Он был, конечно, прав — дело было не в личных амбициях, а в престиже того подразделения, которое было ядром НКВД. И даже не в престиже, а в возможностях, в правах…
Фриновский начал подниматься еще при Ягоде, но при Ежове не только сохранил свое положение, но и упрочил его, став первым заместителем наркома.
В то время у каждого человека «на виду» была биография не из тихих. Однако у Фриновского она была особенно бурной. На год старше Берии, родом из пензенского Наровчата, сын учителя, он окончил духовное училище, в январе 1916 года поступил в кавалерию вольноопределяющимся, в августе уже дезертировал, примкнул к анархистам, участвовал в террористическом акте против генерал-майора Бема.
С марта 1917 года работал бухгалтером, в сентябре вступил в Красную гвардию Хамовнического района Москвы, в ноябре штурмовал Кремль, был тяжело ранен. В марте–июле 1918-го Фриновский — помощник смотрителя Ходынской больницы. Однако причиной такой мирной должности явно было восстановление от последствий ранения, потому что в июле он уже в Первой конной, дослужился там до командира эскадрона.
В 1919 году Михаила переводят в органы ВЧК, и вскоре он — помощник начальника активной части Особого отдела Московской ЧК. Затем: операции по разгрому анархистов и повстанческих отрядов на Украине, Особый отдел Южного фронта, снова Первая конная, оперативный отряд Всеукраинской ЧК…
До сентября 1930 года — командир и комиссар дивизии особого назначения имени Ф. Э. Дзержинского, а потом до 1933 года — председатель ГПУ Азербайджана, откуда ушел на повышение начальником Главного управления пограничной охраны ОГПУ СССР.
Во время работы в Азербайджане Фриновский просто не мог не сталкиваться с полпредом ОГПУ по Закавказью, а позднее — первым секретарем Заккрайкома Берией. А Берия был не просто опытным, но, безусловно, выдающимся психологом и, конечно, понял Фриновского, как говорят, «до донышка».
Фриновского в литературе обычно аттестуют неким чуть ли не зверем, причем еще и невежественным, но я уверен, что такого просто не может быть. Физически это действительно был богатырь, на лице — шрам. Невежественным же он, сын учителя, быть не мог уже потому, что духовные училища давали неплохое базовое образование. К тому же Михаил в 1927 году окончил еще и Курсы высшего начальствующего состава (КУВНАС) при Академии имени Фрунзе, а там тоже учили неплохо.
Да и тот факт, что начинал он свою чекистскую работу, находясь в поле зрения самого Дзержинского, тоже что-то да значит. Дзержинский невежд не жаловал.
Психологически же Фриновский… Вот психологически это наверняка был человек, сочетающий осмотрительность с «рисковостью». Безусловно — боевик. То есть как друг он был бесценен, как враг — очень опасен, а то, что в нем всегда могла проснуться авантюристическая жилка, делало его еще более опасным.
Опять-таки в литературе часты заявления насчет того, что Фриновский быстро-де «подмял» под себя невежественного в чекистских делах Ежова и напропалую фальсифицировал-де «липовые» дела в НКВД.
Думаю, и это не так. Нет, я не хочу сказать, что в ОГПУ и НКВД на протяжении какого-то периода не имелось творцов «липовых» дел (о своем утверждении противоположного я не забыл, но в любом правиле имеются грустные исключения). Тем не менее, объективно они могли преуспевать скорее на периферии, чем в центральном аппарате. Там, как я уже говорил, хватало «честной» загрузки. На периферии, впрочем, тоже… Чтобы убедиться в этом, вернемся в 1933 год.
Полпред ОГПУ по Белоруссии Леонид Заковский (собственно — латыш Генрих Штубис) в октябре 1933 года телеграфировал в Москву Якову Агранову:
«4 октября 1933 г. № 50665
СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО
I. В Могилеве вскрывается, ликвидируется филиал Польской Военной Организации (ПОВ). Сознанием членов организации: слесаря депо, исключенного из партии в 1931 г., РЕУТА, сестры известного к.–р. деятеля БЕЛОГОЛОВОГО — СКОПОВСКОЙ выявлены пока свыше 30 членов организации, завербованных ксендзом ЯРОШЕВИЧЕМ.
II. В Жлобине также скрывается филиал ПОВ, созданный ксендзом ЯРОШЕВИЧЕМ. Арестованные члены организации БАТУРО и КУЧИНСКАЯ сознались в передаче ЯРОШЕВИЧУ сведений о Жлобинском узле и воинских частях.
III. В Осиповичском районе вскрывается, ликвидируется филиал ПОВ, созданный ксендзом МУСТЕЙКИСОМ. Сознанием арестованных РОЖНОВСКОГО и БАРТАШКЕВИЧА устанавливается возникновение организации в 1924 году…
IV. Арестованный в Гомеле по делу ПОВ СЕСКЕВИЧ Антон подтвердил свою причастность к организации. Сознался в том, что в 1929–1932 гг. по заданиям ксендза АНДРЕКУСА бывал в Польше, в 1932 г., будучи в Белостоке, окончил 3-месячные разведывательно-диверсионные курсы.
V. 1-го октября 1933 г. в Минске задержан бежавший в Польшу в начале 1933 года по досрочной демобилизации из армии отделком (отделенный командир, сержант. — С.К.) 5-го артполка 2-й дивизии СУЧКОВ. Сознанием СУЧКОВА устанавливается его сотрудничество в Аунинецкой развед-пляцувке и создание им в Минске резидентуры в лице отделкома 2-го артполка ТРОФИМОВА Георгия, инструктора военстройплощадки КУЛИНИЧА Ивана. Арестованный ТРОФИМОВ в шпионаже сознался…»
И т. д., всего десять пунктов.
Это — не «липа». Это — реальность тайной войны против СССР в те годы.
Заковский, к слову, был сам арестован в 1938 году по обвинению в связях с немцами и поляками и расстрелян. Но вышеприведенный документ не опровергает такого обвинения. Во-первых, членов ПОВ вскрывал не Заковский, а все белорусские чекисты. Во-вторых, разгром ПОВ был выгоден и немцам, уменьшая влияние Польши на события в России. Само же по себе сообщение белорусского полпреда ОГПУ вряд ли нуждается в комментариях.
Причем обвинение Заковского-Штубиса тоже к «липовым», скорее всего, не относилось, несмотря на безусловно славное революционное прошлое Заковского. Между прочим, в 1987 году было признано, что оснований для пересмотра его дела не имеется (здесь могла, конечно, сказаться просто мстительность «демократов», но все же…).
Увы, даже книга — не резиновая. И я не могу привести как показательный пример того, что перерождение ряда большевиков имело место, еще и обширное письмо некоего Г., переправленное неизвестным адресатом в Московский горком лично Хрущеву. Этот «доброжелатель», получив письмо Г., счел для себя разумным оторвать на первой странице адресацию и отослать остальное в МК с просьбой «разобрать, оставив меня в стороне, в покое».
Из МК письмо попало в НКВД, откуда замнаркома Агранов 5 сентября 1935 года направил его Сталину. Желающие могут ознакомиться с этим любопытным документом (стр. 683, док. № 539) в капитальном издании Фонда «Демократия» А. Яковлева — «Лубянка. Сталин и ВЧК — ГПУ — ОГПУ — НКВД. Январь 1922 — декабрь 1936».
Так вот, очень много интересного есть в этом письме о, например, Авеле Енукидзе, мечтавшем «стать русским Рузвельтом», и о недовольных старых большевиках–«п…нах», которых «надо организовывать», и о плане «убрать ту одиозную фигуру, которая теперь загородила даже солнце»…
Надо ли расшифровывать, чью «одиозную фигуру» имел в виду Енукидзе? Но то, кто конкретно подразумевался под «старыми большевиками-„п…нами“», чекистам лишь предстояло устанавливать. И, оказываясь перед необходимостью «разматывать» клубок связей одного такого письма, самим валить себе на горб еще и «липу»? Это еще с чего?
А таких, вне сомнения, достоверных и свидетельствующих об остроте момента документов в упомянутом выше сборнике не один десяток, прошу читателя поверить мне на слово.
Но я еще не закончил с Михаилом Фриновским, который якобы обошел «невежественного»-де в оперативном отношении Ежова… Я и тут сомневаюсь. Безусловно, в тонких, скажем, делах разведки Николай Иванович сразу ориентироваться не мог. Но в целом…
В целом и у Николая Ивановича Ежова биография ведь тоже была не так чтобы чисто канцелярская!
Квалифицированный рабочий-путиловец, с 1915 года — рядовой 172-го Лидского пехотного полка, воевал, был ранен, в 1916 году демобилизован, а в конце того же года вновь призван в запасной полк в Новом Петергофе. После революции — комиссар станции Витебск, а уж позднее — партработник. В Казахстане руководил подавлением басмачества.
Работа в учетно-распределительном отделе ЦК и в Комиссии партийного контроля тоже имела ряд черт, роднивших ее с чекистской. По словам его бывшего «патрона» Москвина, у Ежова плохо было развито чувство меры — не мог-де остановиться вовремя. Возможно, и так, хотя такие аккуратисты, как Ежов, скорее, страдают обратным — не умеют идти далеко вглубь.
Стенограммы его выступлений обнаруживают, тем не менее, и ум, и компетентность (к слову, его выступление на февральско-мартовском пленуме ЦК 1937 года очень убедительно дополняет документы типа упомянутого мной выше письма «Г.»).
И все же в решении проблемы конструктивного преобразования НКВД Ежов запутался, как запутался он и в собственной жизни.
ПОЭТОМУ многое в НКВД к началу 1939 года надо было менять. Как и — многих. Во-первых, в ходе «операции» 1937–1938 годов так или иначе выявились непригодные для работы в НКВД по многим причинам. Имелись и сомнительные…
Того же Фриновского удалили из НКВД вскоре после прихода туда Берии, но арестовали лишь 6 апреля 1939 года (а расстреляли после долгого следствия лишь 8 февраля 1940 года). И арестовали, судя по всему, как раз вследствие того, что его былая авантюристическая жилка полностью не заглохла. А он ведь был не «старый п…н»…
Или вот еще один замнаркома времен Ягоды–Ежова — Яков Агранов. Историк Геннадий Костырченко в весьма информативной своей книге «Тайная политика Сталина» странным образом злостно неточен в очевидной ситуации. Он относит и Агранова к жертвам-де нового наркома Берии. Но Агранов был арестован 20 июля 1937 года, осужден Военной коллегией Верховного суда СССР к ВМН 1 августа 1938 года и в тот же день расстрелян. А Берия появился на Лубянке ровно через три недели — 22 августа.