Просили!
А прокурор гарнизона официально квалифицировал «поведение этих лиц» как возмутительное.
Однако я обещал читателю два абзаца из документа и привожу их:
«Работой начальника гарнизона полковника Редченкова недовольны местные облорганы, заявляя, что он работу не обеспечивает и может провалить. Мое мнение, он просто не в состоянии охватить всей огромной массы вопросов и нуждается в конкретной деловой помощи. Я предложил секретарям обкома и его первому секретарю тов. СТУЛОВУ послать ему на помощь партработников, которых в Витебске скопилось очень много, но все они ходят без дела. Это секретари обкомов и райкомов других областей, члены ЦК, аппарата ЦК Компартии Белоруссии. Однако обком мое предложение не принял, заявив, что он, начальник гарнизона, может сам найти себе людей…
Областные органы, в том числе обком и облисполком (тов. СТУЛОВ, тов. РЯБЦЕВ)… запоздали со многими мероприятиями, в результате чего в городе появилось среди населения тревожное настроение, паника, бегство, бестолковщина и дезорганизация, т. е. появилось то, от чего предостерегал тов. СТАЛИН в своей речи».
Картина безобразная, и хотя немцы заняли Минск на шестой день войны, белорусский ЦК оправдать сложно. Началась огромная война, а многие профессиональные представители политического авангарда общества не могут найти себе дела…
В Белоруссии, впрочем, все осложнил военный цейтнот. А Хрущев на Украине имел достаточно времени для того, чтобы превратить республику в крепость. К тому же только Хрущев входил в состав высшего руководства страны, был членом Политбюро. Когда центральный аппарат НКВД проводил в 1940 году операцию капитана Адамовича, то Хрущев был взбешен, заявляя, что украинский, мол, НКВД и Иван
Серов и сами все могли бы сделать! Но вот началась война, и Хрущев вместо того, чтобы оперативно «расшивать» возникающие проблемы гражданской и хозяйственной жизни, начал изображать из себя стратега, дезинформируя Сталина и осложняя положение Кирпоноса.
А начальник Управления политпропаганды Юго-Западного фронта бригадный комиссар Михайлов 6 июля докладывал Начальнику Главного управления политпропаганды Красной Армии армейскому комиссару 1-го ранга Мехлису:
«В отдельных районах партийные и советские организации проявляют исключительную рассеянность и панику. Отдельные руководители районов уехали вместе со своими семьями задолго до эвакуации районов.
Руководящие работники… Новоград-Волынского, Коростенского, Тарнопольского районов в панике бежали задолго до отхода наших частей, причем вместо того, чтобы вывезти государственные материальные ценности, вывозили имеющимся в их распоряжении транспортом личные вещи…»
11 июля тот же Михайлов докладывал о бегстве секретарей райкомов КП(б)У Хмельницкого, Янушпольского, Улановского районов… Это — Винничина, это уже близко в Киеву. И это всё — кадры Хрущева. Но он их к стенке не ставил. Да и зачем? Они ему еще пригодятся после 1953 года…
Пожалуй, и поэтому Хрущев так подло лгал после 1953 года о Сталине. Свалив все на Сталина, проще было «замотать» вопрос о мере собственной вины. И многие из представителей послевоенного «маршалитета» и генералитета были тут ему естественными союзниками, потому что им тоже не нужна была правда о том, как начиналась война.
Сталин после войны великодушно не обнародовал тот факт, что войну преступно проморгал не один Павлов, а чуть ли не все военное руководство. Ведь готовность к войне определяется не тем даже, встретили ее те или иные части в окопах, а тем, как эти части обучены, как снабжены, как была организована армейская жизнь до войны.
В принципе здесь все наладить было намного проще, чем в народном хозяйстве, потому что армия ничего не производит, она только потребляет. И генералам надо было лишь запрашивать, получать, распределять и учить подчиненных всех уровней пользоваться распределенным. Генералы же не смогли перед войной сделать толком даже этого.
А кто-то и явно предал.
Что оставалось Сталину? Он ведь непосредственно перед 22 июня оказался в очень сложном положении. Он надеялся на генералитет, а тот проваливал дело войны еще до ее начала.
И более того! Если я прав в предположении об инспекции Меркулова 19–20 июня, то надо прибавить вот что… Допустим, после доклада Меркулова Сталин даже заподозрил Павлова в прямом предательстве. Ведь даже в этом случае он не мог распорядиться о его аресте до начала войны! Не мог потому, что арест в такой момент всего лишь предполагаемого предателя на таком посту не менее опасен для общего тонуса армии, чем оставление его на месте.
Но вот война началась. Предполагаемый провал стал фактом. Что делать? Не наказать после провалов вообще никого было нельзя — надо было показать генералам, что терпение Сталина и Родины кончилось. Однако наказывать многих тоже было нельзя — с кем-то же надо было теперь воевать!
При этом, даже точно зная о том, что кто-то предал, открыто судить и расстрелять его как прямого изменника было опять-таки опасно, потому что официальная информация о прямой измене части генералитета сделала бы невозможной никакое управление войсками по вполне понятным причинам.
Поэтому Сталин не ткнул пальцем в очевидное и смолчал. И объяснил военный провал внезапностью и вероломностью нападения. То, что он покрыл этим грехи, а то и измену кого-то из военного руководства, знал очень ограниченный круг лиц, часть из которых к тому же погибла или была расстреляна.
Потом надо было опять-таки воевать… А уж когда пришла Победа — стоило ли ворошить прошлое?
Так считал Сталин — он же не знал, что после его смерти почти все его маршалы (кроме Рокоссовского) поведут себя в меньшей или большей степени подло и позволят
Хрущеву и прочим оболгать своего верховного вождя, да еще и сами грязи на его могилу нанесут.
Так и остались по сей день виновными в провале первых дней войны не они, а «тиран Сталин» совместно с «палачом» Берией, конечно. Берия ведь «преступно отмахивался» от предупреждений «секретных сотрудников» Алмаза и Кармен.
ВПРОЧЕМ, в конце июня 1941 года до Победы еще было далеко — надо было решать сразу множество дел и перестраивать управление страной на военный лад.
В неопределенное будущее отодвинулись и планы демократизации страны, и расчет на альтернативные выборы в декабре 1941 года. Реальной силой должна была стать власть исключительно исполнительная.
И тут Сталин…
И тут Сталин, похоже, испытал-таки минуту слабости… И его можно понять — он ведь был таким же человеком, как и все… И количество нервных клеток было тем же, и количество километров нервов, и сердце одно, и крови те же пять литров.
А вот ответственность…
Причем он-то знал, что как глава государства все делал правильно: и вовремя осторожничал, и вовремя отбросил в сторону колебания, вовремя санкционировав армейцам и флотским начало приведения войск в боевую готовность. Но его подвели…
И как подвели! Прошла неделя войны, а уже пал Минск, немцы перли и перли вперед…
И Сталин, похоже, действительно уехал на ближнюю дачу. Во-первых, он за эту первую неделю дико устал… И ему хотелось побыть одному и наедине с собой… Во-вторых же, на него могла навалиться депрессия.
Момент кризиса, если он был, надо отнести на дни 29 и 30 июня. Накануне, 28 июня, Сталин принял более двух десятков человек, в том числе Тимошенко, Жукова, начальника Разведупра Генштаба Голикова, санкционировал приказы и распоряжения, датированные уже 29 июня.
С 22.00 до 22.10 28 июня у него появились летчики-испытатели Супрун и Стефановский — командиры формируемых по инициативе Супруна полков испытателей. Время же пребывания в сталинском кабинете наиболее интересных для нас посетителей распределялось 28 июня так:
Молотов 19.35 — 00.50
Маленков 19.35 — 23.10
Меркулов 19.45 — 20.05
Берия 22.40 — 00.05
Микоян 23.30 — 00.50
Меркулов 00.00 — 00.15
Как видим, все время — с 19.35 до почти часа ночи 29 июня у Сталина просидел один Молотов, но за полчаса до полночи в кабинет, где тогда находился и Берия, зашел Микоян и оставался там вместе с Молотовым до конца.
Из всех, кто прошел в тот день через кабинет Сталина, лишь эти двое были профессиональными революционерами и были знакомы с хозяином кабинета еще до революции. И не просто были знакомы, а вместе с ним эту революцию готовили… Так что разговор на излете «дня» был наверняка всяким — не только деловым.
А потом в «Журнале посещений…» — двухдневный провал. Вот тогда, вечером 29-го, похоже, и поехали к Сталину Молотов с Берией. В письме, написанном в 1953 году в камере на имя Маленкова, но обращенном ко всем членам Президиума ЦК, Берия напоминал Молотову:
«Вы прекрасно помните, когда в начале войны было очень плохо и после нашего разговора с т-щем Сталиным у него на ближней даче, Вы вопрос поставили ребром у Вас в кабинете в Совмине, что надо спасать положение, надо немедленно организовать центр, который поведет оборону нашей родины, я Вас тогда целиком поддержал и предложил Вам немедля вызвать на совещание т-ща Маленкова… После… мы все поехали к т-щу Сталину и убедили его [о] немедленной организации Комитета Обороны Страны…»
Итак, некая поездка была, и они прихватили с собой не только Маленкова, но и Кагановича, Микояна… И были, надо полагать, невеселые разговоры со Сталиным — невеселые в том числе и потому, что Сталин через неделю после начала войны вполне мог испытать глубокий душевный кризис.
Временный…
Однако он его быстро, в считаные десятки часов, преодолел, и этот кризис на общей ситуации не сказался. Уже 1 июля Сталин опять был в своем кремлевском кабинете и до конца войны впрягся в ежедневную военную лямку. Но 1 июля он принял немногих, зато с 16.50 до 19.00 беседовал с двумя: Тимошенко и Жуковым.
О чем они говорили, осталось между ними и Богом, но, возможно, Сталин высказал им все, что думает и о них, и о высшем генералитете РККА в целом. А возможно, он, при всей жесткости тона, говорил только о деле, вначале подробно ознакомившись с текущим положением. Ведь он уже понял, что вскоре ему самому придется взяться за руководство не только тылом, но и фронтом.