно очевидно, что если к Борисову подойдут основные силы французов, то Чичагов вынужден будет спасаться бегством. Что и произошло. Ведь не мог адмирал не знать, что отступающая армия Наполеона была укреплена свежими корпусами Виктора и Удино! Тогда зачем он совершил столь нелепый поступок?
Размышляя об этом, я знал, что задолго до кампании 1812 года адмирал боготворил гений Наполеона. Когда он был морским министром, на его рабочем столе стоял бюст Наполеона, и многие осуждали его за это. Адмирал был вольнодумцем и отчаянным противником крепостного права. Когда он стал дежурным генерал-адъютантом, то много говорил об этом с Александром I. Адмирала не любили два таких совершенно разных человека, как поэт и министр Державин и граф Аракчеев. Сам адмирал к самым счастливым годам своей жизни относил те, которые он прожил в век Екатерины…
Тайная идея адмирала, когда он вошел в Борисов, думаю, состояла в том, что Наполеон, обнаружив все дороги к отступлению отрезанными, отдаст распоряжение войскам прекратить бессмысленное кровопролитие. Поставив себя на самую слабую позицию, адмирал как бы призывал Наполеона к благоразумию. Вот отгадка, которая кажется мне наиболее вероятной, хотя я понимаю, что доказать это твердо не смогу никогда. Сдавшись в плен именно Чичагову, Наполеон, так казалось адмиралу, должен был не столь сильно чувствовать свое унижение. Адмиралу к тому времени было 45 лет, он был честолюбив и желал бы занять в истории отечества место, которое наиболее соответствовало бы его достоинствам. И именно в эти дни перед ним открылась вдруг возможность стать для России победителем Наполеона, а для Франции — его благодетелем…
В архиве адмирала Чичагова я нашел одну запись, которая сделала его для меня совершенно современным человеком. Когда Павел I узнал, что адмирал желает взять в жены дочь английского моряка, он пришел в ярость. Павлу I доложили, что адмирал намерен и сам стать английским моряком. Тогда по распоряжению императора Чичагова в одном нижнем белье провели по всему дворцу и затем отправили в крепость. Через несколько дней Павел I одумался, и все уладилось, но Чичагов потом всю жизнь думал о Павле I с содроганием. А запись Чичагова такая: сидит Павел I перед окном, и ему читают прошения. И после прочтения каждого из них он милостиво кивает головой: «Согласен, согласен, согласен…». И вдруг император увидел на площади человека в круглой шляпе, ношение которых было им запрещено. Весь Петербург ходил тогда только в треуголках. И тогда после прочтения всех следующих прошений он стал произносить: «Отказать, отказать, отказать…».
Это напомнило мне историю, которую рассказывали в лагерях о Швернике. Якобы раз в неделю его привозили на московскую окружную дорогу, где стояли вагоны с просьбами о помиловании. Он брал мел и на каждом из вагонов писал: «Отказать, отказать, отказать…».
Вместе с ядрами французских пушек адмирал как бы получил в Борисове воздушное послание от Наполеона, извещающего, что смерть для него намного предпочтительнее самого почетного плена. Однако адмирал желал стать победителем Наполеона, но, думаю, никак не его погубителем… Правда, если в первом случае я смело мог выдвинуть свою версию и прямо сформулировать ее, то в случае с переправой сделать это мне становится весьма и весьма трудно.
Драма, которая разыгралась у Студенки, содержала в себе много странностей. Через много лет внук адмирала Леонид Чичагов напишет об нем: «Доныне он известен лишь как Главнокомандующий Дунайскою армиею в 1812 году и как лицо, несправедливо обвиненное фельдмаршалом Кутузовым в пропуске Наполеона при р. Березине. Поэтому мы едва ли ошибочно скажем, что Павел Васильевич как государственный деятель еще совершенно неизвестен. На нас лежит обязанность во всей ее полноте обрисовать личность адмирала Павла Васильевича — так как нам, естественно, более чем кому-либо другому, известны во всех подробностях обстоятельства его долговременного служебного поприща, по которому он шел неуклонно, никогда не упуская из виду благой цели пользы отечества, гордо попирая зависть и клевету, шипевшие под его стопами. Для нас также кажется весьма странным, что характер его не был понят не только современниками, но и потомками, историками».
И вот я предполагаю, что пропуск Наполеона был совершен адмиралом совсем неслучайно, хотя произошло это как бы стихийно, под влиянием некоего очень сильного чувства, которого в нужную минуту он, сам того не сознавая, просто не смог в себе обуздать. А донесение евреев-лазутчиков удивительным образом оказалось созвучным этому чувству, подталкивая адмирала к тому решению, которое этим чувством и подсказывалось. И потому только, думаю, адмирал этим лазутчикам поверил. Захотел поверить. Хотя, опять-таки, конечно, сам того не сознавая, принимая голос владевшего им чувства за голос полководческой интуиции… Вот где истинная загадка, над которой надо еще долго и глубоко думать! (Не так ли и бедный Гридин, который, когда надо было принимать окончательное решение, наоборот, сумел погасить в себе все чувства, оставив лишь одно, которое и привело трех братьев к быстрой смерти).
Нет, никак не мог столь образованный, деятельный и волевой человек, которому прежде все, совершенно все, удавалось, просто так пропустить Наполеона! Когда же дело свершилось, адмирал и сам был потрясен тем уроном, который понесли российские войска из-за проявленной им слабости. Что до лазутчиков-евреев, которых он распорядился повесить, так они и без того были обречены с самого начала, когда еще только спускались к реке, ища лодку. Ведь шел спор между двумя великими народами, и никто не приглашал евреев принять в нем участие. Во всяком случае, с российской стороны. Будучи безусловным поклонником идей свободы и справедливости, адмирал полностью отвергал идею равенства между высшими и низшими племенами, между высшими и низшими сословиями. Он полагал, что французская революция потому и захлебнулась в крови, что одной из ее целей была попытка уравнять всех людей друг с другом.
Для него лазутчики-евреи, конечно же, совершали свой подвиг, он был в этом совершенно уверен, когда получил первое известие о них, с надеждою, что будут щедро вознаграждены, как о том по долгу службы обещал и он сам в своей прокламации, — и только поэтому. Думать о том, что евреи такой же европейский народ, как и все остальные, тогда было еще не принято. Поэтому, если можно допустить какие-либо упреки к адмиралу в причастности его к убийству ни в чем не повинных людей, так только косвенные. Такие же косвенные, как и наши догадки об истинных причинах поведения адмирала в сражении при Березине. Вся его жизнь, после того как он обрек себя на добровольное изгнание из Российской империи, состояла в лихорадочном желании оправдать себя перед покинутой им отчизной. И он был бы весьма удивлен, если бы вдруг в ночи душа его безумно закричала: «Прочь, прочь, жертвы мои!» Какие жертвы? Евреи-лазутчики? Но даже диббуки вряд ли смогли бы убедить его в их невиновности.