– Живой…
– Понятно, что живой, – осекла мать Анжелика. – Что-нибудь сказал?
– Сказал, – подтвердила Селеверова.
– Что-о-о-о? – хором взревели сестры.
– Сказа-а-ал… – Римка скривилась, – сказал: «Все будет хорошо, Муся».
– И все? – остались недовольны девочки.
– И все.
– Про меня не спросил? – капризно поинтересовалась Элона.
– А как же? – съязвила Анжелика. – В первую очередь…
– Как он чувствует-то себя? – осмелилась вмешаться Дуся. – Легче?
– Не зна-а-аю, – растерялась Селеверова.
– Что ж ты не спросила-то? – расстроилась Евдокия и пояснила: – Может, надо ему что. Попить там… Или в туалет…
– Да? – изумилась Римка, прежде озабоченная только своими недугами.
– А как же? – уперлась Дуся. – Сердце, оно такое. Беречь его надо.
– Так, может, останусь? – неуверенно задала вопрос Селеверова.
– Так конечно, – поддержала ее Евдокия. – Мало ли что… Чужие все-таки… Глаз да глаз нужен…
– Я тоже могу остаться, – предложила матери Элона и с превосходством посмотрела на сестру.
– И я могу… – не хотела отставать Анжелика.
– Кто это вас здесь оставит? – полюбопытствовала Ваховская, уверенная, что это право должно принадлежать жене.
– Останусь тогда… – уныло сообщила Римка и совсем уж не к месту добавила: – Как же вы там без меня?
– Как обычно, – не удержалась от того, чтобы не съязвить, Лика и дернула сестру за рукав. – Поехали уже…
– Я с мамой останусь, – уперлась Элона и отказалась наотрез ехать домой.
– Завтра придешь, – обнадежила ее Дуся и подтолкнула к выходу.
– Позвони нам, – попросила Лика. – Как вы тут? Если что, приедем.
– Никаких «если что», – рассердилась Евдокия и непривычно для себя скомандовала: – Готовиться надо. Еще три экзамена осталось. Приедет она… Нет уж! Хочешь помочь – занимайся своим делом. Какая из тебя помощница? Заболел человек – выздоровеет… Поехали мы, Римма. Девочкам отдыхать надо.
Селеверова послушно кивнула головой и поправила сползающую с плеч белую накидку.
– Если что, – прошептала Дуся, – звоните. Я приеду.
– Не надо, – чуть слышно ответила Римка и скрылась за дверью отделения.
Рядом с мужем она провела всю первую неделю, пока тот не попросил ее уехать домой, потому что «лучше» и «скоро сам встану», и «вообще – хватит, насиделась. Пора и честь знать». Измученная ночными бдениями Селеверова сопротивляться не стала, чувствуя, что силы подходят к концу и еще немного – и ей самой сиделка понадобится. Перед отъездом домой Римка наконец-то решилась и, склонившись над Селеверовым, прошептала ему в самое ухо:
– Олежа… ты прости меня… за то…
– За что? – изумился Олег Иванович.
Он то ли действительно забыл, что спровоцировало сердечный приступ, то ли искусно притворялся.
– Ну… за то…
– Успокойся, Муся. Все хорошо…
– Я сама чуть не умерла, – пожаловалась мужу Селеверова и подняла глаза к потолку, пытаясь удержать слезы. – Думала, все равно без тебя жить не буду. Кому я нужна?
– Мне ты нужна…. – трогательно и просто признался Олег Иванович, которого и не больно-то испугало выражение «рубцовая ткань» («Подумаешь!»). – Заплатка там у меня, – показал он пальцем на сердце. – А все равно хорошо.
– Хорошо, – согласилась Римка и поцеловала руку мужа.
– Иди, Муся, – погладил Селеверов жену по щеке и легко оттолкнул от себя. – Иди-иди. Хватит.
Римка уехала. Наступило Дусино время возить Самому «домашнее» и рассказывать о нехитрых светских событиях в масштабе одной квартиры.
– Медаль, что ли? – интересовался Олег Иванович, уплетая знаменитые Дусины котлеты, правда, по рекомендации врача, теперь приготовленные на пару.
– Медаль, – гордо сообщала Ваховская.
– Ну, молодец девка! – по-доброму усмехался Селеверов и тоже гордился, только вполсилы, чтобы не напрягать «пробитое стрессами сердце». – А Лёка чего?
– Нормально Лёка, – обобщила Евдокия.
– Так в артистки и рвется? – снисходительно улыбался больной.
– Рвется, Олег Иванович.
– Не поступит, – коротко резюмировал Селеверов.
– А вдруг? – осмеливалась усомниться Ваховская.
– Здесь одной красоты мало, – рассуждал Олег Иванович.
– Ну не зна-а-аю, – защищала свою любимицу Евдокия. – Бог допустит – поступит.
– А не допустит?
– А не допустит – домой вернется, – уверенно заявляла Дуся и протягивала Самому вторую котлету.
– Чего-то пресная какая-то, – жаловался Олег Иванович.
– Так врач велел.
– Вот сам бы ее и ел, – сердился Селеверов, вспоминая изумительный вкус прежней Дусиной стряпни. – Не носи мне эту гадость. Христом-богом прошу.
– Не положено, – ворчала Евдокия, усвоив больничную терминологию.
– Нормальной еды мне принеси! – требовал Олег Иванович и грозил кулаком двери, за которой и должны были находиться его мучители. Что и говорить, не привыкшему к больничной стряпне Селеверову тамошняя еда казалась омерзительной.
– Когда домой? – бунтовал Олег Иванович на обходе.
– Подождите, – успокаивал его лечащий врач, разговаривавший со спецконтингентом терпеливо и демонстративно вежливо.
– Сколько еще? – никак не мог успокоиться стосковавшийся по дому Селеверов.
– Как только ваше состояние будет определяться как устойчиво стабильное, вас тут же выпишут.
– Да оно стабильное! – возмущался Олег Иванович.
– Извините, – корректно отмечал заведующий кардиологическим отделением. – Мне виднее.
– Я здоров! – взрывался Селеверов и еле удерживался от того, чтобы не перейти на крик и не пообещать всех уволить.
– Разумеется, – покладисто кивал головой врач и просил подождать еще самую малость.
Об этом же Хозяина просила и Дуся, пристрастно вглядываясь в лицо Олега Ивановича и находя его довольно красноречивым: под глазами Самого пролегли синие тени, казавшиеся провалами. Селеверов исхудал и казался темнее, чем обычно.
«Может, из цыган, – фантазировала Ваховская, пытаясь разгадать тайну селеверовского происхождения. – А может, и нет…» Сам же Олег Иванович никаких разъяснений в мучительные Дусины раздумья внести не мог. За время самостоятельной жизни у него ни разу не возникло желание узнать историю своего появления на свет. Мало того, назначив родину в родители, Селеверов был спокоен, ибо имел возможность ругать ее на чем свет стоит, не опасаясь ответной реакции.
Олег Иванович не боялся одиночества. Наоборот, ценил его и в глубине души считал, что если кто-то и может помешать становлению человека на ноги, то это ненужные родственные связи. Похоже, Селеверову нравилось ощущать себя родоначальником – селекционером, выводившим новую человеческую породу в лице Лёки и Лики, никогда особенно не интересовавшихся тем, кем были их бабушки и дедушки. Особую гордость отца составляла его Анжелика, в чертах которой не было ничего, что могло бы напомнить, хотя бы внешне, истеричную некрасовскую породу, тщательно отбраковываемую им на протяжении всей своей женатой жизни. Благо, что и Римка к поддержанию родственных отношений с братьями никогда не стремилась и сделала все, чтобы забыть свое барачное прошлое. На Верхней Террасе Некрасовых не было: все они остались там, в прошлой жизни, в тисках алкогольного плена, по наследству доставшегося от Степана и Валентины Некрасовых.
Неожиданно нагрянувшая болезнь только укрепила уверенность Олега Ивановича в правильности выработанной позиции. Смертельная бездна не сделала его добрее к людям, она просто свела их бесконечное множество к конечному числу: Муся, дочери и Евдокия Петровна. Остальной свет для Селеверова не представлял никакого интереса, так как, по его глубочайшему убеждению, был призван служить нуждам его, слава богу, немногочисленной семьи.
К предстоящему отъезду девочек из дома Олег Иванович, в отличие от Дуси и Римки, относился философски. В глубине души он был уверен, что дочери вернутся: зря, что ли, он им дорогу прокладывал?! Жить надо рядом, поблизости, чтобы рукой достать: р-р-р-аз – и иди сюда, дорогая! Что же это ты надумала?! Из города бечь? Подожди, милая… Для чего мы тебя с матерью рожали?
На этот вопрос ответа не было. Сказать, что рожали для себя, чтобы в старости служили надеждой и опорой, Селеверов не мог. Сказать, что рожали из любви к детям, тоже не мог. Ни он, ни жена не могли этим похвастаться. Скорее родили они их случайно, просто так получилось у них, у молодых, многого ведь не знали. А потом уж – поздно. Вот они, двое, лежат, орут. Спасибо, разговаривать научились.
Измучившись с двойней, Римка больше детей не захотела, да и он не настаивал, ибо по-мужичьи понимал – этих поднять надо. «И подняли!» – удовлетворенно рассуждал Селеверов, далеко не планируя, но при этом перебирая в уме городские вузы. Олег Иванович словно ждал своего часа, уступив пальму первенства женщинам на предыдущем отрезке жизни. Пеленки, распашонки, корь, коклюш – не его это дело. Пусть бабы занимаются: Римка да Дуся. Точнее, Евдокия, посланная ему за все вычеркнутые из памяти страдания. «Божий человек», – мягчел сердцем Селеверов и подглядывал сквозь прикрытые веки за Ваховской, наклонившейся над ним в молитве о страждущем. Олег Иванович не верил ни в Бога, ни в черта, но, видя шевелившиеся в молитве Дусины губы, становился спокойнее и ловил себя на мысли, что почти любит эту неуклюжую бабу с усами над верхней губой.
«Надо сделать для нее что-то хорошее, – планировал Селеверов и погружался в целительный сон в присутствии домашнего ангела. – И Римке сказать, пусть помягче с ней будет…»
Этот июнь, вопреки постигшему семью несчастью, оказался для Евдокии таким же счастливым, как и первые дни жизни с Селеверовыми, когда она с готовностью взвалила на свои плечи заботу о двойняшках. Дуся давно не жила с таким стойким ощущением добровольного долженствования. И точно так же, как семнадцать лет назад, Римка легко уступила свое место той, кого в глубине души считала обузой и приживалкой, свалившейся на ее голову в женской консультации заводской поликлиники. Уступила, а потом расстроилась, увидев, как оживилась Дуся, чье место традиционно описывалось древнейшей формулой – «от печи до порога».