Щелкнув выключателем, Селеверова оказалась в туалете и пришла в полный восторг от одиночества. Спустя какое-то время вышла в коридор, мысленно прокладывая маршрут в спальню, в кухню, в детскую, к Дусе, которая так же, как и сама Римма, бодрствовала, о чем свидетельствовала тоненькая полоска света, пробивавшаяся из-под двери. «Господи! А этой-то чего не спится?» – огорчилась Римка, чувствуя невнятную угрозу своему сиюминутному счастью. «Делать, что ли, нечего?!» – возмутилась она, наивно предполагая, что сон – главное занятие пожилого, по общему мнению, человека.
– Ду-у-у-ся, – прошипела Римка, приоткрыв дверь в комнату Евдокии.
– А-а-ах! – вскочила Ваховская от неожиданности и закрыла вырез ночной сорочки обеими руками, возможно опасаясь оскорбить своим внешним видом остальных.
– Тти-иихо, – шикнула Селеверова и, не спрашивая разрешения, вошла в Дусину комнату. – Чо не спишь?
– Не спится, – пожаловалась Евдокия и опустила свои натруженные руки.
– Читаешь?
– Не-е-ет…
– А чо тогда?
– Думаю.
– Ну и чо надумала? – полюбопытствовала Римка и села на Дусину кровать.
– Ничего, – улыбнулась Ваховская.
– А чо тогда думала, если ничего не надумала?
– Так просто… А вы, Римма, чего не спите?
– Не могу. Глаза закрываю, а по мне вроде как чертенята скачут – щекотят, все чешется, – сообщила Римка и для пущей убедительности почесала руки от плеча до пальцев.
– Это нервное, – успокоила ее Евдокия. – Хотите корвалол?
– Зачем? – насторожилась Селеверова.
– Успокоитесь, отдохнете.
– Да я не устала, – пожала плечами Римка и уставилась на дверь.
– Это вам кажется, – не поверила Дуся и направилась к своему знаменитому комоду, который уже успела покрыть кружевной салфеткой.
В комнате запахло лекарством.
– Ффу-у-у, – сморщилась Селеверова, но мензурку опрокинула.
– Скоро выветрится, – пообещала ей Дуся и распахнула форточку.
– Обледенеем щас, – с опаской отметила Римма.
– А вы одеялом моим накройтесь: будет тепло и свежо. Вот так вот… Привстаньте… – Евдокия стянула с кровати тяжеленное ватное одеяло и накинула Римке на плечи. – Тепло?
– Ногам холодно…
– А вы с ногами забирайтесь… Забирайтесь-забирайтесь. Ничего страшного, теплее будет.
Посомневавшись пару секунд, Селеверова так и сделала.
– Надо мне вам носки связать шерстяные. И вам, и Олегу Ивановичу…
Римка молчала.
– Вы какой размер обуви носите? – поинтересовалась Ваховская.
– Тридцать пять.
– Да что вы! Это ж прям как у Дюймовочки.
– А кто сказал, что у Дюймовочки тридцать пятый?
– Да никто не сказал, – улыбнулась Евдокия Петровна. – Просто очень уж маленький.
– Но-о-о-рмальный, – протянула Селеверова и как-то автоматически прилегла на Дусину подушку. – Кровать тебе надо нормальную купить. Деревянную, как у людей. А то спишь, как принцесса на горошине, полтора метра от земли. Смотри, свалишься…
Ваховская любовно погладила никелированные шишаки на спинках кровати и покачала головой:
– Не надо. Эту кровать мне еще папа покупал. Я привыкла.
– А мне мой папа, – поделилась Римка, – ничего не покупал…
Дуся вопросительно и с некоторым недоверием посмотрела на улегшуюся на ее кровати гостью.
– Не-е-ет, ну, он, конечно, что-то покупал… – неуверенно проговорила Селеверова. – Но не помню, хоть режь.
– Вы просто забыли, – постаралась ее утешить Евдокия Петровна.
– Да чего это я забыла бы? Его задавило – мне было лет семь. Помню, еще в школу мать нас собирала и ругалась все время: мол, помер и даже детей в школу не собрал. Глупо, конечно, помер, – разоткровенничалась Римка. – Из бани шел через переезд.
– Задавило?! – ахнула Дуся.
– Помяло. Машинист-то видел его, сигналил… Если б на скорости, вообще на хрен, надвое разрезало бы.
– Господи… беда, конечно. Вот ваша мама, царство ей небесное, и начала пить.
– Чего это начала? – изумилась Селеверова. – Она и до этого пила. И с отцом пила. А уж потом – пороть стала. Да ты сама ж видела…
– И что же, – строго поджала губы Ваховская. – Не мне судить. Не со зла она. Вон ведь как потом мучилась. Глядишь, сейчас бы тут, рядом с вами жила.
– Кто? – не поняла Римка.
– Мама ваша…
– Мама бы наша тут не жила, я тебя уверяю. Олег бы ее на порог не пустил. Ладно деньги на похороны дал… И то спасибо.
– Это точно, – поддакнула Дуся. – Точно. Олег Иванович – хороший человек. Порядочный. Справедливый.
– Это ты думаешь, что хороший, порядочный, справедливый….
– Да как же? – растерялась Евдокия, услышав такие слова про Самого.
– А так же! Я вот с ним, считай, восемь лет прожила, а до сих пор не знаю, какой он. Хороший? Плохой? Порядочный? Кто его разберет. Вот иногда смотрю на него и ненавижу. Веришь?
Дуся стушевалась и не осмелилась сказать «нет».
– Ну вот, правда: смотрю и ненавижу. Так бы и удавила ночью подушкой. А иногда… Иногда смотрю и люблю его, умираю. Вот дышать аж не могу…
– Вы, Римма, – заволновалась Ваховская от неожиданных признаний Селеверовой, – в-вы-ы-ы любите Олега Ивановича. Он человек надежный. Вас любит. Девочек. Меня, старуху, и ту пожалел.
– Какая ж ты старуха? – не согласилась Римка. – Тебе ж полтинник. Некоторые в пятьдесят замуж еще выходят. Вот у нас в бараке баба Зина жила, так она, почитай, в пятьдесят родила. И такое бывает…
– Не зна-а-аю, – засомневалась Дуся, пытаясь представить легендарную бабу Зину из барака с младенцем на руках.
– Я тебе точно говорю, – по-бабьи искренно уверила ее Римка. – Кстати, вспомнила…
– Что? – не поняла Ваховская.
– Один раз подарил. Кремль он мне подарил. Маленький такой. В темноте еще светился. Днем его на окно ставишь, а ночью он светится. Зеленым таким. Не знаю, куда мать его дела. Пропила, наверное.
– Господи, Римма, – выдохнула Евдокия и погладила ее по плечу. – Бедная вы моя…
– Да ладно… – отмахнулась Селеверова, но было видно, что неуклюжая Дуся вызвала в ней чувства скорее добрые, чем нет.
Как же Римка боялась показаться естественной! Ну такой, нормальной, как все. Чтобы и поплакать, и пожаловаться, и поговорить по душам. Если так, то это был позор. Мало того, свидетелей своего «позора» Селеверова заносила в черный список и не просто обходила их стороной, но и вычеркивала из своей жизни. Надо ли говорить, что у нее не было подруг? Не было ни одной соседки, с которой бы она пребывала хотя бы в приятельских отношениях. Римка не любила людей, не доверяла никому и так боялась предательств, что заранее объявляла войну всякому, кто знал о ней чуть больше, чем положено по протоколу.
– Ты мне лучше скажи, чего сама-то одна?
– Так вышло.
– Вы-ы-ышло… Вижу я, что у тебя вышло. Тошно тебе, видно, раз все, что скопила, чужим людям отдала. Ничего себе не оставила…
– Вы мне не чужие, – обиделась Дуся и отстранилась.
– Теперь-то не чужие, конечно, – согласилась Селеверова и устроилась поудобнее.
– Впустую жизнь прожила, – посетовала Ваховская. – Отца схоронила. Замуж не вышла. Деток Бог не дал. Хорошо разве?
– Где уж хорошо, – сонно пробурчала Римка.
– А теперь хорошо: хоть вам буду полезна. Я ведь, Римма, никакой работы не боюсь. По дому вам буду помогать. С девочками. Опять же пенсия у меня по вредности. Дачка. Какая-никакая, а шесть соток: все свое, на рынок ходить не надо. Живите и радуйтесь…
– Угу, – хмыкнула Селеверова, с трудом вырываясь из сна.
– Я так рада. Так рада, что не одна. С вами. Что взяли меня, не побоялись. Мол, вредная, могли же подумать. Разные же люди бывают. А я не вредная. Некрасивая просто. Так с лица воду не пить… – торопилась Дуся высказать все, что накопилось за эти долгие считай десять месяцев. – Я и по дому могу. И постирать. И сготовить. И, если надо, за девочками присмотреть. Я вот, например, на море никогда не была. Мне в поликлинике говорили, детям море нужно, чтоб не болели. Так я поеду. И денег не надо. В Москву поеду. В Ленинград. Пусть они все видят. Все на пользу.
Евдокия говорила как заведенная, все разом, без перерыва, словно напоследок. А то потом не спросят. Забудут. И не болтливая она вовсе, просто одинокая – поговорить не с кем. А вот теперь есть. И неважно, что Римка заснула. Она, может, сквозь сон слышит. Просто не отвечает. И не надо. Уже пусть спит. Молодая. Счастливая. Вся жизнь впереди. «Вся-вся…» – чуть слышно бормотала Дуся, выговариваясь за всю свою бесполезную жизнь, наконец-то наполняющуюся смыслом. «А говорили, невезучая! – неожиданно дерзко воспротивилась Ваховская. – Еще какая везучая!»
Ощущение божественного везения окончательно усыпило Дусю, и, чтобы не свалиться с кровати, она пересела на единственный скроенный под нее большой стул, стоявший у стола. Уронив голову на руки, Евдокия заснула.
За окном светало, кружился снег, оседал на карнизе. Городская электросеть в целях экономии выключила все фонари, и мир стал просто серым, как выцветшая фотография. Впервые за столько лет раннее утро застало обеих женщин там, где они не должны быть. Но, что удивительно, сон этим утром был неправдоподобно крепким, как будто пытался задержать вхождение обеих в новый этап жизни, где, по словам Олега Ивановича, будет всё. Прямо завтра и будет.
Всё наступило окончательно и бесповоротно, как будто по заказу. Дни в новой четырехкомнатной квартире полетели, как птицы в теплые края. Время, по ощущениям Дуси, ускорилось настолько, что стало измеряться не просто не неделями, но даже не месяцами. «Новый год, Новый год», – отмечала про себя Евдокия, в очередной раз выбирая на елочном базаре рослую, как и она сама, сосну.
– Ду-у-уся! – вразнобой кричали вбегавшие с мороза девочки; они давно миновали период начальной школы и уже вкусили всю прелесть взросления. – Есть давай!
И Дуся спешила по длинному коридору к входной двери, ободранной тупым и не подлежавшим дрессировке спаниелем, дабы подать своим Лелёкам тапочки. Ее опережал Лорд, купленный Олегом Ивановичем по случаю на собачьем рынке, и даже умудрялся на бегу прихватить Евдокию за щиколотку.